Зеница ока. Вместо мемуаров
Бывают, однако, обстоятельства — чаще всего печальные, когда садишься записать что-то без вымысла, без всяких «сплавов», все как было, ибо метафорическое письмо в таких случаях неуместно.
Вот так и сейчас я собираюсь записать все, что помню, об одном июньском дне 1960 года. Точной даты нет, но, кажется, в середине месяца мне позвонил Илья Авербах, сотоварищ по Первому Ленинградскому мединституту. Мне было двадцать семь лет, а Илюше, который был на два курса младше, стало быть, двадцать пять. Я тогда работал в Москве консультантом областного противотуберкулезного диспансера, что и сейчас вроде бы располагается в том же доме на Божедомке. Питерец Илья, очевидно, был в Москве наездом.
— Старик, — сказал он, — хорошо бы встретиться.
— Обязательно встретимся, старик! — возопил я. — Встретимся в ЦПКО, в чешском пивном баре! Там сейчас все встречаются!
Он хмыкнул — видимо, не ждал такого приподнятого ответа на предложение. Он явно еще не знал, что моя жизнь в то лето приближалась к удивительному повороту. Через несколько дней должен был выйти шестой номер журнала «Юность» с первой частью моего романа «Коллеги». Не знаю, испытывал ли я тогда полное счастье, но уж эйфория-то разыгралась, как сейчас говорят, в полный рост.
По дороге в ЦПКО я зашел в «Юность», и там редактор Мэри Озерова дала мне на вычитку плотную пачку верстки седьмого номера со второй частью. Ну вот обалдеет Илья, подумал я. Вот будет хохма!
В 1956 году на территории больницы Эрисмана, где располагались клиники и учебные здания института, мы больше говорили о литературе, чем о медицине. «Оттепель» каждый месяц преподносила сюрпризы. Вот разыгрался шквал с «Не хлебом единым», вот вышла «Литературная Москва» со стихами Ахматовой и Заболоцкого. В периодике мелькали имена Слуцкого, Яшина, Оренбурга, Пастернака, Хемингуэя. В Доме культуры промкооперации, так называемой «Промке», куда мы ходили в литературный кружок, был устроен вечер культуры Франции. На сцене открылось кафе символистов, в котором читали стихи Бодлера и Рэмбо.
Авербах из всех кружковцев был самым продвинутым. Он курил трубку и первым стал говорить друзьям «старик». От него расходились еще вчера глубоко запрятанные в семейные архивы старых питерцев издания Серебряного века, вплоть до «Мира искусства» и «Аполлона». Вот на этой почве мы с ним сошлись, хотя в кружке ко мне многие относились снисходительно, считая провинциалом из Казани. Каковым я, собственно говоря, и был, если не считать двухгодичной жизни в «столице колымского края».
Не помню, как назывался тот летний, под тентами, ресторан, ну, допустим, «Злата Прага». Он остался в ЦПКО после чехословацкой выставки и стал популярным местом, потому что в нем без перебоев подавали «Праздрой» и жареные сосиски, шпикачки.
Авербах поджидал меня у входа в заведение. Он выглядел замечательно, загорелый и стройный. Сейчас, вспоминая его тогдашнюю внешность, приходит в голову, что он был похож на Жан-Поля Бельмондо — такое же узкое, губастое лицо со смеющимися глазами. Позднее, став известным кинорежиссером, он растерял это сходство, и глаза погасли. Однажды, после его преждевременной смерти, я увидел его во сне. Он был неживой, но вот такой же, как в тот день, загорелый, исполненный молодого здоровья и бельмондонистый. Проснувшись, я подумал, что души, быть может, каким-то образом отражают пик человеческой жизни.
— Привет! Там один друг занял для нас столик, — сказал Илья. — Если ты не возражаешь, конечно.
Друг уже из-за барьера махал нам рукой. Я увидел ярко-рыжего веснушчатого юнца, кажется, в настоящих американских джинсах, что было тогда чудом не меньшим, чем останки самолета У-2. Издалека ему на вид было лет шестнадцать, вблизи восемнадцать, на самом деле оказалось двадцать два.
— Алик, — представился он.
— Вася, — сказал я. Больше пока не требовалось.
У Алика оказался тут знакомый официант. Он быстро принес нам по три кружки пива и блюдо шпикачек. Пир начался, как всегда, с анекдотов. «Хрущев пришел в Мавзолей с раскладушкой. Ильич ему говорит: “Добро пожаловать!” А Сталин злится: “У нас тут не общежитие!”»
Илья тут же начал употреблять изобретенное им питерское новшество:
— Товарищ Вася, передайте, пожалуйста, товарища горчицу. Товарищ Алик, попросите у товарища официанта товарища вилку.
Свиток гранок из «Юности» жег мне карман пиджака. Наконец я вытащил этого товарища и положил на край стола.
— Это что там у тебя такое? — поинтересовался Авербах. — Неужели диссертацию уже накатал?
Я развернул перед ними эту «диссертацию» и сказал, что через неделю журнал с повестью будет в киосках.
— Фантастика, — пробормотал Илья. Он явно был ошеломлен.
— Мы живем в мире фантастики! — воскликнул Алик. Он явно был возбужден.
— Выходит так, что ты через неделю будешь автором «Юности», — Илья усмехнулся. — Настоящим советским писателем.
Возникла пауза. Мне было неловко. Я не знал, как себя вести в таких обстоятельствах. Признаться, даже и сейчас, сорок два года спустя, я не очень-то хорошо понимаю, как я должен был вести себя в тех обстоятельствах.
Алик просиял и пристукнул чешской кружкой по столу.
— Вот видишь, — обратился он к Илье, — это еще одна иллюстрация к тому, о чем мы с тобой говорили. Сейчас такая сложилась обстановка, что они не могут за нами всеми уследить. Нас слишком много, ребята. Такое получилось поколение: в ногу мало кто марширует, все тянут в стороны, выскакивают с разными сомнительными идейками то тут, то там. Особенно это касается больших городов. Ну как, скажите, начальству уследить за всеми пишущими, актерствующими, играющими джаз, поющими собственные песни под гитару, снимающими кино, когда никто всерьез не принимает эту идеологию? На самом деле, несмотря на разные зубодробительные фельетончики, наше время дает нам массу возможностей. Сейчас я вам расскажу одну сногсшибательную историю из своей собственной практики.
Все его веснушки пылали веселым огнем, а рыжая грива, казалось, приподнялась от внутреннего электричества. Несколько месяцев назад, спасаясь от зачисления в тунеядцы, он устроился на работу завклубом мотоциклетного завода в городе Коврове Калининской области. В его распоряжении оказался зрительный зал на пятьсот мест. Там он решил поставить несколько одноактных пьес Эжена Ионеску. Начал с «Лысой певицы». Вдвоем с одним другом сделали нехитрую декорацию: фанерный куб и в стороне здоровая палка, деревянный перпендикуляр; понимай как знаешь. Гладилин одолжил для спектакля свой знаменитый французский магнитофончик. Успех был сногсшибательный. Мотоциклетчики рыдали от восторга, а еще говорят, что массам недоступен модернизм. Потом поставили «Урок», а теперь уже репетируют «Стулья». Ну, каково?! Так возник первый в Советском Союзе театр абсурда.
Естественно, перед каждым спектаклем он заряжал зрительный зал идеологией не менее абсурдной, чем пьесы.
— Уважаемые товарищи, — говорил он, — сегодня мы покажем вам яркий пример антибуржуазной сатиры, созданной молодым прогрессивным французским писателем Эженом Ионеску. Главное оружие товарища Ионеску — это смех. Именно с помощью смеха он срывает с современной разлагающейся буржуазии Запада ее псевдокрасивые одежды. Советский зритель, а особенно наш передовой рабочий класс, без труда поймет иносказательные приемы, к которым прибегает автор, чтобы обойти буржуазную цензуру. Он разберется, где наш друг и где наш враг.
Из Москвы стали приезжать актеры, друзья постановщика, и вскоре образовалось что-то вроде постоянной труппы. Вот недавно, например, на Раменском ликероводочном заводе их вознаградили за труды двумя ящиками отменной «зубровки».
Этот напиток Алик привез в Москву и устроил вечеринку для «нашего поколения». Был большой приход и большой подъем, можете не сомневаться. В разгаре события Алик сидел на подоконнике, как Долохов в «Войне и мире», спиной к улице и от смеха умудрился кувыркнуться с третьего этажа. Спасли его электрические провода и общая тренировка. Дело в том, что ведь он мастер спорта по скалолазанию, это вам многие подтвердят. Перевернувшись в воздухе, он схватился обеими руками за провода, а обеими ногами уперся в стену. Провода порвались, прошел сильный разряд, Алик замкнул на массу, но успел самортизировать.