Мир всем

Что толку в нытье и жалобах на обстоятельства? Кислое настроение ничего не изменит в лучшую сторону. Хочешь жить — живи, дыши, радуйся каждому глотку воздуха, потому что всё, что сейчас кажется обыденностью, может в один момент стать недосягаемым!
Быстрым шагом я двинулась к бараку, пытаясь рассмотреть улицу при свете дня. Мимо проехала полуторка, гружённая досками. Шла женщина с вёдрами на коромысле. Двое мальчишек возились в сугробе. У развалин с грудой кирпичей стояла старуха в черном мужском пальто и курила.
Когда мы поравнялись с ней, она опустила руку с папиросой и подслеповато взглянула в мою сторону:
— Хороший был Дворец культуры. Я как- то раз танцевала на его сцене в «Жизели». В войну тут был штаб дивизии, пока фрицы здание окончательно не добили. — Она закашлялась. — Бросать курить надо, но никак не отвыкну. Начала в блокаду, чтоб голод заглушить.
Я остановилась:
— Значит, это был Дворец культуры?
Старуха подняла на меня глаза, обведённые тёмными кругами, и я увидела, что она ещё молода и когда-то была красива. Она спросила:
— Вы не колпинская?
— Нет. Вчера приехала из Ленинграда.
— А-а-а. — Она замолчала и затянулась папиросой. — Навсегда переехали или присмотреться?
Я усмехнулась:
— К чему присматриваться? По всей стране одно и то же.
— Пожалуй. — Она загасила папиросу и спрятала окурок в портсигар. — Я сюда каждый выходной прихожу, вспомнить, что была когда-то балериной. Иногда даже музыку слышу и аплодисменты. Меня здесь считают немного того, — старуха покрутила пальцами в воздухе.
Она развернулась и пошла прочь, выворачивая ступни особой балетной походкой.
— Всё наладится, вот увидите! — крикнула я ей в спину. — Вы ещё обязательно здесь станцуете!
Она обернулась:
— Вы думаете?
— Обязательно! Ведь война закончилась! И скоро весна!
* * *
Соседка по бараку Лена заявилась под вечер. Не раздеваясь, она рухнула на топчан, уставившись в потолок.
Я успела растопить печурку, от которой волнами исходило тепло, и писала план завтрашних занятий, стараясь успеть, пока не выключили свет. Электричество подавали в шесть утра и выключали в десять вечера. Поскольку метраж нашей комнаты не позволял втиснуть сюда письменный стол, я приспособилась писать на табуретке, куда положила кусок обгорелой фанеры, найденный в развалинах. Чернильница на фанерке умещалась с трудом, то и дело грозя оказаться на полу.
Лена скептически покосилась на моё сооружение и закинула руки за голову:
— У тебя есть что-нибудь пожевать?
Посмотрев на остатки еды в котелке, я согласно кивнула:
— Да, соевый суп с подмороженной картофелиной. Она чуть сладковатая, но годится.
— Ненавижу сою, — процедила сквозь зубы соседка, — отменят карточки, в рот её не возьму. У меня под кроватью банка с кислой капустой. Хочешь, положи себе.
С этими словами она повернулась на бок и мгновенно заснула, как спят на фронте в перерывах между боями.
Исподволь я рассмотрела её лицо — длинноносое, острое и некрасивое. Возраст прибавляли седые волосы, хотя на самом деле ей наверняка не исполнилось ещё тридцати лет. Война мало кого красит. Лене не мешали спать ни свет, ни беготня детей в коридоре. Хлопали двери, под окном ребятишки играли в снежки с криками: «Хенде хох! Гитлер капут!»
Я налила себе в чашку жидкого чая и медленно прикоснулась губами к чашке, воображая, что пью не плиточный, в чёрный байховый, с мятой, как любила заваривать мама. По выходным мама пекла пироги, чаще всего с капустой или картошкой. В семь часов вечера по радио транслировали классическую музыку и спектакли. Мы с мамой устраивались на диване и ставили на стул поднос с пирожками. Мягко горела настольная лампа под шёлковым жёлтым абажуром, из репродуктора лились голоса любимых актёров, и наши домашние театральные вечера казались незыблемыми и вечными. Чтобы не дать себе раскиснуть, я быстро дописала планы уроков и легла спать.
Меня разбудило отчётливое бормотание. В первый момент я подумала, что к соседке пришли гости, но ошиблась — Лена разговаривала сама собой. Сперва слова звучали какой-то бессвязной белибердой, непохожей на нормальный язык, но затем фразы стали выстраиваться в чёткие ряды, и я с холодком поняла, что соседка говорит на немецком. Причём её речь не походила на речь человека, учившего немецкий за школьной партой, нет! Судя по всему, Лена владела языком блестяще, как настоящая немка. Во сне она называла немецкие фамилии, имена, с кем-то спорила и отдавала короткие команды, похожие на щелчки затвора у винтовки. Потом она отчётливо сказала «герр штандартенфюрер» и назвала его по имени — Оскар.
 
Мне стало не по себе. С кем я нахожусь в одной комнате и дышу одним воздухом? Вон, она даже квашеную капусту мне предлагала. Жаль, что рядом нет СМЕРШевца, чтобы посоветоваться, как поступить. Хотя и сама догадывалась как.
Почти всю ночь я промаялась с мыслями, бурлившими в голове горячей кашей. То я вспоминала болтовню девчат о шпионах, то допрос гитлеровского офицера в доме, куда нас определили на постой. То зарёванную немецкую девчушку в обнимку с куклой, которая смотрела в окно на проходившие мимо советские танки и грозила им острым кулачком. Я заснула под утро, и когда зазвонил будильник, Лена уже ушла, оставив на кровати смятое армейское одеяло. Я чувствовала себя рваной галошей из-под парового катка.
* * *
— Маша вырезала из бумаги пять квадратов и семь треугольников, а кругов в два раза больше, чем треугольников. Сколько всего фигур вырезала Маша? — Я записала задачу на доске и посмотрела на ребят. — Кто первый решит, не забудьте поднять руку.
Ряд голов дружно склонился над партами. В классе повисла рабочая тишина, которую так любят все учителя. Коля Леонидов на последней парте глубоко вздохнул и закатил глаза под потолок. К третьему уроку Коля изнывал от безделья. Испытание бездельем гораздо тяжелее, чем выполнение трудной работы. Воровато оглянувшись по сторонам, Коля извлёк из кармана пуговицу и пустил её волчком на парте. Чтобы я не засекла игру, он выставил ладошку заборчиком и довольно улыбнулся.
— Коля, тебе сказано отдыхать — вот и отдыхай. — Я подошла и отобрала пуговицу. — Если ты заметил, ребята учатся, а ты им мешаешь.
Коля обиженно оттопырил губу, но промолчал. Я довольно улыбнулась, уверенная, что завтра он будет счастлив увидеть на парте тетрадку и ручку.
Работа отвлекала меня от размышлений о соседке Лене, которые назойливо пролезали в голову и будоражили всякими немыслимыми предположениями одно другого фантастичнее. Едва дождавшись окончания уроков, я заторопилась на улицу. О том, где находится районное отделение НКВД, я успела расспросить учителей на первой перемене. Погода сегодня выстоялась безветренная и ясная. Снопы солнечных лучей отвесно падали на сугробы серого снега вдоль дороги, по которой тащилась лошадь с телегой. На куче мешков сидел тощенький дедок в тулупе и валенках. Увидев меня, он с озорством выкрикнул:
— Садись, молодайка, подвезу! Не смотри, что я старый, со мной не соскучишься!
— Мне и так весело! — Я помахала ему рукой в варежке, мимолётно подумав, что на самом деле мне тревожно и муторно.
Идти предстояло тем же путём, каким я шла от вокзала. Только тогда Колпино зябко ёжилось от мокрых сумерек, а теперь сияло восторженным предчувствием скорого перелома зимы. Снежный покров на реке Ижоре слепил глаза весёлыми зайчиками. Вдалеке к самому берегу подступали купы заснеженных деревьев. Их белизну подчёркивала ярко-синяя кромка неба, по которому неспешно плавали сливочно-розовые облака. Около здания заводоуправления стояла вереница полуторок с военными номерами. Мне навстречу девочка везла на санках двух малышей, закутанных в платки по самые брови. Похожие на бочонки малыши радостно попискивали:
— Шибче, шибче вези!
Райотдел НКВД располагался на улице Труда, неподалёку от разрушенного здания магазина номер двадцать шесть. Само собой, на фронте мне не раз приходилось общаться с особистами, но прежде я никогда не обращалась к ним сама, да ещё с доносами. Хотя почему с доносом? Надо выполнить гражданский долг. Это только кажется, что война заканчивается вместе с прекращением военных действий, она будет ещё долго будет выходить из нас болью застарелых ран и назойливой памятью.