Тюрьма

Я отсюда не уйду, думает он, из этой камеры меня не вытащат, буду держаться зубами, не оторвут, здесь я выживу, а там я пропал, любая цена того стоит, все, что ни попросят, отслужу, в майоре сила, и в нем правда, это у них разговоры, слюнтявые абстракции, их бы сюда, в нашу шкуру, я видел только одну такую «хату», а майор знает все, всех, с ними нельзя иначе, это отбросы, он должен на кого-то опереться, а на кого, кроме меня?.. Правильный выбор, верный, и я не подведу, вытяну, отслужу — и он меня не забудет, зачтет…
15
— Слышь, как тебя — Жора?.. Кончай ночевать, поговорим. Что там на воле, ты два месяца, а мы по году. Давай свежачка… Слышь?.. Толкани его, губошлеп…
— Оставь, дай человеку очухаться.
— Да ладно тебе, очухаться, червонец вломят, належится… Пусть про больничку потравит, как там моя краля…
— Я бы на твоем месте, Боря, помалкивал.
— На каком моем месте? Почему так?
— А потому.
— Эх, Пахом, мне с тобой заводиться лень, скучно, а ты меня заведешь…
— Не пугай, погулял над людьми, хватит.
— Вон как заговорил, смотри, я предупреждать не стану.
Тихая камера, думает он, как бы тут хуже не было… Может ли быть хуже?.. Кто они такие? Та же мразь… Бедарев понятно, Пахом самый из них приличный, небось, тоже сто семьдесят третья. Горячий, задирается… А этот, здоровый бугай —был в сто шестнадцатой — Андрюха? Кто такой — убийца или похуже? А что хуже?… Рядом лежит «губошлеп», совсем мальчишка, Гришей называют, издеваются, обещают «зеленку», а он молчит, видать, больной — лицо мучнистое, забили они его… С кем бы поговорить, молчать тоже нельзя… догадаются. С Пахомом…
— …у какого следователя? —слышит он Бедарева.
— Которому надо, — рубит Пахом, не отстает.— Ты кому отдал мое письмо, сказал, уйдет сразу. Куда ушло?
— Ответа ждешь? С почтой, начальник, перебои…
— Зря шутишь, Боря… Ты на кого работаешь?
— Я тебя последний раз прошу, Пахом, не трогай меня, доведешь… У Бедарева голос скучный, не хочет го ворить об этом.— Лучше нового раскрутим, может, человек… Хотя едва ли, откуда… Два человека тут и было, в этой хате, потому я и вас терпел, а так бы давно…
— Что давно? — спрашивает Пахом.
— Выломился бы, как этот… Жора. Зачем вы мне?
— А они тебе зачем были — те двое?
— Серый да Серега?.. Ты хоть знаешь с кем ты тут прожил? Они верующие люди, не тебе чета, коммуняке… С ними и поговорить, и научиться. Они и слушать умели, и сказать могли… Живые люди, а вы… Те не продадут, а от вас лизоблюдов…
— Почему же их отсюда вытащили?
— То-то и оно. Тебе, коммуняке, на спецу кейфовать, а ребята на общаке валяются, доходят…
— А тебя тут зачем держат — за что?
— Серому бы сще недельку…— Бедарев явно уходит от разговора.— Эх, кабы он задержался, хотя бы и на общак потащили, полегче бы было, повеселей… Ладно, Пахом, вижу, что мне шьешь, понял тебя, ох ошибаешься, а я не прощаю… Мне шьешь, а не знаешь: у меня письмо для Серого, из дому — понял? Как он его ждал, спать перестал, а я получил на другой день, когда его выдернули.
— Болтаешь,— говорит Пахом,— откуда у тебя может быть письмо, чем докажешь? Ты много чего обещал и не ему одному…
— Доказать?.. Ах ты, коммуняка, пес! Довел, сука… Гляди… Видишь?.. Кто болтает?
— Чего ты мне суешь? Тебе письмо… «Дорогой Боря…»
— Сестра Серого мне написала, сечешь? «Дорогой Боря…», а дальше ему. Соображать надо, не на партсобрании.
— Я его дел не знаю. Почерк надо знать.
— Не почерк? Разуй глаза…
— Кто это?
— Кто-кто! Сестра его, не слыхал, он рассказывал: за ним пришли, а сестра в роддоме. Фотографию прислала, видишь, племяш… Два с половиной месяца.
— Мозги пудришь, Боря. Какой племяш — не похож. Объясни, как ты на тюрьму письмо получил — «Дорогой Боря!»… Кто тебе разрешил переписку, за какие заслуги? Новому пассажиру мозги пачкай, если его на больничке не научили, а нас не трогай. Мы тебя давно раскусили…
— Я себе сам удивляюсь… Бедарев говорит тихо, видать, сжал зубы.— Месяц назад я б тебя сразу пришиб… Скучно мне, Пахом, и на тебя, падлу, глядеть тошно… Как получил письмо? Как твое послал, так и для Серого. получил.
  
— Вот что я тебе скажу, Боря, понимай как хочешь, а лучше уходи отсюда… При всех говорю, пусть знают…— голос у Пахома звенит. — Мое письмо, которое ты у меня взял — у следователя, ясно тебе? Он его на другой день получил. Я тебе отдал, а ты… Кому ты отдал мое письмо — отрабатываешь, Бедарев? Верно тот мужик говорил, у тебя с майором шуры-муры, не с его бабой. А может, и с ней, и с ним — зачем нам разбираться, мы и так уши развесили. И с Вадимом ты игру играл, не верю тебе, его счастье, что ушел, лучше на общаке, чем с кумовской шлю…
— Ну, сука, получай, напросился!..
Грохот, крик, звон…
Он садится на шконке… На столе, ближе к окну стопка оловянных мисок, половина рассыпана, звенят, прыгают по полу.. Пахом зажал руками лицо, сквозь пальцы течет кровь… Поднимается… Лицо страшное, залито кровью, на лбу вспух багровый желвак…
— Погоди, мразь кумовская…
Пахом перемахнул шконку, сцепились, катаются, Андрюха бросается к ним, все трое сползают на пол…
Дверь распахивается…
— Встать!
— Опять ты, Бедарев?..
В камере три вертухая, корпусной…
— Переведи меня, командир, — Пахом размазывает кровь по лицу,—я с ним и дня больше не буду, убью. Лучше переведи — куда хочешь! На общак, на…
— Подсказывать будешь — куда?.. Собирайся...
16
Точно такая камера — зеркально такая же, а я, как переступил порог, понял — другая. Что в ней?..
Человек, конечно, существо удивительное, думаю, успеваю подумать. Во всяком случае, он странное существо. Я ненавидел все, что меня окружало — и камеру, и всех ее обитателей, даже с Захаром Александровичем не хотел говорить, Василия Трофимовича старался обойти стороной… А когда собрал мешок, стою у двери, дожидаюсь, пока откроют, гляжу на камеру…
«Не робей, Серый,— сказал Костя, — не думай, не гони, адрес я помню, повидаемся…»
Захар Александрович потеснил в сторону, протягивает тетрадный листок:
«Вам,— говорит, — «Снятие с Креста…»
Может, он и примитивный художник, не знаю, и рисовальщик слабенький, а меня забрало: Божья Матерь в камере— в нашей, что ли? — а на руках у Нее…
«Спаси Господи, Захар Александрович, не стою я такого…» — «Ладно, Вадим, всякое будет, встретимся…»
И Наумыч подошел:
«Не держи зла, Вадим, за жизнь боремся…»
«Прощайте, — и комиссар тут.— Слишком хорошо жили, может, вы правы — тюрьма нам на пользу».
Гляжу на них, на камеру, слезы закипели, такая тоска сжала сердце…
Куда теперь? Не обратно на спец, забыть, не видать мне спеца… Библиотечную книгу не отобрали — первый признак, что оставят на общаке, здесь своя библиотека, а у меня Диккенс, дочитал до половины, самое чтение в тюрьме… Снова общак, другая хата… Что они мне приготовили?
— Почему переводите? — спрашиваю вертухая, ползем по лестнице, безликий, не глядит.
— Мое дело вести тебя, а зачем-почему… Не все равно?
— Тебя бы вытащили из дома и неизвестно куда…
— Скажешь — дом! Как вы не подохните в таком дому…
Поднимаемся двумя этажами выше: такой же коридор, такие же пролеты между черными дверями… Остановил возле одной: жди, мол. У двери высокий, смазливый и одет прилично, в руке тетрадочка, видать с вызова.
— Из этой хаты? — спрашиваю.
— Ну.
— Хорошая камера? — бессмысленный вопрос, глупый.
— Нормальная, — спокойно стоит, домой вернулся.
— Давно тут? — не отстаю я.
— Три месяца…
Подошел вертухай, отпирает дверь…
Верно, зеркально похожа, но сразу ощутил — другая. Может, воздух почище, все-таки выше на два этажа, ветерок гуляет и… Вон что, на другую сторону камера, та выходила в колодец двора, против спецкорпуса, какой мог быть ветерок, а здесь в сторону воли… Первое, что понял, но что-то еще… Светлей, что ли?