Шантажистка
Похоже, я только что докопался до корня гнева Габби. При всей гнусности ее поступков, ее мотив можно понять. Окажись я на ее месте — расти в бедности, в то время как сводный брат наслаждается всеми прелестями богатства, — думаю, тоже озлобился бы.
— Так все дело в мести, да? Хочешь выяснить, что я готов отдать тебе во искупление поведения отца?
Женщина фыркает и разражается маниакальным смехом. Через пару секунд так же резко умолкает.
— Ах, Уильям, — сокрушенно вздыхает она. — Да ты и вправду умственно отсталый!
— Что-что?
— Да дело не в том, что ты готов отдать мне. А в том, что я могу забрать!
— Не понимаю…
— Я забираю у тебя Хансворт-Холл и квартиру, но это лишь денежная сторона вопроса. Если бы ты с самого начала делал, что я велела, может, на этом я бы и успокоилась. Но ты поступил так, как поступают все богатеи, и увильнул от моральной ответственности. Так что теперь одной только недвижимости мне мало. Я хочу отнять у тебя все, что твой отец отнял у нас — гордость, самоуважение, достоинство.
Сомнительно, что дальнейшие переговоры к чему-либо приведут.
— А если я откажусь?
— Газеты выложат целое состояние за мою историю. Я продам ее, и ты отправишься в тюрьму.
Ага, вот и моя очередь смеяться.
— В тюрьму? Вот уж не думаю!
— Ах, не думаешь? Что ж, спешу тебя уведомить, что инцест в нашей стране является преступлением. Если тебя признают виновным, отправишься за решетку на два года, насколько я понимаю.
— А, ну, удачи, — продолжаю ухмыляться я. — Тебе придется доказать, что я знал, кто ты такая.
— Тут ты прав, Уильям. Но, поскольку ты выкрикивал мое имя, пока жарил меня, не думаю, что присяжным потребуются дополнительные доказательства.
Еще одна часть изощренной ловушки, в которую меня угораздило угодить.
Габби склоняется ко мне, и я вижу искры ненависти в ее глазах.
— Уильям, я продумала все до мелочей, и, поверь мне, выбирать тебе только из двух вариантов. Либо я забираю твою недвижимость и оставляю тебя один на один со своим позором, либо продаю историю газетам и ты оправляешься в тюрьму. Выберешь второй вариант, я еще и по судам тебя затаскаю, чтобы получить свою часть отцовского наследства, и ты все равно будешь до конца своих дней жить в позоре — вот только так будет гораздо хуже, потому что все будут знать, что ты натворил.
Вот и конец игре. Она окончательно загнала меня в угол. Если бы не маячащая угроза разрушения моей жизни, я бы, пожалуй, даже восхитился ее хитростью. Остается только взывать к ее лучшим чувствам. Впрочем, особыми надеждами я себя не тешу.
— Послушай. Габби, я понимаю, что ты разгневана, и ты имеешь на это полное право, но, может, попробуем уладить по-другому?
— По-другому?
— С радостью отдам тебе квартиру в Блэкфрайарсе. Хочешь верь, хочешь нет, но деньги для меня не главное. И почему бы нам не попробовать постепенно наладить отношения? Возможно, со временем мне удастся доказать, что я лучше своего отца, и исправить нанесенный им ущерб?
— Так ты хочешь отдать мне квартиру?
— Да, и по доброй воле!
— А потом строить счастливую семью?
— Конечно, почему бы и нет?
Смех Габби не сулит ничего хорошего.
— Какой ты забавный, — отвечает она, отсмеявшись. — Так ни черта и не понял, но все равно забавный. Если я и хочу с тобой возиться, то только затем, чтобы видеть твои страдания. И уж точно мне даром не нужно постоянное напоминание о произошедшем в гостиничном номере. Да у меня мурашки по коже бегут от одной лишь мысли об этом!
Больше унизить меня, пожалуй, невозможно. И я перехожу к мольбам.
— Габби, пожалуйста…
— Ты только понапрасну сотрясаешь воздух и тратишь мое время, — огрызается она, уже без тени улыбки. — Мои условия тебе известны, и обсуждению они не подлежат. В течение семи дней ты переписываешь обе недвижимости на меня.
— Семь дней? Да как же, черт побери, такое возможно? Видишь ли, операции с недвижимостью несколько посложнее продажи чертовой машины!
— Наверняка у тебя есть личный поверенный. Вот и обратись к нему.
— Но это все равно невозможно!
Габби встает и протягивает мне клочок бумаги.
— Это контакт моего поверенного. И. Уильям, я отнюдь не блефую. Я уже переговорила с редактором одной центральной газеты, обрисовала вкратце свою историю. Ему не терпится узнать имена, и он готов выложить кругленькую сумму за эксклюзив. Если к следующей пятнице недвижимость не перейдет в мою собственность, в субботу твоя фотография будет красоваться на первой полосе. А перед этим я еще подам заявление в полицию, как ты обманом склонил меня к кровосмесительной связи.
И, уже уходя, через плечо, она наносит завершающий удар:
— Теперь я тебя грубо поимею… братец.
16
Даже не знаю, как долго я сижу, глядя в пространство. Из отрешенного состояния меня выводит замечание проходящего мимо старичка, мол, какой чудесный денек. Возможно, я в нецензурных выражениях попросил его оставить меня в покое, не помню. Словно у брошенного подле алтаря жениха, мысли мои мечутся между сиюминутным унижением и грядущим скандалом. В отличие от гипотетического жениха, однако, дрянная сука в мою жизнь еще вернется, через семь дней.
За десятилетие политической деятельности мне не единожды доводилось молча стоять и смотреть, как загоняют в угол какого-нибудь моего невезучего коллегу. Какими бы смышлеными ни были все эти мужчины и женщины, ими вертели, как того требовала политика партии, а они даже не отдавали в этом отчета, пока не становилось слишком поздно. Но по сравнению с коварством Габби ухищрения «главного кнута» выглядят жалким дилетантством. Уж меня-то развели знатно.
Пожалуй, удивляться здесь нечему. Мой отец пробил путь к министерскому портфелю, нисколько не стесняясь в средствах. И теперь мне очевидно, что Габби плоть от плоти своего отца. Впрочем, гены генами, но ради своих целей она скатилась в бездонную пропасть порока. Тут ей нет равных.
Как бы то ни было, эта оценка разрешению ситуации никак не способствует. Боюсь, разрешить ее вообще невозможно. Быстрый поиск по смартфону подтверждает мои худшие опасения: я действительно нарушил закон, и мне грозит два года. Даже если я перенесу тюрьму — что, вообще-то, смело можно отнести к разряду радужных мечтаний, — осуждение за подобное гнусное правонарушение обречет меня на пожизненный позор. Я превращусь в изгоя, и даже хуже — в изгоя практически без шансов найти работу и обзавестись серьезными отношениями. Коллеги и друзья от меня отвернутся, и от бесчестья мне будет не отмыться до конца своих дней. Да меня и после конца будут упоминать только как «того политика, что умышленно переспал с собственной сестрой».
Может, Габби и шельма, как ее охарактеризовал Клемент, но она права в том, что выбор мой сводится лишь к двум вариантам. Один из которых, впрочем, даже рассматривать не стоит.
Блефовать не на чем, туза в рукаве нет, и из игры не выйти. Возвращаться на работу сейчас выше моих сил, и что мне отчаянно требуется — выпить чего-нибудь покрепче.
Звоню Розе и, сославшись на недомогание, прошу ее отменить все встречи на сегодня. Сомневаюсь, впрочем, что мое отсутствие кого-то огорчит. Разве что секретарша искренне обеспокоена, и я уверяю ее, что всего лишь немного простудился и в понедельник вернусь к исполнению служебных обязанностей.
Теперь можно и выпить. В Блэкфрайарс направляюсь пешком, поскольку не хочу рисковать, что новый приступ тошноты застигнет меня в переполненном вагоне метро. Все-таки есть предел унижению, которое способен снести человек.
Я бреду по Лондону в полубессознательном состоянии. Улицы перехожу с полнейшим небрежением к собственной безопасности, под аккомпанемент гудков автомобилей и ругань велосипедистов. Я вовсе не намереваюсь сводить счеты с жизнью, но не буду сожалеть, если она закончится. Впрочем, какие сожаления могут быть в морге. В некотором роде моя жизнь и так закончена, и продолжение существования будет хуже вечности небытия. Участь хуже смерти или сама смерть — дилемма, разрешить которую способен лишь алкоголь.