Мир всем
Лена улыбнулась разбитым ртом, мысленно пожелав Ульянке дожить до Победы.
С лязгом открылась железная дверь камеры, и почти сразу потолок надвое раскроил взрыв страшной силы. Наступление? Наступление! Под градом обломков Лена снова провалилась в яму забытья, время от времени приходя в сознание, чтобы увидеть своё тело словно бы сверху, в завалах разрушенных стен. Перед глазами мелькали какие-то тени, и сквозь пелену забытья наружу прорывались неясные звуки боя. Постепенно стены сомкнулись в монолит, заключая пространство в тесный круг из тьмы и холода. А потом ей стало всё равно.
Из-под обломков разбомблённого здания гестапо советские солдаты откопали её через два дня и сразу отправили в госпиталь.
— Живучая как кошка, — сказала военврач в круглых очках на верёвочке, — никакая другая в твоих обстоятельствах не выжила бы. А ты счастливая, помни про это!
1946 год
Антонина
Из здания НКВД я вышла притихшая и пристыженная. Вместо того чтоб направиться прямо домой, я перешла дорогу и мимо Двадцать шестого магазина по короткой улочке вышла к берегу канала, плотно укрытому слоем снега. На том берегу я увидела строй немецких военнопленных, которые вразнобой шагали под охраной наших солдат. Правильно, что пленных заставляют восстанавливать разрушенное, но всей Германии вместе с дворцами, картинными галереями и заводами не хватит, чтобы возместить ущерб хотя бы одному советскому городу, стёртому фашистами с лица земли. Как бы они ни старались и ни раскаивались, они не могут вернуть нам наших родных, которых мы никогда не перестанем оплакивать.
Ясный морозный день искрил блёстками на ветвях деревьев и хрустел под ногами снежной корочкой, похожей на рассыпанный сахарный песок. Кстати, в последний раз на сахарные карточки выдавали сливовое повидло. Хозяйки брали его неохотно, а я порадовалась, что теперь можно пить чай с повидлом или мазать его на хлеб — чудесное лакомство, лучше любого пирожного!
От снега и сахара мысли перекинулись на штопку чулок и привычным кругом вернулись в школу к ученикам. О них я могла думать бесконечно, даже во сне.
К вечеру я успела сварить кашу, вскипятить чайник и подготовиться к завтрашним занятиям. Сидя как на иголках, я ежеминутно ожидала встречи с Леной, перебирая в уме заготовленные загодя слова предстоящего разговора.
Она пришла поздно, когда свет уже выключили и комната освещалась колеблющимся пятном керосиновой лампы. В этот раз она не повалилась сразу в койку, а села на своём топчане, свесив голову с седыми прядями волос. Разговор не завязывался, но я не могла молчать.
— Лена, я должна попросить у тебя прощения.
Она подняла голову:
— Разбила банку с капустой?
— Нет. Я не трогала капусту. — Я сжала пальцы в переплёт. — Я сегодня ходила в НКВД.
— Неужели? — В её голосе звучала бесконечная усталость.
— Мне очень-очень стыдно, Лена. Правда. Но я ведь не знала, что ты героиня, а ты во сне говорила такое… такое…
Я лепетала, как проштрафившийся школьник у доски. Извиняться всегда очень трудно. Мама говорила, что признать свои ошибки может только очень сильный человек, потому что мы любим искать себе оправдания и цепляемся за любую возможность увильнуть от раскаяния.
— Знаешь, — оборвала мои излияний Лена, — на меня многие ходили жаловаться. Поначалу участковый чуть не под забором ночевал, вычислял шпионку, пока я ему документы не показала. Но ты первая, кто честно признался и извинился.
Я подняла на Лену глаза:
— Ты меня прощаешь?
Несколько мгновений её лицо хранило непроницаемое выражение. Я успела уныло подумать, что прощения не последует и наши отношения испорчены навсегда. Лена вздохнула:
— Когда я служила в полевом прачечном отряде, у меня с напарницей Ульяной были очень напряжённые отношения, кстати, по моей вине. Сейчас даже не понимаю, за что я на неё так взъелась? Так что у меня характер тоже не сахар. Но мне нравится, что ты честная.
— Вы с ней так и не помирились? С напарницей?
Лена пожала плечами:
— Помирились. Перед моим уходом мы очень хорошо поговорили и расстались друзьями. Надеюсь, она выжила и проживёт долгую жизнь. Может быть, иногда вспомнит и обо мне. По крайней мере, я про неё вспоминаю. Знаешь, когда мне было совсем худо, я думала не про людей, которые меня воспитали, не про родных, а про Ульянку. Странно, но факт.
Сколько я ни ругала своё любопытство, оно постоянно прорывалось наружу, и его мама назвала бы «нахальством». Знаю, что нельзя попусту выспрашивать и бередить раны, но всё равно выпалила:
— Ты в разведке поседела?
— В гестапо. Когда после бомбёжки лежала в завалах здания. А может поседела, когда меня схватили. Да и какая разница? Мне замуж не выходить.
— Почему?
От моего бестактного вопроса она дернулась как от удара, но всё же ответила:
— Не за кого. Погиб он.
— Понятно. — Чтобы не лезть дальше кирзовыми сапогами в душу, я перевела разговор на себя: — А я служила регулировщицей. Но мы не только на посту стояли, мы и дороги ремонтировали, и мосты строить помогали по мере сил. Нас по всему фронту перебрасывали, так что где только не побывали. Однажды на Одере нас фрицы авиацией так накрыли, что от нашего полка только треть осталась. Такие ребята погибли… — Я запнулась, сглатывая ком в горле, и спросила совсем нейтральное: — А сейчас кем работаешь?
— На Ижорском заводе разметчицей по металлу. А после работы хожу на курсы, хочу в техникум поступить. Я до войны только семилетку закончила. Успела несколько лет поработать, и сразу война.
— Ты здорово немецкий знаешь! — похвалила я. — Тебе бы в учителя.
— А, немецкий, мне, считай, родной. — По губам Лены пробежала улыбка. — Меня соседка-немка воспитывала, пока мои мамаша с папашей с бутылкой знакомились. Я стараюсь разыскать своих немцев, но пока не получила ответа на запросы. Они моя единственная семья, больше никого нет.
— А в Колпино как оказалась?
— В Колпино? — повторила вопрос Лена. — Можно сказать, по воле случая. Домой я возвращаться не хотела — там меня никто не ждёт, поэтому открыла военную карту-вёрстку и ткнула пальцам наугад. Попала как раз сюда.
Она потёрла глаза кулаками и зевнула. Я робко предложила:
— Ты устала, давай попьём чаю. У меня пшённая каша есть.
— Нет, я поела в заводской столовой. Спать хочу, утром в шесть вставать. — Она быстро разделась и нырнула под одеяло. — Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Я погасила лампу и стала смотреть в окно, на матовый диск луны в тонком венчике лимонного ореола. В холодном свете звёзд под порывами ветра дрожали голые ветви деревьев. За стеной женский голос монотонно напевал колыбельную, которая уводила меня в детство, где каждый день начинался и заканчивался маминым поцелуем.
* * *С каждым днём весна придвигалась к нам всё ближе и ближе. Теперь я шла на работу не в полной темноте, а в мутном сером мареве нарождающегося рассвета. Розовая полоска зари над рекой постепенно расширялась, поднимая низкое зимнее небо ближе к белой облачной пене.
Вьюжное начало февраля сменилось на лёгкий морозец, румянящий щёки у моих мальчишек и заставляющий их нетерпеливо ёрзать на последнем уроке, мечтая о том, чтобы поскорее выбежать на улицу и затеять шумную и весёлую игру в снежки или рвануть на реку. Меня и саму подмывало раздобыть коньки и понестись вдоль по реке навстречу ветру и солнцу. Я подставила лицо под тёплые лучи и прибавила шаг. Путь лежал на Чухонку, так назывался островок на Ижоре, где в деревне Мокколово жили сразу несколько моих учеников. Война изрядно потрепала город, а на Чухонке осталось несколько целых домов, сбитых так крепко, что они устояли под обстрелами и бомбёжками.
Я подошла к дому Саши Аносова и остановилась у калитки. Пожалуй, Саша беспокоил меня больше всех мальчиков своим глубинным нежеланием учиться. Он не слушал объяснение, не воспринимал материал, ничем не интересовался, а тупо отсиживал часы занятий только затем, чтобы не ругали. Я не представляла, как мне сдвинуть с места эту глыбу.