Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Когда Паш начал давить, пытаясь узнать имя последнего, Оппенгеймер вежливо отказался по той причине, что этот человек был совершенно ни в чем не виновен. «Я вам вот что скажу, — продолжал Оппенгеймер, — мне были известны два-три случая, и двое из этих людей приехали со мной в Лос-Аламос, они мои близкие соратники». На обоих выходили по отдельности с промежутком в неделю. Третий, сотрудник лаборатории радиации, уже уехал или ожидал перевода на «объект Х», завод в Оук-Ридж, штат Теннесси. В контакт с ними вступил не Элтентон, а третье лицо, чье имя Оппенгеймер отказался назвать, потому что «это было бы ошибкой». Оппенгеймер заверил, что искренне верит в невиновность этого человека. Он выдумал, что этот человек якобы случайно встретил Элтентона на вечеринке и Элтентон сказал: «Вы не могли бы мне помочь? Дело серьезное, потому что мы знаем — здесь ведется важная работа, и считаем, что результатами надо поделиться с союзниками. Вы бы не могли прозондировать желание этих людей оказать нам помощь?»
Помимо частичного признания, что третьим лицом был сотрудник кафедры в Беркли, Оппенгеймер упрямо отказывался сообщить подробности, повторяя: «Я вам уже сказал, откуда шла инициатива [от Элтентона] и что все остальное было не более чем случайностью…» Оппенгеймер указал на Элтентона, потому что считал его «опасным для нашей страны». Но своего друга Хока он не ставил на одну доску с Элтентоном, полагая, что Шевалье ни в чем не виноват. «Посредник между Элтентоном и сотрудником проекта, — сказал Оппенгеймер Пашу, — считал идею неудачной, но передал предложение, как есть. Не думаю, что он его поддерживал. Нет, я это знаю точно».
Отказываясь называть любые имена, кроме Элтентона, Оппи в то же время свободно и в мелких подробностях описал, как посредник выходил на его друзей. Чтобы придать истории безобидный вид, он заявил Пашу: «Позвольте обрисовать вам подоплеку. Подоплека… ну, вы и сами знаете, как трудно складываются отношения между двумя союзниками, к тому же многие не настроены к России дружелюбно, поэтому многие из секретных сведений — о радарах и прочем — до нее не доходят, в то время как они там сражаются не на жизнь, а на смерть и хотели бы знать, что происходит, и это предложение было призвано компенсировать изъяны официальной коммуникации. Вот в какой форме все это было подано».
«Ага, ясно», — ответил Паш.
«Разумеется, — поспешил признать Оппенгеймер, — так как подобные контакты не санкционированы, это, по сути, означает измену». Однако дух предложения сам по себе не являлся изменой, убеждал Оппи. Помощь советским союзникам «по существу, является государственной политикой…». Людям всего лишь предложили компенсировать бюрократические «изъяны» официальных отношений с русскими. Оппенгеймер даже объяснил, каким образом сведения должны были поступать русским. Как объяснили его друзья, на которых вышел человек, говоривший с Элтентоном, им предлагали встречу с последним. Им объясняли, что «этот человек, Элтентон, имеет хорошие связи с сотрудником [советского] посольства, приданным консульству, на кого можно положиться (так утверждалось) и который умел делать микрофильмы и черт знает что еще».
«Секретные сведения», «измена», «микрофильмы». Все эти слова Оппенгеймера всполошили Паша, и без того уверовавшего, что Оппенгеймер, если не был закоренелым коммунистическим агентом, то представлял собой большой риск для национальной безопасности. Паш не мог понять сидящего перед ним человека. Хотя он и Оппенгеймер жили в соседних городах, их миры разделяла пропасть. Бывший школьный футбольный тренер и офицер разведки не мог взять в толк, как Оппи мог с такой уверенностью говорить об измене и тут же с не меньшим упорством принципиально отказываться назвать имена якобы невинных лиц.
За полгода, минувших после разговора с Шевалье, Оппенгеймер во многом изменился. Лос-Аламос сделал из него другого человека. Теперь он возглавлял лабораторию, создающую бомбу, и на его плечи легла ответственность за успешный исход проекта. Но в других отношениях он оставался самонадеянным, гениальным профессором физики, ежедневно демонстрировавшим глубокие познания по удивительно широкому спектру вопросов. Оппи понимал, что у Паша есть свои обязанности, однако был уверен, что сам способен решить, кто представляет собой риск для безопасности (Элтентон), а кто нет (Шевалье). Он даже заявил Пашу, что, на его взгляд, «связь с коммунистическим движением несовместима с работой в рамках секретного военного проекта, невозможно одновременно сохранять преданность и одному и другому делу». Более того, он сказал Пашу: «Мне кажется, много блестящих, думающих людей что-то нашли для себя в коммунистическом движении и свое место в нем — возможно, это не так плохо для страны. Но в военном проекте, как я полагаю, этому нет места…»
 
Роберт повторил то, что говорил Лансдейлу несколько недель назад: партийная дисциплина ставила членов партии перед конфликтом интересов. Он привел в пример Ломаница, за которого «чувствовал себя в ответе». Ломаниц, сказал Оппи, «возможно, сболтнул лишнего в таких кругах [имея в виду Коммунистическую партию], где это могло привести к неприятностям». Роберт не сомневался, что на Ломаница часто выходили люди, «считавшие своим долгом передать по цепочке, если что-то услышат…». По этой причине для всех будет проще, если коммунистов не будут допускать к секретным военным проектам.
По прошествии времени кажется невероятным, что Оппенгеймер пытался убедить Паша в невиновности всех людей, причастных к этим контактам. «Я вполне уверен, что никто из этих ребят, — за исключением, возможно, русского, попросту работающего на свою страну, — никто другой не считал, будто делает что-то запретное, и не видел в своих действиях никакого противоречия с политикой нашего государства, разве только с некоторыми типами в Госдепартаменте, блокирующими такие контакты». Оппи указал на то, что Госдеп делится информацией с Великобританией и что многие не видят большой разницы с предоставлением аналогичной информации Советам. «Если бы такой обмен шел, скажем, с нацистами, это был бы совсем другой коленкор».
С точки зрения Паша, все эти доводы выглядели возмутительно и вдобавок неуместно. Элтентон и еще один человек, не названный сотрудник кафедры, пытались заполучить информацию о Манхэттенском проекте, а это — шпионаж. Тем не менее Паш терпеливо выслушал поучения Оппенгеймера относительно подхода к решению проблем безопасности и постарался вернуть разговор к Элтентону и неизвестному посреднику. Паш объяснил, что не исключает необходимости вернуться к этому разговору в будущем и потребовать назвать имена. Оппенгеймер еще раз заявил, что всего лишь пытается «действовать взвешенно» и «проводить черту» между теми, кто, подобно Элтентону, проявлял личную инициативу, и теми, кто негативно отнесся к его предложению.
Они спорили еще некоторое время. Паш пытался шутить, говоря: «Я не настаиваю (ха-ха), но…»
«Вы настаиваете, — отрезал Оппенгеймер, — но этого требует ваша работа».
В конце беседы Оппенгеймер вернулся к своим подозрениям насчет профсоюза FAECT: главное, что «там происходили вещи, за которыми следовало бы проследить». Он даже предложил: «Не помешало бы внедрить человека в местное отделение FAECT и посмотреть, что он сможет узнать». Паш немедленно ухватился за эту идею и спросил, знаком ли Оппенгеймер с кем-либо из членов профсоюза, кто мог бы стать осведомителем. Роберт ответил «нет» и добавил, что знает только, что председателем является «парень по имени [Дэвид] Фокс».
Затем Оппенгеймер заверил Паша, что, как начальник Лос-Аламоса, уверен: у него «на сто процентов все в порядке. <…> Так правильно будет сказать, я думаю», и прибавил: «Я всецело согласен, чтобы меня расстреляли, если я что-то сделал не так».
Когда Паш упомянул, что, возможно, приедет в Лос-Аламос, Оппенгеймер пошутил: «Мой девиз — Бог в помощь». Перед уходом Оппенгеймера записывающее устройство перехватило бормотание Паша: «Желаю удачи». Оппенгеймер ответил: «Большое спасибо».