Зеница ока. Вместо мемуаров

— Чтобы вы перестали ржать, гады, посмотрите на мои ладони!
И мы увидели два поперечных темных шрама, пересекающих линии судьбы.
— Вот видите, братцы, — завершил свою байку Алик, — мы живем во времена исключительных возможностей, товарищи писатели.
В это время кто-то его позвал, он отошел к каким-то длинноволосым, очевидно художникам.
— Кто он такой, этот Алик? — спросил я Илью.
— Это Алик Гинзбург.
— Неужели тот самый?
— Вот именно.
Конечно, я уже слышал о нем. Вся молодая Москва в ту весну говорила об издателе рукописного журнала «Синтаксис». Вдруг он прогремел среди полной идеологической благодати, вроде бы возникшей после очередной встречи партии и правительства с представителями творческих союзов. В «Известиях» появился фельетон «Бездельники карабкаются на Парнас». Принадлежал он боевому перу небезызвестного тогда журналиста Юрия Иващенко. Даже и сейчас довольно отчетливо вспоминается эта фигура. Круглолицый и румяный, в очках с толстыми стеклами, пьянчуга слонялся по творческим клубам, подсаживался к столам, встревал во фрондерские разговоры, считался вроде бы «нормальным парнем» — и вдруг оказался доверенным лицом партии в деликатном деле разоблачения «бездельников», сиречь «модернистов» и «тунеядцев».
Развязные юнцы и их заводила А.Гинзбург, оказывается, вознамерились издавать литературный журнал в обход официального течения. Среди авторов были такие подозрительные люди московского дна, как Генрих Сапгир, Игорь Холин, Сергей Чудаков (до сих пор почему-то помнится одна из приведенных Иващенко сомнительных строк: «Полночно свечение Бухты Барахты»; как будто коктебельский ветер прошел), однако, увы, и некоторые уже известные молодые писатели не погнушались компанией, в частности Булат Окуджава и Белла Ахмадулина.
В принципе ничего страшного в этом фельетоне не было, за исключением некоторых глухих угроз, явно шедших от заказчика, все того же зловещего «комитета». Вскоре сквозь гудящую вату заглушек об Алике Гинзбурге заговорили и «клеветники» западных радиостанций. Атмосфера, стало быть, сгущалась, никто, однако, не предполагал, что последуют какие-нибудь серьезные решения. Ну, в крайнем случае вышлют из Москвы за пресловутое, всем осточертевшее уже «тунеядство», ну а потом выйдет какое-нибудь послабление.
В тот вечер в ЦПКО никто ни о чем плохом не думал. Происходило «кучкование», образовалась бродячая компания, началось шляние по Москве. Везде пели ранние песни Булата — «Ах, Арбат, мой Арбат», «Полночный троллейбус плывет по Москве» — и болтали без конца на тысяча и одну тему, как Евтушенко тогда писал: «О нашей молодости сборы, о эти яростные споры», и в разговорах этих самыми шумными и темпераментными были двое: еще один «протей» нового молодого урбанизма, востроглазый Сережа Чудаков и рыжий, огненный юнец, движитель богемы Алик Гинзбург. После той ночи я этого беззаботного юнца больше уже не встречал. Через две недели он был арестован и угодил в свою первую тюрьму на два года.
В принципе именно КГБ и партия втянули этого человека богемы в политическое подполье. В нормальном обществе такой рыжий и заводной мог бы стать лидером артистического движения, скандальным издателем, хозяином сенсационной галереи, ну, в крайнем случае вождем какой-нибудь вольтеровской революции парадоксов вроде Кон-Бендита. В советском обществе власть такого человека уже не отпускала, гнула и давила до конца. Его разработали на погашение, и его молодость была преждевременно успешно погашена. Отвечая на каждое унижение и насилие все более решительными актами сопротивления, он стал зэком, подпольщиком, проводником всех этих сахаровских и солженицынских сурово-жизненных идей.
В 1967-м мы с приятелем пришли к зданию народного суда возле Каланчевки, где шла псевдоюридическая расправа над «четверкой». В зал никого не пускали, однако удалось увидеть, как Алика вывели после приговора и посадили в «воронок». На несколько секунд мелькнуло передо мной его бледное лицо с застывшей иронической улыбкой. Так завершилось для него провозглашенное им в июне 1960-го «время больших возможностей».
 
Потом, в восьмидесятые, были встречи на Западе, но это из другой оперы.
Уже не менее пятнадцати лет нет Илюши Авербаха, теперь ушел Алик Гинзбург, однако не изгладился тот вечер в чехословацком ресторане в ЦПКО. В быстро исчезающем времени запечатлеваются ключевые сцены молодости и немолодости, старости и нестарости, подъема и унижения, которые, возможно, не пропадают из общего вневременного зачета в некоем пространстве жизни и нежизни.
Благодаря одной такой сцене и несмотря на столь редкие встречи, я могу сказать: «Я хорошо знал Алика Гинзбурга». То знакомство с ним, московским юнцом без страха и упрека, быть может, побудило меня написать «Звездный билет». Там тоже был один такой Алик.
20 августа 2002 
 Норд-ост с юга 
 
В Москве вспыхнула и за три дня прогорела бешеная схватка мировой войны.
У этой войны еще нет номерного знака, но прилагательного у нее уже не отнимешь. Посмотрите на географию боев: Израиль, Алжир, Чечня, Франция, Кувейт, Россия (Буденновск), Дагестан, Россия (Москва), Кения, Танзания, США, Афганистан, Индонезия, Филиппины, Россия (Москва, концертный зал на Дубровке, мюзикл «Норд-Ост»).
Страшные существа прервали спектакль, чтобы потребовать прекращения войны в Чечне. На самом деле Чечня имеет к этой истории довольно косвенное отношение. Более прямое отношение к этому имеет взбесившийся по всему миру ислам, комплекс скорпиона и садомазохистская страсть.
Не знаю, понимали ли бараевцы, что они предъявляют невыполнимые требования. Трудно себе представить, что они были настолько тупы, что надеялись на повторение буденновского предательства. Допустим, президент принимает их ультиматум и отдает приказ о выводе войск из Чечни. Что дальше? Они освобождают заложников, позируют перед телекамерами, как это делал их герой Басай, и с триумфом отправляются строить новую Ичкерию? После всего, что произошло за эти годы, вряд ли они могли надеяться даже на слабое подобие такого сценария. Если это не так, тогда чего они ждали? Они ждали и жаждали точно того же, чего жаждали и получили мусульманские авиаторы Мохамеда Атты: смерти для себя и для как можно большего числа неверных. Того же, чего ждет любой палестинский шахид, влезая в переполненный израильский автобус. Того же, чего жаждали те гады, что планировали взорвать сразу десять международных «боингов» над Тихим океаном. За годы, прошедшие от Буденновска, произошел какой-то страшный сдвиг в сознании этих активистов, джихад приобрел новых героев для подражания. Нелепо сейчас называть таких людей «сепаратистами»: они ведь не хотят отдельно, они хотят все вместе. Независимость Чечни — слишком незначительная цель для их мрачнейшего вдохновения.
Кажется, во всем уже мире люди поняли сейчас, что представляют из себя «чеченские сепаратисты», и только одна лишь «Вашингтон пост» в своих «эдиториалс» с унылым упорством продолжает, даже и в связи с «Норд-Остом», дудеть свою старую песню о том, что нельзя приравнивать антитеррористические действия российской армии в Чечне к американской операции в Афганистане, и о том, что Аслан Масхадов является легитимным президентом.
Признаться, мне давно уже казалось, несмотря на победоносные реляции наших чудо-генералов, что «чеченцы» готовят какое-то огромное злодеяние в России, а именно в Москве. Однако я думал, что атака прежде всего придется либо на Кремль (и тогда пострадает Мавзолей Ленина), либо на какой-нибудь атомный завод (и тогда только Ленин не пострадает). Я не учитывал того, что нынешние смертники Аллаха, в отличие от японских камикадзе, прорывавшихся через огненную завесу к авианосцам, выбирают свою мишень в зависимости от степени незащищенности и от числа обреченных невинных душ. Так и во всем мире: алжирские активисты вырезают целые деревни, не имеющие никакого отношения к их спору с правительством, хамазники взрывают беззаботно танцующих юнцов, алькаэдовцы уничтожают деловой центр с тысячами мелких служителей бизнеса, на райском острове Бали мишенью бесноватого муллы с лошадиными зубами становится курорт, куда стекались со всего мира так называемые «бэкпэкерз», то есть ребята с рюкзачками, в Москве басаевцы-бараевцы, обвешанные несусветным количеством оружия и взрывчатки, прерывают столь милое и наивное увлечение жанром мюзикла.