Слишком долго мы были затеряны в безднах (СИ)

Первое, что делает Чарльз, закрыв дверь за ушедшим Эриком, – возвращается в кабинет отца, который только успел удобно устроиться в своем кресле с чашкой чая.
– Чарльз? Вы ведь и так просидели тут с Эриком весь вечер, – будто бы недовольно ворчит отец. На самом деле ему нравится проводить вечера в компании сына; тот не так часто заглядывает к нему.
Обычно Чарльз отвечает что-то в столь же шутливой форме, а после они садятся играть в шахматы или просто обсуждают прошедший день. Иногда мама читает им вслух письма от тетушки Гертруды, которая постоянно жалуется на ревматизм и давление, но это не мешает ей путешествовать по Европе, которую она успела исколесить вдоль и поперек за последние два года. Но сейчас Чарльз настроен решительно, поэтому он сразу переходит к делу:
  
– Папа, мне нужна твоя помощь.
Чарльзу кажется, что Эрик не очень эмоционален (хотя со временем он поймет насколько это утверждение ошибочно), поэтому видеть удивленный взгляд Ленршерра, когда Чарльз заходит в аудиторию, садится слева от него и готовится к лекции профессора Ксавьера по истории – незабываемо. В ответ на немой вопрос Чарльз наспех карябает записку:
«Решил подтянуть свои знания по истории. Будет о чем вести дискуссии по вечерам. Неужели вы не рады, мистер Леншерр?». Эрик ухмыляется, вчитываясь в убористый почерк, и отвечает одними губами: «Безмерно», а глаза смеются.
Группа как раз приступила к изучению и обсуждению краха Веймарской системы 1929-1933 годов, и Чарльз ощущает некоторое напряжение и нервозность, которые исходят со стороны немецкой части группы. Немцев, разумеется, большинство. Кроме Чарльза из представителей других национальностей лишь одна француженка, отец которой тоже преподает на кафедре, и еще один англичанин – Кевин Браун. Отец изредка рассказывает о своих учениках, и со слов профессора этот Браун довольно самолюбивый и нахальный тип. У Чарльза не вызывает симпатии его холеное лицо и наглые серо-голубые глаза, да и светлая челка, спадающая волнами на лоб, тоже раздражает. Другое дело Эрик, вдруг думает Ксавьер. Эрик красивый, но он совершенно не интересуется тем, что думают окружающие по этому поводу, не кичится своей внешностью, не строит из себя непонятно кого. Чарльз не замечает, как начинает улыбаться собственным мыслям, но поймав насмешливый взгляд Леншерра, понимает, что пялится на немца слишком долго. Эрик слегка приподнимает брови и чуть заметно кивает в сторону профессора: «Хватит витать в облаках, приобщайся к прекрасному». Чарльз берет себя в руки и начинает слушать.
Выразительный, живой голос профессора плывет по аудитории, и Чарльз понимает, что зря все эти годы отказывался хоть немного, но поучиться у отца. Ксавьер-старший очень эмоционально воспринимает и передает события прошлого, своим настроем заражая студентов. Те внимают каждому слову, и на их лицах, словно в зеркале, отражаются эмоции преподавателя. Профессор Ксавьер переходит к перечислению финансово-экономических проблем 1930х годов и к анализу путей их решения. Его внезапно прерывает скучающий голос – Браун, растягивая слова, ехидничает:
– Нельзя сказать, что Германия выбрала верный путь, не так ли, профессор?
– Видите ли, мистер Браун… – Чарльз понимает, что отец возмущен поведением студента, но в силу своего воспитания и высоты своего жизненного опыта умело скрывает это, пытается урезонить студента, вернуть разговор в прежнее русло.
Но неугомонный англичанин снова прерывает, добавляя еще больше яда в голос, косясь при этом почему-то в сторону Эрика:
– А я считаю, что людям должно быть стыдно за такое прошлое, – громко с гонором произносит он.
В аудитории виснет мертвая тишина. Чарльз замирает, потому что будто со стороны видит самого себя: вот как, оказывается, выглядело его поведение все это время, каким дураком он был. Ксавьер взволнованно поворачивается, чтобы убедиться, что Эрик в порядке, но при взгляде на Леншерра у него все внутри обрывается. На Эрике нет лица: он прячет взгляд, крепко стискивает челюсти, так, что на скулах начинают играть желваки. Француженка взволнованна не меньше Чарльза: с тревогой оглядывает притихших студентов, которые неловко потупляют взгляды, и тоже не смотрят на профессора. Сам Ксавьер-старший в замешательстве, он силится подобрать слова, но нужных не находит. И только Кевин довольно ухмыляется и чувствует себя хозяином положения, издевательски смотря на Эрика.
– А нам не должно быть стыдно?
Чарльз сам не понимает, как ему хватает смелости подать голос. Он, не будучи любителем привлекать внимание к себе, никогда не стремился защищать слабых и угнетенных, но в данный момент его жгло невероятное чувство вины за свое поведение, и яростная обида за всех этих людей, которые сидят тут абсолютно потерянные и униженные из-за какого-то идиота.
– Нам не должно быть стыдно? – задает свой вопрос Чарльз громче, и смотрит прямо в глаза англичанину, ухмылка которого медленно исчезает с лица. – Конечно, Гитлер такой отвратительный злой тиран и убийца. Все немцы по локоть в крови, а мы ни при чем. Мы чистенькие, так? Побороли «коричневую чуму»[3], вышли победителями… А где мы были, когда все это только начиналось? Почему Великобритания вела политику «умиротворения»[4], а Соединенные Штаты политику «изоляционизма»[5]? Советский Союз, не сумев договориться с Европой о создании системы коллективной безопасности, понимал, что не готов к войне, и что нужно выиграть как можно больше времени, чтобы как-то исправить ситуацию, подготовиться, чтобы не быть растоптанными в первые же дни войны. И если для того, чтобы оттянуть войну, нужны были жертвы, смерти других людей, Советы готовы были пойти на это. В 1939 году Германия насильно присоединила Австрию и никто, – никто! – слова не сказал. Целое государство исчезло с политической карты мира, но ни один не возразил! Мы все были безмолвными свидетелями того, что в итоге вылилось в эту дикую бойню, в которой – я уверен – пострадал каждый из здесь присутствующих. Но это не дает нам никакого права сваливать всю вину на немцев. Мы все виноваты; весь мир виноват в том, что произошло. «Все нацисты должны гореть в аду, немцы – звери, а не люди». Да, само собой. Вот только ручаетесь ли вы за себя, что в условиях войны, в условиях вседозволенности, вы останетесь людьми?
Чарльз переводит дух, гневно сверкает глазами на виновника разгоревшейся и вышедшей из под контроля ситуации. Тот сидит, будто пришибленный, съежившись под напором Чарльза.
– Прошу меня извинить, – неловко мямлит Ксавьер, к которому возвращаются привычные спокойствие и стеснительность.
Он садится на место (обуреваемый чувствами, не заметил, как вскочил на ноги) и сконфуженно смотрит на отца. Профессор изумлен не меньше студентов; он и не подозревал, что после того, как Чарльз в тот вечер пришел в его кабинет и с серьезной сосредоточенностью попросил рассказать о Второй Мировой все, что известно отцу, он вынес для себя столько информации, пересмотрел свою точку зрения, и теперь защищает тех, кого так слепо презирал все время. Англичанин ощущает на себе взгляд человека, на которого сам не решается взглянуть, потому что опасается, что сказал что-то неверно, необдуманно, и тем самым обидел Эрика. Но тот смотрит на Чарльза, отвести не смеет взгляд полный благодарности, восхищения и обожания. Леншерр похож на пса, который наконец-то нашел своего хозяина, и готов покорно свернуться клубком у ног, ходить на привязи, жизнь свою отдать, если понадобится. Чарльз несмело улыбается Эрику, хочет подбодрить его, показать, что не о чем тревожиться, что все хорошо. И, кажется, теперь Ксавьер, как никогда, чувствует, что больше ничего не будет, как прежде.
После поэтического вечера они неторопливо бредут в сторону дома Чарльза. Эрик сегодня работает в ночную смену, и ему по пути с Ксавьером, поэтому он его провожает. Они не говорят о том, что произошло днем, но Чарльз чувствует, что это повисло между ними, и этого так не оставить, поэтому первый прерывает молчание: