Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Оппенгеймер повел себя странно и в итоге с катастрофическими для себя последствиями — подал сигнал тревоги о шпионаже, обвинил Элтентона, дал описание безымянного «безвинного» посредника и сообщил, что этот невиновный посредник вступал в контакты с другими учеными, тоже невиновными.
Не следует забывать, что втайне от Оппенгеймера разговор был записан и расшифрован. Материал подшили к досье Оппенгеймера, и хотя впоследствии он утверждал, что его слова о контактах (о двух или трех, неясно) были неточны, и назвал это «сказкой про белого бычка», так и не смог объяснить, зачем это рассказывал, не сумел доказать, когда говорил правду, а когда лгал, — во время разговора с Пашем или после. Такое впечатление, что Роберт непроизвольно проглотил бомбу с часовым механизмом, которая взорвется через десять лет.
После разговора с Оппенгеймером Паш, Лансдейл и Гровс поняли, что столкнулись с серьезной проблемой. 12 сентября 1943 года Лансдейл пригласил Роберта на еще один длительный откровенный разговор. Прочитав протокол предыдущего опроса Оппенгеймера, он решил докопаться до самой сути шпионских контактов. Новая беседа тоже тайно записывалась.
Лансдейл начал с явной попытки лести: «Хочу заявить без малейшего намерения польстить вам… что вы, вероятно, самый умный человек, с кем мне доводилось встречаться». Затем контрразведчик признал, что был не до конца откровенен с ученым во время предыдущих бесед, но теперь готов «говорить совершенно открыто». Лансдейл объяснил: «Нам с февраля известно, что некоторые лица передают советскому правительству сведения об этом проекте». По его словам, Советы были в курсе масштабов проекта, знали об объектах в Лос-Аламосе, Чикаго и Оук-Ридже и в целом имели представление о графике работ.
Новость по-настоящему шокировала Оппенгеймера. «Могу сказать, что я об этом не слышал, — заявил он Лансдейлу. — Я знаю об одной попытке получения информации в прошлом, но я не могу… не помню дату, хотя старался ее вспомнить».
Разговор вскоре перешел на роль Компартии, оба признали, что слышали о партийной директиве — любой выполняющий секретную работу член партии должен покинуть ее ряды. Роберт заметил, что его брат Фрэнк разорвал связи с партией. Более того, полтора года назад, начав работу в рамках проекта, Роберт попросил жену Фрэнка Джеки прекратить общение с членами КП. «Послушались ли они меня на самом деле, я не знаю». Роберт признался, что его тревожили друзья брата — «очень левые, и я считаю, что участие в собраниях их ячейки не всегда можно назвать полезными контактами».
Лансдейл со своей стороны объяснил, каким он видит подход к вопросам безопасности. «Вы не хуже меня знаете, — сказал Лансдейл, — как трудно доказать наличие коммунистических взглядов». К тому же главная задача состояла в создании «изделия», и, по мнению Лансдейла, политические настроения сотрудника не играли роли, если только не мешали работе. В конце концов, все одинаково рисковали жизнью, стремясь вовремя создать бомбу, и «мы не хотели бы удушить [проект] заботой о его охране». Однако, если человека подозревали в шпионаже, требовалось решение — то ли отдавать его под суд, то ли попросту снять с проекта.
После такого вступления Лансдейл напомнил Оппенгеймеру о том, что тот рассказал Пашу об Элтентоне. Оппенгеймер еще раз повторил, что не считает правильным называть имя человека, передавшего предложение Элтентона. Лансдейл заметил, что Оппенгеймер говорил о «трех сотрудниках проекта», на которых выходил посредник, и что все «в принципе, послали его к черту». Оппенгеймер подтвердил, что это правда. Лансдейл спросил Оппи: может ли он быть уверен, что Элтентон не выходил на других ученых. «Нет, — ответил Оппенгеймер. — Я не могу этого знать». Он выразил понимание, почему Лансдейл так стремится вскрыть канал первой попытки выхода на ученых, но по-прежнему не захотел вмешивать в это других.
«Я не решаюсь назвать другие имена, потому что не считаю остальных известных мне людей в чем-либо виноватыми. <…> Они не из тех, кого можно как-то привязать к этому делу. То есть я чувствую, что в этом нет никакого порядка и системы». Поэтому он счел «справедливым» не называть имя посредника «из чувства долга».
 
Сменив тему, Лансдейл попросил Оппенгеймера назвать имена тех сотрудников проекта в Беркли, кого он считал настоящими или бывшими членами Компартии. Оппенгеймер назвал несколько фамилий. Во время последнего визита в Беркли он узнал, что членами партии были Росси Ломаниц и Джо Вайнберг. И секретарша Джейн Мьюр. Из числа сотрудников Лос-Аламоса некоторое время состояла в партии Шарлотта Сербер. В отношении своего друга Боба Сербера он сказал: «Я допускаю такую возможность, но точно не знаю».
— А как насчет Дэйва Хокинса?
— Не думаю. Я бы не сказал.
— А сами вы когда-нибудь были членом Коммунистической партии?
— Нет.
— Вы, вероятно, состояли во всех организациях-вывесках на побережье [17].
— Почти, — небрежно ответил Оппенгеймер.
— Можно ли сказать, что в какой-то период времени вы были попутчиком?
— Пожалуй. Мое участие в таких вещах было очень коротким и очень интенсивным.
Позднее Лансдейл попросил объяснить, почему Оппенгеймер принимал такое интенсивное, хотя и непродолжительное участие в делах партии, но так и не вступил в ее ряды. Оппенгеймер заметил, что многие люди, с которыми он дискутировал, вступали в партию из «обостренного чувства справедливости». Некоторые из них «проявляли невероятный пыл», сродни религиозному фанатизму.
«Чего я не понимаю, — прервал его Лансдейл, — так это одной особенности. Они не придерживаются постоянных идеалов. <…> Возможно, они придерживаются марксизма, но в то же время следуют всем зигзагам и поворотам партийной линии, лишь бы угодить внешней политике другого государства».
Оппенгеймер согласился с выводом, сказав: «Это не просто взбалмошное убеждение. <…> Я считаю совершенно немыслимо[.] Мое членство в Коммунистической партии. [Ясно, что Оппенгеймер хотел здесь сказать, что считает “немыслимым” свое вступление в Компартию.] В тот период, когда я участвовал, было много положений, в которые я горячо верил, в их правильность и в задачи партии…»
— Позвольте спросить, что это был за период?
— Это было во время испанской войны перед заключением [германо-советского] пакта.
— Перед заключением пакта? Вы в это время с ними порвали? Я правильно понял?
— Я ничего не рвал. Мне нечего было рвать. Я всего лишь постепенно ушел из одной организации за другой. (Курсив наш.)
Когда Лансдейл попытался еще раз выведать у него фамилии, Оппенгеймер ответил: «Я поступил бы низко, если бы стал вмешивать человека, о чьей невиновности готов побиться об заклад».
Лансдейл вздохнул и закончил опрос фразой «хорошо, сэр».
Через два дня, 14 сентября 1943 года, Гровс и Лансдейл провели с Оппенгеймером еще одну беседу об Элтентоне. Она состоялась в поезде на пути из Шайенна в Чикаго, отчет составил Лансдейл. Гровс поднял вопрос об Элтентоне, однако Оппенгеймер сказал, что откроет имя посредника, только если получит приказ. Месяцем позже он опять отказался назвать имя. Любопытно, что Гровс смирился с отказом. Он отнес его на счет «типичного поведения американского школьника, считающего, что закладывать друзей западло». Под нажимом ФБР, требовавшего более подробных сведений о деле, Лансдейл сообщил, что, по его и Гровса мнению, Оппенгеймер говорил правду.
Большинство подчиненных Гровса не разделяли доверия своего начальника к Оппенгеймеру. В начале сентября 1943 года у Гровса состоялся разговор с еще одним офицером службы безопасности Манхэттенского проекта, Джеймсом Мюрреем. Раздосадованный выдачей ученому секретного допуска, Мюррей задал генералу гипотетический вопрос: допустим, что в Лос-Аламосе обнаружили двадцать явных коммунистов и улики положили на стол перед Оппенгеймером. Как он на это отреагирует? Гровс ответил: доктор Оппенгеймер назвал бы этих ученых людьми либеральных взглядов и сказал бы, что для беспокойства нет оснований. После чего рассказал Мюррею одну историю. Несколько месяцев назад Оппенгеймера попросили поставить подпись под подпиской о неразглашении, которая среди всего прочего содержала фразу «буду всегда хранить преданность Соединенным Штатам Америки». Оппенгеймер расписался, но зачеркнул эти слова и вместо них написал «ручаюсь своей репутацией ученого». Хотя слово «преданность» пришлось ему не по вкусу, он тем не менее поклялся в своей благонадежности званием ученого. Этот экстравагантный шаг имел целью показать Гровсу, что Оппенгеймер поклоняется алтарю науки и обязуется всемерно содействовать успеху проекта.