Беглецы

Кёнбок нервно глянула на Суджу:
— Мы изучали стили репортажей Центрального телеграфного агентства Кореи.
— Верно, — кивнул профессор. — Именно это мы изучали. А вы помните, какой стиль мы обсуждали, Миран? — обратился он к сидевшей рядом подруге Кёнбок.
Миран будто язык проглотила и никак не могла прийти в себя от потрясения.
Профессор Ку переадресовал вопрос студентам в первом ряду.
— Чунок? — спросил он.
— Стиль освещения катастроф, — ответила Чунок.
— Да, — сказал профессор и снова опустился на стул. — Катастроф… — Он пошарил рукой по столу в поисках кусочка мела и повернулся к доске.
Суджа застыла, не в силах поверить в случившееся. Неужели никто ничего не собирается предпринимать? Неужто никто не желает разобраться, что же произошло? Профессор, несомненно, мог бы что-нибудь сказать офицерам и поручиться за Чина, чтобы того отпустили. Нужно вернуть парня прежде, чем они увезут его! Но время шло, а студенты продолжали сидеть в аудитории и внимать профессору, который продолжил лекцию. Стало понятно, что ради спасения Чина никто ничего делать не собирается.
Его больше не существовало.
Дыхание Суджи участилось, ребра с каждым судорожным вздохом двигались все резче. Она понимала, что дальше все пойдет так, будто этого ареста не было. Хуже того — будто и Чина никогда не было. Никто теперь не заговорит об этом происшествии. Девушка начала лихорадочно соображать, где же разыскивать своего возлюбленного и можно ли спросить у отца или у кого-то из его коллег о том, куда его могли увезти. Но довольно быстро она поняла, что не сможет им открыться: в этом случае на нее саму могут написать донос.
Слезы тихо покатились по ее щекам.
 ГЛАВА СЕДЬМАЯ 
 
В трехстах милях от этого места безветренным морозным утром на железнодорожном вокзале Янгдока под серо-белым куполом осеннего неба собралась толпа. Мужчины и женщины переминались с ноги на ногу, выдыхая перед собой белые облачка пара. Им было объявлено, что нашли кукурузного вора, и они собрались посмотреть на публичную порку. На них были стеганые куртки, набитые газетами для тепла, платки, прикрывавшие от мороза нос и щеки. Некоторые пришли с привязанными за спинами младенцами. Кто-то подходил, толкая перед собой тележки, полные хвороста. Почти у всех были изнуренные, пустые, ничего не выражающие лица. Постепенно толпа заполнила старый перрон с сильно обшарпанными за долгие года колоннами; люди теснили друг друга и прижимали к стенам, с которых осыпалась отслоившаяся краска. Незаметные, доведенные до отчаяния сироты-воробышки метались в толпе в поисках объедков.
На второй платформе, напротив места высадки, стояла группа полицейских, мерцали огоньки их сигарет и отсвечивали защитного цвета фуражки, когда они поворачивались и оглядывали прибывавших зрителей. Казалось, что полицейские готовились сесть на поезд, но, вместо того чтобы смотреть на пути, они сосредоточили внимание на чем-то внутри своей группы. Когда несколько человек отступили в сторону, собравшиеся на другой платформе увидели в центре молодого человека, стоявшего на коленях перед мужчиной постарше. По толпе пробежал шепоток: это были Чин Ли Пак — получивший стипендию студент — и его отец. Так это они кукурузные воры?
— Кукурузный вор был задержан вчера в Пхеньяне! — прокричал сержант звучным голосом, и эхо понесло его слова над платформами. — Этот трус украл кукурузную муку и сбежал из города, надеясь скрыться, но мы нашли его. У него еще не зажили синяки, подтверждающие то, что он на самом деле и есть тот самый вор. Посмотрите на него!
Сержант заставил Чина встать, толкнул, чтобы тот повернулся, и держал парня так, чтобы все могли видеть его лицо. Отек на левой стороне спал, но синяки на щеке еще не сошли.
— Чин Ли Пак — блистательный мальчик-стипендиат из Янгдока и есть кукурузный вор! — Полицейский потряс Чина за руку. — Этот парень, этот изменник, которому Великий Руководитель столько дал, отплатил тем, что украл у тех, кто его снабжал. Он прикусил сосок, его же кормящий. Чин Ли Пак, настоящим вы приговариваетесь к пожизненному заключению в исправительно-трудовом лагере Едок. — Сержант швырнул Чина на землю. — Но сначала выслушайте своего отца. — Сержант шагнул в сторону, сцепил руки в замок за спиной и многозначительно посмотрел на Пака. — Вы говорите, что непричастны к воровству этого ублюдка? — обратился он к отцу Чина.
 
Пак встал, напряженно глядя в лицо сыну. Лицо мужчины блестело, и на нем, несмотря на морозный воздух, выступили капли пота.
— Я ничего об этом не знал! — выкрикнул он.
— Вы отрекаетесь от него?
— Он больше не член семьи Пак.
— Скажите это ему в лицо. — Сержант мыском ботинка слегка ткнул Чина в колено.
Пак открыл рот, чтобы сказать то, что от него ждали, но его губы опять сомкнулись и задрожали. Он репетировал речь множество раз, но сейчас, когда должен был произнести ее перед сыном, на глазах у всего города, не чувствовал уверенности; с его лба соскользнула капелька пота, и во рту он ощутил соленый вкус.
— В чем дело, старик?
Пак кивнул и, глядя на толпу, заговорил.
— Ты совершил акт государственной измены и принес в наш дом позор. Мой сын не мог бы совершить подобного преступления, и поэтому ты больше не мой сын. Ты для меня умер. Я отрекаюсь от тебя, Чин Ли Пак, — ты для меня никто, и ни один Пак в нашей провинции отныне и впредь не откроет перед тобой двери! Ты проклятый изменник Чосона, и нет тебе пощады. — На этих последних словах его голос дрогнул.
— И?! Чего ты ждешь?! — заорал сержант.
Он занес ногу и ударил Чина ботинком с такой силой, что парень отлетел к самому краю платформы. Пак взялся за ремень и начал с остервенением расстегивать пряжку. Его штаны держались на нем благодаря старому кожаному ремню, и, когда он стянул его с себя, ему пришлось подхватить штаны рукой, чтобы они не упали. Окружавшие его солдаты посмеивались, наблюдая за тем, как он подворачивал пояс: сначала в один оборот, потом в другой, и так до тех пор, пока линия талии не оказалась на бедрах. Потом Пак обернул ремень вокруг кулака, ухватил его покрепче, поднял руку и со свистом стегнул Чина по спине.
Чин сморщился от первого удара, глубоко и часто задышал через нос, ожидая второго, и в следующий миг вдруг осознал нечто новое. Он был совсем один во всем мире: ни семьи, ни союзника, ни даже Ённы — никого, кто был бы на его стороне. Все, что у него осталось, это земля под ногами и холодное серое небо над головой.
Щелк!
Ремень опустился ему на спину, оставив глубокую рану и в его душе. Он превратился в язык пламени, покрывавший спину волдырями. С каждым ударом Чину хотелось закричать и ударить в ответ, но он заставлял себя подчиняться и ждать следующего удара. Конвоиры пихали его и осыпали проклятиями, когда его тело сотрясалось, а ноздри раздувались от дикой боли.
— Не так, — гаркнул сержант. — Ты думаешь, что младенца журишь, — съязвил он. — Бей как следует, или мы сделаем это за тебя!
Пак утер с подбородка слюну. Он и так бил Чина со всей мочи — что еще он может сделать? Нужно забить собственного сына до смерти? Но все же, если есть способ уберечь парня от более сурового наказания, он им воспользуется. Во имя Вечного Вождя, он будет злобно кричать, сделает так, чтобы треснул ремень, и пойдет на все, чтобы убедить конвоиров в том, что Чин получает то, что заслуживает.
— Встань! — крикнул Пак хриплым голосом, и на его шее вздулись жилы.
Чин с трудом поднялся, и, когда выпрямился, отец принялся стегать его сзади по ногам до тех пор, пока боль в подколенных сухожилиях не стала невыносимой. Чин рухнул на колени, потом заставил себя снова подняться. Его дрожащее тело пока еще повиновалось воле, а сознание провалилось в какую-то брешь между действительностью и чем-то невероятно далеким.
— Вставай, я сказал! — крикнул отец и хлестнул его снова.
Хлоп!
Ремень полоснул Чина по ягодицам и ногам. Парень снова упал, сморщившись от боли. Он сосредоточил внимание на одной точке, чтобы не лишиться рассудка от боли, и снова усилием воли заставил себя подняться.