Тюрьма

Подкатывает в очочках, совсем еще парнишка.
— Откуда?
— Из сто шестнадцатой.
— Чего ушел?
— Ушли.
— Какая статья?
Объясняю…
— Я и не знал, что такие есть? Против… коммунистов?
— Как тебе сказать…
— Так и говори! Год сижу, кого только не повидал, а такого… Хорошо, что к нам, у нас хата в норме, а в сто шестнадцатой, говорят, беспредел…
— Нет, вроде.
— Давай к нам в семью? Ребятня, скучно, хотя народ веселый, один к одному — пойдешь?
— У меня ничего нет,— говорю, — сегодня должны были передачу, но когда она меня разыщет…
— У нас свое, что есть, то есть… Стихи наизусть знаешь?
— Кое-что.
— Мне не «кое-что», хорошие, настоящие?.. Блока знаешь?
— Может быть.
— Перепишешь?.. И еще этого, как его…
Подваливает другой: попроще, бесцеремонный. Кивает моему любителю стихов… Оба отошли,
Понятно, думаю, поведут к местному начальству. Тоска…
И народу столько же, те же шестьдесят, не меньше, такое же мелькание, гвалт, смрад, но что-то другое… Пока не возьму в толк.
Возвращается.
— С тобой тут хотят… Сам понимаешь. Значит, договорились, к нам в семью? Я — Олег…
Несолидно, думаю, не успел оглядеться, ничего ни о ком не понял, а уже в семью… Дураком надо быть…
Такая же шконка у окна. Трое… Красивый мужик, похож на цыгана, еврей, наверно: черные вьющиеся волосы, лицо живое, веселый… Грузин — глаза мягкие, сочувствующие, доброжелательный. И третий — бледный, безразличный…
— Садись, рассказывай, — говорит цыган.
— А вас что, ребята, интересует?
— Нам все интересно, — говорит грузин.— Олег.
— Вадим.
Олег кивает на цыгана:
— Ян… А это Петро… Тебя чего «ушли» из хаты?..
Вон как, дословно пересказал мой любитель поэзии…
— Не знаю, — говорю, — была история… Несколько дней назад. Как увели Гарика… Слышали про такого?
— Кто теперь за старшего? — спрашивает Ян.
— Наумыч. Он давно там.
— Знаю. Как он?
Внимательно смотрят, уже без улыбок.
— Деловой,— говорю, — подбирает вожжи.
— Тебя одного выкинули? — спрашивает Ян.
— Двоих. Вчера Гурама, сегодня меня.
— Не заладил с Гурамом? — спрашивает Олег.
— А ты его знаешь?
— Немного.
— И я немного, а мне хватило.
— Ладно,— говорит Ян,— мы не особый отдел. Ты лучше расскажи, какие книги писал?
— А вы откуда знаете, что я их писал?
— Мы все знаем, в один санаторий путевка.
— Расскажу. У вас, вроде, получше, чем там?
— Заметил?..— Ян улыбается.— Мы с Наумычем подельники. На гражданке не общались, у него своя компания, а у меня своя… Коммунист, чего ты от него хочешь? Надо крутиться. Скучный мужик.
— Не то чтоб скучный,— говорю, — очень уж жить хочет.
— А ты не хочешь? — Петро, первый раз заговорил.
— Я б хотел человеком остаться.
— Вон как — в тюрьме и человеком? — опять Петро.
— А что тюрьма, заперли и дышать нечем, а не то же ли самое?
— Нет, говорит Ян,— не сравнить. Баб не хватает.
— А с бабой ты себя человеком чувствуешь?
— Мужиком. С бабой я мужик, а без бабы…
— А я думал, мужик сам по себе что-то стоит. А если он только с бабой…
— Тебе хорошо рассуждать,— говорит Ян,— твоя статья три года, больше не тянет, а мне вломят двенадцать, выйду — уже не мужик и чем она пахнет забыл. Человек… Кому он нужен?
— С какими ты бабами имел дело? — говорю.— Если они в тебе не человека искали, а… Таких всегда найдешь. Тебе сколько лет?
— Сорок.
— Выйдешь в пятьдесят… Раньше выйдешь. У тебя тоже сто семьдесят третья?
— Она.
— У меня друг, говорю,— под семьдесят, отсидел пятнадцать лет, в то еще время, когда социализм строил усатый, лучший друг физкультурниксв. Он мне рассказывал про их лагерь… Он там как бы законсервировался, в том смысле, который тебя заботит. Считай, пятнадцать лет просидел в холодильнике, вышел свеженький и сейчас, в свои семьдесят лет… Что ты! Кем он был, когда взяли — щенок, а вышел… У него другие проблемы, другая беда. Вышел и захотел побольше успеть, добрать. Бога не увидел, не открыл в себе. А бабы… У Бога всего много и у тебя свобода, выбирай, что надо для жизни, но не ошибись — или станешь человеком, или погубишь себя…
  
— Вон ты какой интересный — писатель, — говорит Олег.
— Ян!..— кричат сверху.
Оборачиваюсь. На верхней шконке стоит мужичонка, по виду — распоследний: рваные тренировочные штаны, рубаха клочьями, давно не брит…
— Слышь, Ян, меня на вызов дергают, дай свой батник, у меня следачка, не напугать бы…
— Ты бы рожу побрил, — говорит Ян.
— Рожа ладно, а рубаху…
— Штаны есть? — спрашивает Ян.
— Штаны есть, корочки бы…
— Бери,— говорит Ян,— висит на решке, вчера постирал. И ботинки дам. Снаряжайся.
Э, думаю, не Наумыч, потому и дышится легче…
— Устраивайся, Вадим, — говорит Ян‚,— воон шконка, тебя дожидалась.
— Как дожидалась? — спрашиваю.
— Один ушел сегодня, с концами. Петро хотели спустить с верху, но… Писателю почет…
Петро лезет наверх, на меня не глядит.
— Давай отдыхай,— говорит Ян.— Есть матрас?
— Есть.
— Мы еще один навалим,— другой Олег, маленький, крутится рядом, посверкивает очочками,— наш семьянин.
— Богато живете,— говорю,— такого не ожидал…
И тут слышу от двери:
— Полухин!..
Неужто уведут, ошиблись? Не туда пихнули, накладка, слишком сладко для меня…
— Кто тут Полухин? Передача!..
— Давай — кричит маленький Олег,— с новосельем!..
Расписываюсь, не глядя. В кормушку швыряют пакеты, свертки… Вижу: Митина рука — аккуратно, с любовью… Одному бы остаться, рассмотреть — каждое яблоко, каждый кусок сала… Нельзя, знаю порядки на общаке — никто не выказывает интереса к передаче, все в семью…
Олег таскает мои кульки на дубок… Кормушка за хлопывается. Может, плюнуть на их порядки — посмотреть?..
— Вадим! — кричит маленький Олег, стоит у дубка, рука на моих пакетах.— Тебя за дубок приглашают, как решишь?
Вижу: с первой шконки глядят на меня — Олег, Ян, еще кто-то. Молчат. И в камере тихо, ждут.
— Кто приглашает? — спрашиваю.
— Кто за дубком сидит. Тебя хотят к себе в семью.
— Мы же с тобой…
— Так за дубок!— говорит маленький Олег с нажимом.
Совсем тихо в камере — такой почет новому пассажиру!
— Нет, — говорю,— мы договорились, какой дубок…
Вздыхает камера, будто волна прокатилась… Похоже, пока я выиграл. Пока.
17
Ощущение это, пожалуй, ни с чем не сравнимо. Я такого никогда не испытывал. Необыкновенная картина мне представилась, думаю я не своими словами… А иначе не сказать, не объяснить, не передать. Необыкновенная картина мне представилась… Да, именно так.
Я уже отметил: в полвосьмого вечера, после ужина, когда я забирался на свою шконку, третью от окна, солнечный луч прорывался сквозь решку, косо прорезал камеру и падал мне прямо в лицо. Багрово-оранжевый, он тянулся, как толстая веревка, сверху вниз, а вокруг вспыхивало дымное сияние. Он перебивал мертвенный свет, потрескивавших под потолком трубок «дневного света», и вся камера становилась багрово-желтой.
Луч косо падал от решки, дымно висел над дубком, проходившие мимо его перечеркивали, вспыхивая при этом смоляными факелами.
В этот час в камере спокойно. Часа два пройдет, пока начнется оживление перед подогревом — все загалдит, засуетится, и так до утра. В эту пору за дубком играют. Человек двадцать сидят за шахматами, домино, «мандавошкой». Голые по пояс, разрисованные и не разрисованные, поджарые, крепкие, освещенные ярким оранжевым сиянием, они необыкновенно красивы, я не могу оторвать от них глаз и меня не оставляет ощущение нереальности этой красоты, ее фантастичности. Я уже всех знаю: кто как тут оказался, что кому пред стоит и чего от кого ждать… На самом деле, я ничего ни о ком не знаю: и оказались они здесь не так, как об этом рассказывают, и мои соображения о том, что с ними произойдет, сомнительны, а что от кого ждать — вообще невозможно предположить.