Мир всем

Дежурный лейтенант за стойкой поднял на меня усталые глаза:
— Вы к кому, гражданочка? Вас вызывали?
— Нет, я сама пришла. Не знаю, к кому. У меня сигнал на соседку.
— Адрес?
Я быстро назвала адрес.
Дежурный глянул поверх моей головы на двух милиционеров, собирающихся к выходу:
— Красильников, иди сюда, прими гражданочку. — Он перевел взгляд на меня. — Повезло вам, что ваш участковый рядом оказался. С жалобами на соседей надо сразу к нему обращаться.
Старшине Красильникову на вид было лет сорок. Невысокий, сутулый, с глубокими морщинами вокруг рта, как у многих ленинградцев, переживших блокаду. Проверив мой паспорт, от провел меня по коридору и открыл дверь кабинета:
— Проходите. Вообще-то мой опорный пункт не здесь, поэтому в дальнейшем прошу туда. — Он указал мне на стул и сел рядом. — Слушаю вас внимательно.
Ещё ночью я чётко продумала предстоящий разговор в НКВД, но сейчас совершенно растерялась. Он выжидательно поднял брови. Собравшись с духом, я путано изложила суть дела. Красильников слушал внимательно, не перебивая, а когда я закончила улыбнулся краешком рта.
— Спасибо, Антонина Сергеевна, за бдительность. Вы не первая, кто доносит на вашу соседку.
От того, что он употребил слово «донос», меня кинуло в жар, и я горячо запротестовала:
— Я не доносчица, но согласитесь, если ваша соседка во сне разговаривает со штандартенфюрером, было бы глупо промолчать!
Он примирительно поднял руку:
— Согласен, исправляюсь. Скажем так: вы не первая, кто проявляет бдительность в отношении вашей соседки. Но здесь вы можете быть абсолютно спокойны. Мы хорошо знаем нашу отважную разведчицу, Героя Советского Союза Елену Владимировну Павлову.
Меня словно окатило ушатом воды. Я прижала руки к щекам:
— Герой Советского Союза? Разведчица? Но я же не знала!
— Ну вот теперь знаете. — Старшина встал, и я поднялась вместе с ним. — Так что идите домой и спите спокойно.
Старшина возвышался надо мной на целую голову, поэтому у меня легко получилось спрятать глаза от прямого взгляда. Я чувствовала стыд от того, что пришла с заявлением на честного человека, мало того, на героиню. Сделав пару шагов по направлению к двери, я остановилась:
— Товарищ Красильников, а вы случайно не знаете, за что моя соседка получила звание Героя?
Его голос прозвучал с лёгкой усмешкой:
— Случайно знаю. Елена Владимировна лично ликвидировала немецкого генерала.
  
1943 год
   
Лена
 
Эта тварь снилась ей почти каждую ночь. Лысая голова, узкий рот, словно прорезанная кинжалом щель, и водянисто-голубые глаза, в которых отражались страх и презрение к низшей расе. Генерала Нойманна всегда сопровождали несколько автоматчиков, и каждый раз, глядя, как он вылезает из своего «Опеля», у Лены напрягался указательный палец, словно бы готовился спустить курок. Но вместо пистолета она держала половую тряпку, а когда в помещение входил генерал, должна была немедленно повернуться лицом к стене и опустить руки по швам. Впрочем, русских уборщиц допускали в здание штаба в чрезвычайных случаях, когда требовалось быстро убрать грязь после больших заседаний или замыть кровь в комнате для допросов. Перед работой девушек обыскивали две немки с грубыми манерами тюремщиц и крикливой деревенской речью баварских фермеров. Одна из них, Эльза, постоянно жаловалась другой на радикулит и говорила, что, несмотря на наступление русских, всё ещё рассчитывает получить кусок земли на Украине и устроить небольшую свиноферму с колбасным цехом. Другая надзирательница по большей части отмалчивалась и при осмотре всегда норовила ткнуть кулаком в бок или больно ущипнуть. Уборку приходилось делать под бдительным оком охранников, которым ради развлечения ничего не стоило ударить сапогом в спину или выволочь на улицу и расстрелять.
Разведуправление не ставило задачу ликвидировать Нойманна, Лену внедрили в штаб с целью слушать, запоминать, систематизировать и передавать сведения. Но с тех пор, как генерал лично отдал приказ уничтожить две деревни за связь с партизанами, она постоянно думала о том, с какой позиции лучше выстрелить, чтобы уничтожить гадину наверняка. О собственной безопасности не думалось вообще. С тех пор, как её вернули в разведку из полевого прачечного отряда, душа словно бы отделилась от тела и зажила собственной жизнью, готовая в любую минута навсегда покинуть землю. О героизме, подвиге или великом служении Родине не думалось совсем — она буднично выполняла свой долг точно так же, как медсестра ставит градусники, прачки стирают бельё, а шофёры водят машину. Самым сложным оказалось не выдать своё знание немецкого языка, которым она владела наравне с родным русским. Тут кстати пришлась невзрачная внешность, легко заслонившая собой острый ум и отличную память.
 
Генерал Нойманн оказался брезгливым, поэтому старался не касаться вещей за пределами его письменного стола, и даже дверь перед ним распахивал охранник. Лена иногда зло думала: помогает ли ему кто-нибудь в туалете или он справляется сам? Впрочем, в туалет, расположенный в конце коридора, герр Нойманн не ходил, а однажды охранник вынес из его кабинета белый ночной горшок с кокетливой розочкой на фаянсе стенки. Получалось, что к Нойманну не подобраться ни с какой стороны.
И всё-таки она смогла! В тот день ждали высокое командование из Берлина. Охранники с собаками вынюхивали каждый уголок, уборщицы намывали стены и окна, в кабинет Нойманна то и дело заходили и выходили штабные офицеры, и вдруг один из офицеров поманил Лену рукой:
— Шнель, шнель, быстро, убирать.
Подхватив ведро и тряпку, Лена шагнула в кабинет с портретом Гитлера над письменным столом. Офицер кивнул на ширму, отгораживающую угол помещения, и она увидела перевёрнутый набок ночной горшок с разлитым по полу содержимым.
Сам Нойманн сидел за письменным столом и писал, не удостаивая её ни единым взглядом.
«Они не считают нас за людей», — подумала Лена.
Расставив ноги, офицер с безразличием следил за уборкой. Вонь от разлитого перебивалась запахами хорошего одеколона и табака, исходящими от его одежды. Нестерпимо хотелось нацелить на фашиста автомат, чтобы увидеть, как брезгливая улыбка на его лице сменяется выражением ужаса. Лену трясло не от отвращения, а от ненависти. Однажды в полевом прачечном отряде в корыте с бельём неожиданно обнаружилась оторванная кисть руки с зажатой гранатой. От промелькнувшего воспоминания Лена зажмурилась: сюда бы сейчас ту гранату! Ладно, пусть не гранату, хоть что-нибудь, чем можно убить врага. Она услышала, как Нойманн чиркнул спичкой и раскурил сигарету. Лена встала с колен:
— Готово, герр офицер.
Немец отшатнулся от мокрого ведра в её руках, и в этот момент она заметила, что на столе у генерала лежит обнажённый офицерский кортик с витой костяной ручкой и свастикой. Наверное, Нойманн разрезал им бумаги. Дальнейшее произошло мгновенно: в лицо охранника полетело ведро с нечистотами, а сама она, метнувшись к столу генерала, схватила кинжал и вонзила точно в ложбинку, где воротничок мундира соприкасался с шеей. На мгновение её взгляд встретился с остекленевшими глазами генерала.
Лену не застрелили только потому, что боялись попасть в генерала, который ещё дёргался в конвульсиях. Потом её били сапогами, тащили по коридору за волосы и закинули на дно грузовика. Очнулась она на полу в камере гестапо, под пристальным взглядом крупной крысы с испачканными в крови лапами. Юбка у Лены тоже была в крови, и руки в крови, кровь текла из ушей и рта. И всё-таки она ещё жила. Знала, что добьют её позже, на допросе. Мысль, что всё-таки она смогла убить чудовище, на чьей совести сожжённые дети и старики, держала на плаву, не позволяя сложить крылья и умереть.
Кое-как приподнявшись, она переползла к стене и прислонилась спиной. Вдруг вспомнился их полевой прачечный отряд, девчонки с распухшими от стирок руками и Ульяна — напарница по одному корыту и извечная соперница. Хорошо, что перед отъездом на фронт они успели попрощаться и простить друг другу обиды. Легче помирать, когда друзья не держат на тебя зла и могут помянуть добрым словом.