Панцирь (СИ)

Они заходили в круг, но я оказывался сильнее каждого. Последний был хорош в стойке, он и сломал ребра ударами ног, а бесконечные джебы и спрятанные за ними хуки выбили из меня ум. И так вышло что в ярости от боли я убил его. Да еще как убил… смерть не остановила ярость, но это лишь капля стыда, сгинувшая в истории. Однако я так и представлял, как вонючие хади плачут навзрыд и, тыкая пальцем, обзывают Чудовищем.
Неважно.
Если бы Справедливость наделила хади хоть крупицей ума — это еще имело бы значение, а так… Никто не обижался, когда ручьистый окунь кусал плавуна за ногу. Такими уродились: прыткими и слепыми, также и хади было суждено уродиться безмозглыми.
Никаких особенных чувств по поводу совершенного я не испытывал, так получилось. Такова жизнь в премирье: мы боремся за влияние, пункты выдачи товаров, жизнь; в ресурсном противоречии “заиграться” плевое дело. Но он был первый кого я убил в кругу, а это, по идее, меняло все и что-то да значило. Теперь пути назад не было. Хотя я никогда и не искал другого. Справедливость уже отмерила все что могла, когда был произведен на свет.
Проходящие старшие: хаты и кханники — умилялись, глядя на меня и труп, искалеченный открытыми переломами и головой, изорванной и раздробленной.
Их улыбки, овации, большие пальцы, направленные вверх, и слащавые подбадривания могли обмануть или вдохновить разве что наших младших.
Взрослые не в премирье. Уже вошли в мир, хотя, разумеется, пережили десятилетия назад все тоже самое, но они забыли. А это главное. Забыли, что такое бесконечные стычки и постоянное чувство голода; что такое ложиться спать в ожидании, что кто-то из группировок нарушит функционал святости правил и нападет ночью с заточками, ножами и огнем. Такое бывало. Но не у нас, потому что Дагот умен. Однако страх есть страх. Его можно только принять.
Вожак гарпий, имя которого я слышал и целенаправленно забыл, сказал, что мертвого звали Дол.
Я кивнул. Это важно — сохранить имя достойного. Мне казалось так правильно.
Тело мальчишки лежало подле меня. Гарпии не решились его взять, забрали лишь побитых и направились на свои улочки.
Их территория уменьшиться на треть.
Глупо, мы бы не стали биться еще и за тело. Я биться больше не мог, а другие не посмели бы оспаривать силу, выходя и борясь вперед моего мнения. За такое я заколочу до полусмерти любого из своих, даже в таком состоянии. Я скор на гнев. Я счастлив биться. Меня часто сжирает ярость. Я не понимаю, как во мне это уживается и переживаю, обдумывая это долгими ночами — хотя думать и не мастер. Дагот говорит характер отточат в “Яме”, отсеют изъяны, оставив лишь врожденное серебро души и синеющий костяк псевдо-металла. Я хочу ему верить.
Дагот сжал мое плечо, вернув в реальность.
— Ты сделал верно, друг.
Истина.
С ней невозможно спорить — она как свод Улья, тяжелая, ограничивающая, неизменная.
— В тебе кровь дхала. Это справедливо. Серебро, друг. Сегодня ты в очередной раз узаконил это. Теперь простые слова одобрены Справедливостью, кровью и жизнью, — он кивнул на тело. — Достойного соперника. Идеал воинского серебра сиял в тебе сквозь недоразвитую плоть.
Мне было приятно услышать это, ведь сам я считал, в Даготе горит кровавое золото чатура. Он правил и решал, я бился.
Самый старший из нас и самый умный, на нем эта чатурова кровь отразилась излишней взрослостью — он казался мудрым и полным ответственности за тех, над кем верховодил. Сто шестьдесят пять “детей” разного возраста: от семи до пятнадцати.
Ему было шестнадцать, но выглядел он на тридцать. Черные круги под глазами от постоянных дум, облысел. Только малый рост, который будет еще меняться, если ему, конечно, повезет, выдавал в нем подростка.
— Он, — я кивнул на труп. — Должен был идти первым и единственным. Остальные мусор. Я о них и кулаки не сбил. Я бы победил. Мы бы разделили с Долом пластины коруса.
 
Дагот поднял брови в удивлении: — А как же обет против психотропов?
— Особый случай.
— И?
— Я бы затребовал его себе на правах младшего. А он бы не отказался, увидев во мне старшего. Сколько ему было — лет тринадцать? Я бы его обучил.
Я грустил? Жалел?
Странно.
Дагот пожал плечами.
— Такова жизнь. Не все получается так, как тебе хочется. Мы здесь в том числе привыкаем и к этому.
Он осторожно взял меня за лицо. Перепачкал руки.
Это многое значило. Он безумно боялся крови, но вида не подал.
— Мы горды, Килли, что ты наш кулак.
Я кивнул. Гордость хорошее чувство. Справедливость учит взращивать ее. И опять взгляд к Луне. Ухмыляется мне беспутница.
Я указал на тело Дола.
— Оплатим сборщика и призовем родительниц, воспитавших.
— Воспитавших конкретно его? — он удивился.
— Да.
— Дорого, — поморщился. — Придется платить чатуру-герольдьеру.
— Моя воля.
— Хорошо — он кивнул сам себе, раздумывая. — Как посчитаешь нужным.
Вокруг лишь бело-серая степь, тишина и прохлада.
— Килли. Мое имя Килли.
— Килли — это сокращение от Киллигора, — пояснила Желчь. — А еще ты был тупым до безумия мудаком. Впрочем, годы идут, но ничего не меняется.
***
Звездочёт услышал меня, когда подходил:
— Идол?
Ответил:
— Я гляжу, Старший, ты в меня не больно-то и верил.
— Рад. Тебя так долго не было… я уже решил — все.
Молчание.
— Если бы меня звали Одноглазым, теперь можно было поменять имя на Безглазый, — он выдавил из себя смешок.
— Не будь ребенком, Звездочет. Ты умираешь.
— Знаю.
— Соберись перед Бездной.
— Легко сказать.
Опять молчание.
Решил поделиться.
— Меня звали Киллигор. Вспомнилось вот.
— Ничего не говорит. Боевую кличку дхал получает в “Яме”, а имя — детское поле премирья. Вообще забавно. Похоже Идол подарил тебе детство. Достаточно щедро, не находишь?
— Вернул мне детство и забрал твою жизнь.
Моды отсекли все эмоции: я превратился в холодного скальника, но недовольство тем, как ситуация сложилась, просачивалось и в основу.
Через минуту Звездочёт стал затухать: засопел, проявился бред.
Умирающий повторял одни и те же слова и фразы: “Извини”, “Чемпион”, “Пуля выбрало неудачно, рассчитывал ужалит ниже”, “Достаточно”.
Он принялся сам с собой спорить: “Хватит”, “Это неправда”, “Неправда”, “Плохой я Старший”, “бесполезен, бесполезен”, “Нет”, “Истина”, “Ложь”, “Посмертие”.
Эхо грусти холодило нутро, но я ничем помочь не мог. Встреча с Бездной его личное дело. В какой-то момент он нащупал мою руку и попросил приблизиться. Я так и сделал.
— Получил пулю за тебя, чемпион, — говорил Звездочёт тихо, из последних сил, речь его прерывалась. — Я не был бесполезен. Как сотни лет назад. Мой. Нет. Наш. Чемпион. Звать по имени… Могу?
Кивнул.
Затем мысленно выругался: он же не видит.
— Конечно.
— Киллигор. Любой дхал был бы удовлетворён, уходя так. И я удовлетворён. Наверняка. Там, под работой мясников субличностей есть. Возьми мод. Синтез. Ритуал. Не делай, братец, пока третий не выбьешь на плече. Я вспомнил. Палач Семнадцатой. Наши группки сталкивались. Я третий кулак, ты — первый своей. Ты меня уделал. Стычка что надо. Без злобы. Хотя наши нарушили круг. Тезис равенства. Второй пырнул тебя гвоздем — хади рифмоплет. Опозорил он нас. Выкинул за черту законности. Ты был на грани. Сиял и улыбался, как под корусом, и всех забил, а потом. Да, я вступил в твой отряд в "Яме", попал, попросился, а ты просто взял, затем учеба, муштра, тренировки, боевые выходы и побе…