Тюрьма

— Н-не знаю…
— А про Бедарева ты чего слыхал?
— П-про?.. Нет. Я ничего не знаю.
— Про морячка?
— Нет. Я ничего не знаю.
— Ладно. А как там старшая сестра, Ольга Васильевна?
— Н-не знаю.
— Как не знаешь? Нет ее, что ли?
— Е-есть… Укол мне делала, в первый день. А больше я ее… Заходила, но со мной она… Я ничего не знаю.
— Оставь его, Боря, пусть отойдет, видишь, какой…
— Да, не вояка. Статья сто семьдесят третья?
— Да.
— Много нахапал?
— Ничего я…
— Перестань. Отдыхай Жора. Тут тебя никто не тронет…
14
Значит, это и есть Бедарев, думает он. Голос узнал сразу, хотя казалось, сам он должен быть не таким, он и говорил с майором иначе, блатного играл. Тут он другой, артист… Что ж я должен за ним замечать? «Когда уходит на вызов, когда возвращается — записывать, разговоры запоминать…» Конечно, здесь хорошо, думает он, похуже, чем на больничке, простыней нет и кормят, надо думать, из того же котла, что там… Там!..— он с ужасом вспоминает ту камеру. Здесь нас пятеро!
Почему перевел сюда — пожалел, хочет добра?.. Здесь добра не хотят, не жалеют, я должен отработать, отслужить за «пожалел», за добро придется заплатить… Бедаревым. А почему бы не… Что мне до него, кто он такой?.. И он пытается вспомнить, сложить все, что о нем слышал, а он уже позабыл, зачем было вслушиваться, запоминать… Обрывки не складываются: морячок, рассказчик, гуляка, бабник… Как же, роман со старшей сестрой в больничке, с той самой, у которой что-то с майором… Его передергивает, когда он вспоминает белый халат, как натянутая перчатка, шприц в руке, как нож… «Если ты сболтнешь в камере хоть слово из того, что слышал…» —«Я ничего не слышал, я ничего не знаю, я ничего не…»
Он лежит возле сортира, после жуткой камеры, из которой он сегодня «выломился», все здесь кажется чудом: тишина, бубнит радио, кто-то вполголоса разговаривает, на выскобленном столе пепельницы-самоделки, на стенах картинки из журналов, чистота, ветерок шуршит бумажным пакетом на решетке окна… За это надо платить, думает он, за это нельзя не платить, даром такое не дается…
А почему «даром»? — думает он. Может быть, на общак, в ту страшную камеру он попал случайно, по недоразумению, кто меня туда сунул? Главврач, тихая мышка или еще кто-то — срочно понадобилось место, не согласовали, а я два с половиной месяца отлежал, хватит… Нет, не майор, он бы не стал, он сразу понял — ошиблись, не мог не понять, перед ним лежало мое дело, он знает, кто я такой, видел кто я такой, разве мое место с ними, с теми, кто копошится на той вонючей помойке… Перед ним лежало мое дело, думает он, и он видел, что я… коммунист, и он — коммунист, мало ли что случилось, оступился, со всяким бывает, но жизнь длинная, перемелится, мы не святые, забудется, здесь нужны люди, они везде нужны, а здесь больше, чем в другом месте, нужны свои, а я могу быть полезен — майор понял, он человек опытный, знает людей, видит сразу, а говорить впрямую, откровенно не мог, я в тюрьме и формально я преступник, а он — майор. Формально, а по сути…
В конце концов, это мой долг перед обществом, думает он, ая в нем не на последнем месте, перед партией, а она всегда права. Майор и это знает, и не мог поставить знак равенства между мной и ими, отребьем… Бедарев настоящий уголовный тип, думает он, вспоминая, что о нем слышал, потому и опасен, и тем, что привлекателен — вдвойне опасен, силой, хитростью, и его следует обезвредить. Он и на воле был опасен, его изолировали, а здесь он опасен вдвойне, и я не могу не помочь майору, майор отвечает и за него, и за меня, за все, что тут, а если я откажусь, то сам поставлю себя на одну доску с ними, и следователь будет прав, и судья будет прав, и на кафедре будут правы, и то, что со мной произошло — по ошибке, по недоразуменью, потому что связался с бабой, которую давно надо было гнать — и с кафедры, и вообще…
Он переворачивается на живот и, уткнувшись носом в подушку, пытается исчезнуть, ничего не слышать, не видеть, не… Такое было однажды, вспоминает он, мне предложили выполнить долг перед… Я всегда говорил себе правду, а сейчас это мой долг. Перед обществом, перед партией и я однажды его… выполнил, сделал, что мне предложили, что не мог не сделать, не испугался, что кто-то не так глянет, не поддался слюнтявому чистоплюйству, и тот, кто мог принести вред обществу, партии, всему, что у нас… Исчез! С кафедры, из жизни… Где он сейчас?..— думает он, и сползает с подушки, зарывается в матрасовку, исчезает…
  
Вот он опять «зубовный скрежет»… За что?..— думает он. Разве я был не прав? Мне сказали: я должен — и я рассказал. Мне сказали: я должен подтвердить — и я подтвердил. «Вы видели, как он передавал эти книги, рукописи —у вас на кафедре? Кому?..» — «Видел, знаю…» Но я, действительно, видел, почему же я должен был скрыть — соврать?.. «Вы слышали, как он рассказывал о… радиопередачах, клевету и сам клеветал?..» — «Слышал…» — «Когда это было?..» Но я, на самом деле, слышал, я помню когда это было, в тот день мы с ней… Почему я должен был скрыть?.. Господи… шепчет он и не понимает почему «Господи»… Я же не знал куда его сунут, разве возможно представить себе что такое может быть у нас?! Но я сказал правду, ничего не придумал, никого не оговорил — зачем он держал у себя эти книги, рукописи, зачем их распространял, пересказывал клевету…
Значит, и он попал сюда, думает он, его протащили по тем же камерам… Но ведь за дело! Я всего лишь подтвердил, что было — должен был врать?.. Я не мог промолчать, не мог соврать, сказал правду и… И майор знает об этом, это есть в моем деле, а потому он понял, что я… свой и меня нельзя держать там, я нужен здесь, на меня можно положиться, я по могу, и это учтется, я свой, пусть со мной свели счеты, ошибся, по молодости, по глупости, за это и свели, подставили, потому что эта стерва только на словах с ним рассталась, потому и рассказал, подтвердил, а то бы с какой стати, какое мое дело — книги, разговоры, не знаю, не слышал, не видел, но я знал, она с ним не рассталась, эти разговоры для дураков, бабья ложь, она держалась за него, не ушла, они были вместе, го това была всегда остаться с ним, в любой день, где угодно, я видел, помню, меня не обманешь, не проведешь, как она глядела на него, как он глядел на нее, а я ее знаю, и эти ее глаза, не спрячет,— да они и не расставались, соврала, ей зачем-то было нужно, выгодно, надо было его наказать, у них свои дела, запутала меня, заиграла, подставила, никогда не забуду, как она глянула последний раз, когда я рассказал зачем меня вызвали и что я им сказал… А что я сказал — только то, что видел, что слышал, что было на самом деле!.. Ничего не сказала — поглядела и ушла. А потому это была ее месть, подлая бабья месть, свела счеты, а мозгов не хватило понять, что и ее потянут, меня потопит, сама залетит, тем более, муж уже здесь, никто не пожалеет, рады, что и она влипла, такой подарок, не ждали, не чаяли, что кроме идиотских книг и пустых разговоров, которым цена копейка, откроются деньги, настоящее дело, а по нашим временам, в самую точку, им того и надо, обмажут грязью, дураки были б, когда б не схватились, да уж надо думать, не пропустили случая, когда сам в руки, обмазали… Откуда у бабы мозги, хотя бы на два хода считала, думает он с яростью, ей надо счас, сразу, как стукнуло, а что будет завтра, она посчитать не способна, ей надо только одно, им всем надо одно и то же, все равно кто ее схватит, но я держал крепко, а было мало, надо еще, разве я соврал, я сказал правду, что было, зачем он ей, я поверил, у нас, говорит, все кончено, мы чужие, я с ним давно не сплю, он мне не пара, я люблю тебя, только с тобой поняла, что баба, ты один… Говорила-говорила, болтала, а дошло до дела, до жареного… Пусть хлебает, думает он с ненавистью, расхлебывает, а я сумею, выскочу, второй раз не ошибусь, мне и это зачтется, пойдет в плюс, хотела погубить, а спасла, теперь я…
Значит, майор знает, думает он, потому и вытащил оттуда, не за красивые глаза, я ему нужен, у меня за щита, возьми меня за рупь-за двадцать, не выйдет, теперь у меня тот самый шанс, о котором думал, ждал, на который надеялся, не упустить, не сглупить—и я выскочу, буду держаться за майора, выберусь, жизнь не кончена, еще посмотрим, кто кого, погодите…