Беглецы

— Встань на ноги! — Голос Пака стал хриплым от волнения. Ему было нужно, чтобы сын стоял на ногах — тогда ему не пришлось бы хлестать его по плечам и голове. — Вставай, чтоб тебя! Вставай!
— Ты называешь это поркой, старик?! — заорал сержант. — Ты забыл, как надо бить. — Он взял дубинку и замахнулся ею на Пака.
Мужчина отшатнулся, а затем повернулся и набросился на сына, который пытался подняться на ноги.
Вжум, вжум!
Ремень свистел, рассекая воздух. Пак обливался потом и с каждым ударом издавал горловой стон.
— Да какой толк от этого дедка? Мы сами закончим как надо! — выкрикнул один из полицейских.
— Пусть гаденыш сдохнет! — вторил другой.
— Заканчивай! Убей его!
Один из полицейских подскочил к Чину и пнул его.
Сержант цыкнул:
— Я что, велел кому-то из вас шевелиться? Встаньте смирно и смотрите.
Другие полицейские усмехнулись:
— Но дедок что-то совсем слаб!
Пак удвоил усилия. Когда он опускал ремень, жилы у него на шее натягивались, а глаза делались как у безумного. Чин согнулся пополам под сыпавшимися на его плечи и спину ударами, полицейские понукали отца, и мир вокруг погрузился в темное безумие. Чин отключил разум, отгородился ото всего и уже не присутствовал в собственном теле, а был как сильно сжатый кулак — вернее, небольшое темное пространство внутри кулака, абсолютная точка чистой боли.
— Дай сюда, старик. — Сержант подошел к Паку и вырвал из его руки ремень.
Пак отступил, безудержно рыдая. Он должен был спасти оставшихся членов семьи; теперь, когда их честь была запятнана, они стали изгоями, а Чин… Чин… У него теперь не было будущего. Но он его единственный СЫН…
Чин лежал на земле мокрый от пота, весь в сочившихся кровью рубцах. Он слышал тихие женские всхлипывания. Здесь ли его мать и сестра? Чин попытался подняться, оперся на одно колено, затем, шатаясь, встал на обе ноги. Земля плыла и кружилась под ногами.
— Посмотри отцу в глаза! — гаркнул сержант.
Чин повернулся к отцу, но смотрел в другую сторону. Что-то холодное стекало по его шее. Кровь. Теперь он явственно слышал мать с сестрой. Они упрашивали венных:
— Умоляем, пожалуйста, пощадите его! Не убивайте! Пожалуйста!
— Посмотри на него, ты, ублюдок! — рявкнул сержант.
Чин поднял глаза на отца: его штаны едва держались на бедрах, волосы растрепались, а глаза покраснели от напряжения. Он не поднимал взгляда.
— Посмотри на сына, старик! — потребовал сержант.
Пак повиновался, но не смог встретиться глазами с Чином.
Сержант злобно взглянул на парня.
— Хорошо, старик, — сказал он. — Мы закончим то, что ты начал.
Сержант оттолкнул Пака в сторону, схватил обрезок трубы, какие любит использовать государственная полиция, и со всей силы обрушил его на спину Чина. Подскочили другие полицейские и стали бить Чина, кто каблуками, кто обрезками труб, кто кулаками — и каждый старался сбить несчастного с ног.
Сестра Чина беззвучно кричала, зажимая себе рот руками, чтобы не издать ни звука, а мать билась в истерике. Пак стоял в стороне, смотрел на военных, по его щекам текли слезы. Они до смерти забивали его сына прямо у него на глазах. Он позволил этому случиться.
 ГЛАВА ВОСЬМАЯ 
 
В течение следующих месяцев после ареста Чина Суджа старалась делать вид, что с ней все нормально, но на самом деле ее медленно относило в сторону — она все больше отдалялась от окружающих. Чин не выходил у нее из головы, и Суджа скучала по нему безмерно и нестерпимо. Девушка с трудом заставляла себя переступать порог университета, но оставаться дома было еще невыносимее. Поэтому она посещала занятия, несмотря на разрастающееся чувство отрешенности ото всего, что было ей близко, — от семьи, друзей по университету, редакции газеты. Теперь вся жизнь казалась ей чужой.
Портреты Великого Руководителя в аудиториях смотрелись по-иному, будто ночью кто-то тайком проник, вынес оригиналы и заменил их отретушированными фотокопиями. Все та же знакомая копна зачесанных назад черных волос, те же горящие глаза, которые были путеводным светом в жизни Суджи, сколько она себя помнила. Но улыбка, которая раньше успокаивала ее, теперь казалась шутовской, а красные щеки сияли сверхъестественным здоровьем. Раньше это и многие другие вещи ее не беспокоили, но теперь, после ареста Чина, все стало непереносимым. И единственное, что она могла сделать, — это заставлять себя появляться каждый день в университете.
 
Суджа сидела на своем месте и со скукой взирала на профессора Чона, рассказывавшего у доски о риторическом стиле Центрального телеграфного агентства Кореи. Обычно она была активна на этом предмете, но сегодня не принимала никакого участия в занятии. ЦТАК объявило, что Чин был задержан как гнусный кукурузный вор. Новость настигла ее, точно удар молота, и на протяжении долгих недель девушка никак не могла оправиться от нее. Суджа знала, что Чин не способен на воровство. Зачем ему красть? Для чего рисковать всей жизнью и карьерой ради какой-то кукурузной муки? Он был стипендиатом, получавшим продуктовые пайки. Впервые в жизни она усомнилась в объективности ЦТАК и даже не просто усомнилась — Суджа знала, что Телеграфное агентство сильно ошибается.
Профессор Чон записал на доске цитату, после чего выдержал многозначительную паузу и положил мел. Он повернулся к аудитории.
— Для того чтобы соответствовать возвышенному тону Вождя, вам придется подыскивать метафоры и сравнения впечатляющего масштаба, отражающие величие, отдачу и мудрость, — сказал профессор. — Почитаемая гора Пэкту, например, — это одна из тех форм рельефа, что способна показать чистое, божественное происхождение Дорогого Руководителя и его превосходство.
Чон продолжал сыпать подходящими образами: поля с обильными урожаями, косяки трески и китов, выбрасывающиеся прямо на траулеры, чтобы предложить себя Дорогому Вождю.
— Вы должны подбирать новые метафоры, лучшие метафоры, чтобы воздать должное Уважаемому Руководителю. Он есть объединяющее начало нашей жизни, свет, дающий силы каждому кукурузному зерну, чтобы оно могло стать урожаем. Он есть центр притяжения — гора Пэкту, вокруг которой вращаются звезды. А вы, — профессор обвел рукой аудиторию, — должны доказать, что достойны описывать его величие.
Суджа настороженно слушала, пытаясь понять, в этом ли заключается задача ЦТАК и газеты «Нодон». Если именно они записывают слова Великого Руководителя, то что тогда в соответствии с этими словами делается, если, конечно, делается вообще? Сколько слов из тех, что приписывают Великому Руководителю, было написано, скажем, отцовским коллегой Дуком Намом — штатным журналистом «Нодона», создававшим выразительные коаны[11], или штатным корреспондентом Центрального телеграфного агентства Чуном Ли, чья напыщенная писанина изображала Великого Руководителя великодушным, неукротимым и вершащим подвиги. А может, их авторство принадлежит Ючону, который писал полные сострадания монологи, выражающие любовь Великого Руководителя к своему народу? Суджа заставляла себя сохранять благонадежность, необходимую для члена Партии и дочери редактора газеты «Нодон», но ЦТАК опубликовало совершеннейшую ложь о Чине, и ей было абсолютно ясно, что корреспонденты «Нодона» скорее фантасты, чем репортеры. Она всегда была честна и предана Партии, но люк приоткрылся, и все, что она считала верным и непоколебимым, начало ускользать и низвергаться в бездну.
В двухстах пятидесяти милях от Пхеньяна, там, где начинались его предместья, по шоссе, ведущему на север, со скоростью шестьдесят пять миль в час ехал черный «ренджровер». Позади него, на расстоянии трех корпусов машин, шел черный, как смоль, «мерседес», седан S-класса, в сопровождении еще двух черных «ренджроверов». Кроме кортежа, на полосе дороги больше никого не было. Он мчался вдоль поросшей бурьяном местности, мимо стоящих рядами бетонных строений, грязных тротуаров, тянущихся между зданиями, словно оросительные канавы. Ряды картонных домишек выглядели покинутыми, но кое-где встречались кучки людей, сидевших на корточках возле парящих очагов. «Мерседес» пронесся мимо них, как черный камень по льду, и темные головы, одна за другой, поворачивались ему вслед. Увидеть на дороге «мерседес-бенц» удавалось крайне редко, поскольку в стране ими владели очень немногие, и прежде всего сам Великий Руководитель.