Поцелуй чернокнижника (ЛП)
Ее самое раннее воспоминание — ей было всего четыре — связано с тем, как отец, сидя за пианино в комнате для гостей, поднял ее и усадил рядом на скамью. Он положил свои пальцы на клавиши, посмотрел на нее и, улыбнувшись, начал играть именно эту мелодию.
Адалин тогда буквально замерла от восторга. Этот момент стал для нее началом — с него началась ее любовь к фортепиано. Этот путь вел ее много лет, вплоть до недавнего прошлого… до тех пор, пока все это не исчезло.
Та жизнь — ушла. Отец, ее первый и самый терпеливый учитель, исчез. Мать, которая сопровождала ее на каждую репетицию, каждый сольный концерт, соревнование — по танцам, игре на фортепиано, даже по волейболу — тоже осталась лишь в памяти. Всегда поддерживала, всегда верила. А теперь остались только Дэнни и Адалин.
И совсем скоро… останется только он.
Но этот момент, это место… неужели это не был шанс? Маленький, мимолетный шанс вернуть кусочек той жизни, хоть на мгновение?
Я никогда не танцевала в бальном зале. Почему бы не попробовать? Пока мне хорошо… пока могу.
Улыбнувшись, она перестала «играть» в воздухе. Раскачиваясь все шире, она скинула туфли и позволила музыке увлечь себя, раствориться в ней, как капля в реке.
* * *
Меррик мерил шагами кабинет, сцепив руки за спиной — не столько из привычки, сколько из необходимости. Он не мог позволить себе случайных всплесков магии — в его нынешнем возбужденном состоянии даже малейшая утечка могла оказаться опасной. Все, чему он научился за свою долгую жизнь, подсказывало: ситуация выходит из-под контроля. И это была проблема. Большая проблема.
Смертные и близость к ним никогда не приносили ничего, кроме боли. Потери были неизбежны.
Адалин не выходила у него из головы, несмотря на то, что он держался от нее подальше со вчерашнего утра. Он заперся в своем кабинете, намереваясь углубиться в книги с пыльных полок — в поисках ответов, хоть каких-то сведений о пробужденных лей-линиях, измененной природе магии, жизни и смерти в этом новом, изменившемся мире.
Но вместо этого он снова и снова возвращался к одному: как направить свою силу на исцеление.
Он часами перелистывал старинные тома, осторожно перебирал страницы, хрупкие, как сухие листья. Многие из них превратились бы в пыль от одного прикосновения, если бы не его магия, удерживающая их в целости. Он искал — упрямо, отчаянно — хоть намек, что чернокнижники, подобные ему, могут исцелять смертных.
Напрасно.
Исцеление было прерогативой ведьм — которые, несмотря на человеческие заблуждения, отличались от рода Меррика — и фэйри.
Даже после того, как он наконец оторвался от этих поисков — уже глубокой ночью, когда небо лишь изредка освещалось вспышками молний, — он продолжал думать об Адалин. О том, как она выглядит, как звучит ее голос. О том немногом, что он знал о ее жизни и обстоятельствах. О той силе, храбрости и внутреннем стержне, которые она проявила за столь короткое время, проведенное здесь.
Он хотел быть рядом. Хотел прикасаться к ней. Целовать ее. Пробовать ее на вкус.
Это неоспоримое влечение выбивало его из колеи. Веками он контролировал себя, довел свою дисциплину и отстраненность до совершенства — словно клинок, созданный для самозащиты от неумолимого мира. Магия была у него в крови. Магия пронизывала самые фибры его существа. Это было его призвание, его цель, и люди всегда противостояли этому.
Но, пожалуй, еще более тревожащим было то, что какое-то более глубокое чувство — глубже даже инстинктов, подсказывавших ему выслать людей прочь — подсказывало, что она была его предназначением. Что Адалин была целью, ради которой он существовал. Как он мог принять то, что ошибался больше тысячи лет… и все это изменилось всего за два дня?
Это была похоть. Опасная похоть, сильная похоть — но не более того.
Он скользнул взглядом по раскрытым книгам, раскиданным по столу, прежде чем вновь начать шагать по комнате. Все это было лишь отвлечением, пустой тратой времени, не сулящей никакой награды.
Шторм или нет, но ему нужно было избавиться от людей. Он не мог рисковать тем, что кто-то получит над ним власть — не теперь, когда его сила достигла таких масштабов. Если он уже успел так сильно увлечься ею за столь короткое время, что будет через неделю? Через месяц? Останется ли в его сознании хоть одна мысль, не связанная с ней?
И это даже не принимая во внимание вопрос его магии. Ради собственной безопасности он обязан был скрывать от них свои способности. Казалось, теперь они считали его ворчливым, но в целом доброжелательным незнакомцем, и после преодоления начальной настороженности между ними установились довольно мирные отношения. Но как быстро все изменится, если они узнают, кто он на самом деле? Согласно опыту Меррика, люди склонны считать непонятное — особенно магию — воплощением зла.
Он сомневался, что возвращение магии и монстров в этот мир сделает их более терпимыми; все это останется пугающим для них, независимо от источника.
Но их страх ничего не менял — если Адалин и Дэнни сумели выжить в суровом мире, который она описала, значит, они опасны. Что помешает им попытаться убить его, когда он будет уязвим?
—Я не могу так рисковать. Они должны уйти. Они должны уехать… завтра.
Да, он отправит их завтра в путь, независимо от погоды, и тогда он будет свободен продолжить свое существование. Тогда он мог бы сосредоточиться на будущем и встретить новый мир с ясным умом и чистой совестью, ибо жизни этих двух смертных не имели никакого значения, и он не нес за них ответственности.
Отправить их сегодня, когда прошло всего полдня, было бы несправедливо жестоко.
Быть твердым не обязательно означало быть несправедливым. Они оценили бы этот жест, были бы благодарны за дополнительную ночь в теплой постели под надежной крышей, были бы признательны за еще несколько хороших приемов пищи, прежде чем им снова придется искать средства к существованию.
Хотя… какое значение имели бы еще два дня в грандиозном плане? Это дало бы им больше времени для отдыха и подготовки к любым испытаниям, которые их ожидали…
Нет. Я должен сказать ей сейчас. Завтра они должны уехать.
Он не позволил себе больше спорить с собой; прекратив расхаживать по комнате, он развернулся на каблуках и направился к двери, которую распахнул с силой, прежде чем выйти из кабинета. На полпути через чердак он остановился. Снизу донесся тихий, жуткий звук, трудно поддающийся определению, но почему-то знакомый.
Меррик спустился по лестнице. Звук стал более отчетливым, когда он вошел в пространство между фойе и гостиной. Это была музыка — фортепианная музыка, — доносившаяся из южного коридора. Однако в нотах было что-то странное, что-то плоское и почти металлическое; он не мог понять, почему, но им не хватало полноты и тонкой силы, которые обычно присущи фортепианной музыке.
Меррик пошел по коридору на звуки музыки. К тому времени, как он оказался в нескольких шагах от входа в бальный зал, он знал, что это за музыка, знал, почему она показалась ему знакомой. Прошло много времени с тех пор, как он ее слышал, но он не мог забыть фортепианную сонату номер четырнадцать Бетховена, Sonata quasi una fantasia9. Каким бы ни было его мнение о людях, Меррик не мог отрицать, что иногда они создают произведения необычайной красоты.
Его шаги замедлились, и когда он подошел к входу, взгляд сразу привлекла Адалин, танцевавшая под меланхоличную музыку в импровизированном балете. Ее движения были столь же выразительными, как ноты песни, завораживая, даже несмотря на то, что она казалась немного неуверенной, словно отвыкла от практики. Шум дождя и редкие раскаты грома, казалось, только усиливали ее переживания и придавали сцене еще один мрачный оттенок; она танцевала, как будто это был последний раз в ее жизни, танцевала, как будто оплакивала весь мир, танцевала, как будто была живой.
Грудь Меррика сжалась, и в течение нескольких секунд ему было трудно дышать. Ее эмоции были очевидны в каждом движении, в выражении ее лица — она переживала все. Радость, печаль, боль, страх, утешение — все это она несла с собой, и это было одновременно ужасно человечно и прекраснее всего, что он когда-либо видел. Он знал, что есть танцоры с гораздо большим мастерством и грацией — он видел таких за свою жизнь, — но он также знал, что в мировой истории не было ни одного танцовщика, который мог бы потрясти его так, как это сделала его Адалин прямо здесь и сейчас.