Хроники вечной жизни. Иезуит (СИ)

— Стеффо, теперь ты должен решиться!
— Милая, успокойся, давай поговорим.
Лукреция сидела на кровати, дрожа всем телом, по щекам ее катились слезы. Она плакала не столько от горя и страха, сколько от унижения. Как неприятно уговаривать его!
Впрочем, Стефанио был не в лучшем состоянии, в его голове все перемешалось. С одной стороны, случилось то, о чем он мечтал долгие годы: у него скоро родится ребенок, с другой — будучи священником, он не может жениться. Ох уж этот обет целомудрия! О чем он думал, когда поддался на уговоры отца Поля?! И что теперь сказать Лукреции?
Наконец Стефанио решился. Глубоко вздохнув, он начал:
— Милая моя, у меня не хватает слов, чтобы описать, как я тебя люблю. Именно поэтому я, опьяненный страстью, и позволил себе этот грех…
Ее глаза гневно сверкнули.
— О чем вы?
— Я давал обет целомудрия, дорогая. Я… я священник.
Потеряв дар речи, девушка с изумлением смотрела на него.
— Но… как? Как это?
— Иезуит. Нам разрешается не носить сутану.
Голова Лукреции запрокинулась, словно он ее ударил.
— Так вот оно что! Ты с самого начала все понимал и лгал мне!
— Послушай меня, — он встал перед ней на колени и взял за руку, — я тебя люблю, и мы… мы можем повенчаться.
Она вырвала руку и вскочила.
— Ты смеешься надо мной?! Или богохульствуешь?! Ты священник!
— Я откажусь.
Стефанио лгал. Он прекрасно знал, что рукоположение налагает на человека «неизгладимую печать», лишить которой священника не может даже сам Папа. Но что было делать? Он понимал, что ребенок сейчас не ко времени, и, тем не менее, смертельно боялся, что Лукреция попытается его вытравить. А потому готов был обещать что угодно, лишь бы успокоить ее.
В глазах девушки стояли слезы. Она посмотрела на него долгим, бесконечно долгим взглядом, который перевернул его душу.
— Живите, как хотите, падре, — сдавленным голосом произнесла она, — а обо мне прошу забыть.
Он попытался удержать Лукрецию, но она вырвалась и, не оборачиваясь, выбежала из комнаты. Стефанио уронил голову на постель и зарыдал.
Необходимо было найти выход, который позволил бы остаться с Лукрецией и сохранить ребенка. Стефанио ничего лучшего не надумал, как обратиться за помощью к духовному наставнику. Конечно, не самое приятное решение, но что делать…
— М-да, неожиданно, — пробормотал отец Бернардо, выслушав признание подопечного. — Как же это случилось?
— Я так люблю ее, что совершенно потерял голову.
— Ох уж эти женщины — вечное дьявольское искушение… Не то страшно, что вы нарушили обет целомудрия, сын мой, а то, что ни разу на исповеди мне об этом не рассказали. Если ректор узнает…
— Грешен, — покаянно прошептал Стефанио.
— И что вы теперь намерены делать?
— Может быть, отказаться от сана?
— Кого вы пытаетесь обмануть? — рассердился отец Бернард. — Вы прекрасно знаете, что не можете стать мирянином.
Стефанио повесил голову. Он понимал, что наставник прав, сан — это навсегда.
— Необходимо уговорить ее избавиться от младенца. Сейчас много способов…
— Нет! Умоляю, отец мой, только не это! Я хочу, чтоб он родился, я уже люблю его!
Отец Бернардо нахмурился.
— Вы понимаете, какой это риск? Конечно, я постараюсь помочь и так все устроить, чтобы никто не знал, что этот ребенок — ваш. Но все равно…
— Да, — твердо ответил Стефанио, — я все осознаю. Но не хочу, чтобы он умер, не родившись.
— Что ж, сын мой, как знаете. В таком случае я отправлю вашу возлюбленную в монастырь клариссинок, там она поживет до родов. А потом их перевезут в Сиену, в дом моей сестры. Она позаботится и о матери, и о младенце. Позже, когда вы закончите учебу и обустроитесь, сможете взять их в свой дом и воспитывать ребенка, как дальнего родственника.
— Благодарю, отец мой! Я ваш вечный должник.
Усмехнувшись, наставник пробормотал себе под нос:
— Вот это точно.
Три дня Стефанио неотлучно дежурил возле дома Лукреции, но та не появлялась. Закрывшись в своей комнате, она снова и снова переживала ужасную сцену объяснения. Как он мог так лгать?! Негодяй! А она-то, дурочка, поверила, что он аристократ-бездельник, желавший переменить обстановку после пережитого в замке Чейте и потери отца. Может, и не было никакой графини Батори, а Стефанио все выдумал? С него станется!
 
Но вырвать обманщика из своего сердца девушка не могла. Постепенно ее гнев стихал, и она мало-помалу начала оправдывать Стефанио.
«А что ему было делать? Сознавшись, что он священник, он потерял бы меня. Вот он и пошел на обман, лишь бы остаться со мной».
Она видела Стефанио, стоявшего на противоположной стороне улицы, и ей все труднее было подавлять искушение выйти к нему и поговорить. Она боролась, сколько могла, но к концу третьего дня тоска по возлюбленному толкнула Лукрецию к нему.
— Вот такой план. Ничего другого я не могу предложить. Но обещаю: я буду обожать тебя и малыша, и ты никогда не пожалеешь, что согласилась остаться со мной.
— Да можно ли тебе верить?
— Я уже все объяснил, дорогая. Да ты и сама понимаешь — страсть к тебе перевесила все остальное. Ты же видишь, я не бросил тебя в трудном положении, напротив, сознался ради вас в грехе отцу Бернардо.
Довод Лукрецию впечатлил.
— Значит, нам придется расстаться? — помолчав, уточнила она.
— Увы, милая, дальше мы встречаться не можем. Потерпи, как только закончу обучение, я вызову тебя, и мы будем вместе воспитывать нашего малыша.
— Что ж, выбора у меня нет, — она горько усмехнулась. — Я похожа на того китайского кота из Венеции…
— Какого кота? — не понял Стефанио.
— Есть притча о коте, которого один бедный китаец привез в Венецию и подарил дожу. Кот избавил дворец от мышей, и обрадованный дож наградил китайца золотом. Тот вернулся домой и похвастался соседу богатством. И сосед решил: коли в Венеции так щедро платят за облезлого кота, то за шелка он и вовсе сможет выручить огромные деньги. И повез их в Венецию. Дож был в восторге и предложил за шелка отдать самое дорогое, что у него есть. Продавец, не думая, согласился, и так облезлый кот снова вернулся в Китай.
Стефанио улыбнулся.
— Забавная притча. Ты похожа на кота, потому что снова возвращаешься туда, откуда пришла?
— Да.
— А мне кажется, что этот кот не ты, а я — ведь я оказался совсем не тем, кого ты ожидала.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Лукреция уехала, и Стефанио впал в уныние. Его не радовало ни первенство в учебе, ни походы в «Золотую форель». Он безмерно тосковал по возлюбленной. Мир словно разделился на две части: в одной, яркой и прекрасной, жила она, в другой — серой и безрадостной, помещались все остальные. И теперь Стефанио жил в этой второй половине. Ничто не могло быть хорошим без нее, а самый солнечный день казался мрачным и хмурым.
И еще одна мысль внезапно встревожила его: чем больше он думал о «неизгладимой печати», тем страшнее ему становилось. Как человек, изучавший богословие, он знал — крещение, конфирмация и рукоположение оставляют в душе человека след, который не может исчезнуть. То есть, однажды приняв сан, останешься священником на всю жизнь. Но применительно к себе он задумался об этом только сейчас.
«У всех одна душа и одна жизнь. А у меня? Душа одна, а жизней много. Значит, я теперь до скончания веков не смогу в глазах Господа быть мирянином и должен носить сутану? А крещение? Его нельзя повторять дважды. Меня крестили, когда я родился, а вторично я пошел на это сам, будучи Димитрием. Простит ли мне Господь этот грех?»
 
Подобные мысли не способствовали хорошему настроению. Чтобы отвлечься от мрачных дум, он все время посвящал учебе.
* * *
Как-то раз Стефанио задержался в госпитале и вернулся поздно. Роберто уже спал, на столе догорала масляная лампа.