Страна мужчин (СИ)

У Дженсена в жизни был только один постоянный партнёр — Генри. Среди людей того круга, к которому принадлежал Кеннет Эклз, считалось правильным иметь постоянного партнёра для секса — это исключало промискуитет и, как следствие, решало проблему венерических заболеваний и излишней извращённости. Также правильным и приличным считалось сделать в Инкубаторе частный заказ на наследника, которому можно будет передать свои знания, своё состояние и своё дело. С делом, правда, не сложилось, потому что у Дженсена не выявилось абсолютно никаких способностей к науке. Отец был глубоко разочарован, когда понял это, и всю оставшуюся жизнь Дженсен был обречён сглаживать и искупать свою вину. И одним из пунктов искупления был Генри. Дженсен был обязан остепениться и поддерживать респектабельность отца. Так он отдавал свой долг.
Дженсен часто думал об этом в те дни, и ещё чаще вспоминал то, что когда-то сказал ему Джаред. «Тебя тоже купили».
И вот в этом мире тотальной купли-продажи вдруг расцвело его собственное маленькое чудо. Джаред и чувство к нему, так непохожее на всё, что считалось правильным, уместным и вообще возможным на Элое. И теперь — ребёнок. Не выращенный в барокамере по частному заказу после тщательных раздумий, из скрупулезно подобранной яйцеклетки и спермы, сдроченной в пробирку. Просто случайное последствие их единения, нечаянный росток их любви, проросший на растрескавшейся бесплодной земле. И это была семья. Дженсен понимал это, читая те книги, что выбирал для себя Джаред — это были романы и справочники, философские трактаты и сборники исследований, и все они утверждали хором, что важнее семьи никакой ценности в жизни нет. Что все достижения, все успехи настоящего мужчины направлены на то, чтобы создать, приумножить и закрепить благополучие своих близких. Что победа мужчины ничего не стоит, если она не достигнута во имя тех, кто ему дорог. На Элое никто никому не был дорог, кроме себя самого, и Дженсен до сих пор даже не подозревал, до чего уродлива и убога эта философия.
Они с Джаредом меньше говорили теперь, чем раньше, и больше молчали вместе. Именно вместе, вдвоём — они молчали хором, и это было лучше многих разговоров. Их секс теперь был не так неистов, более нежен, более нетороплив и долог — не извержение вулкана, а течение реки, рождающейся из капли и впадающей в бескрайнее море. Они как будто всё время ощущали теперь присутствие кого-то третьего, но этот третий не разделял их, не разводил, а, наоборот, каким-то непостижимым образом объединял ещё крепче, как будто до того они касались друг друга через прозрачную плёнку, а теперь она окончательно исчезла. Они были целым, одним существом, объединённым через этого третьего, созданного ими обоими и связавшего их навсегда. Даже если что-то пойдёт не так, даже если им не суждено будет насладиться этим сполна — всё равно, сам факт того, что они создали это, навсегда останется с ними, будет всегда напоминать им, как крепко они связаны, сращены друг с другом. И ничего удивительнее этого ощущения Дженсен в жизни не знал.
Месяца через три он стал замечать в Джареде изменения, которых они оба ждали и оба боялись. Дженсен не знал, что почувствует, когда это начнёт происходить — он уверял Джареда, что всё будет в порядке, что это ничуть его не испортит и не оттолкнёт Дженсена от него. Но на самом деле он не знал. Он часами просиживал в проекторской, разглядывая голограммы беременных женщин, и они будили в нём очень странные чувства. Просто женщина, не беременная, вызывала в нём желание — это он понял ещё подростком, когда впервые увидел её. Но женщина с животом, на которой явно было видно её материнство… она не то чтобы ему не нравилась, но желание пропадало на раз. Женщина, самка, была создана для того, чтобы её осеменять — так говорил в Дженсене инстинкт, задушенный, но не выкорчеванный до конца тремя столетиями жизни в мёртвом космосе. Осеменённая самка — объект заботы и защиты, но обращаться с ней надо бережно, в частности, полностью исключить сексуальный контакт. Это сидело у него в подкорке, и, невольно проводя параллели между этими женщинами и Джаредом, он не знал, сможет ли относиться к нему по-прежнему, когда всё станет заметно. Но он совершенно точно знал, что его отношение не станет хуже. Он всегда хотел… как тогда Джаред сказал — завести симпатичного маленького Дженсена. Он знал, что рано или поздно подаст заявку в Центр Размножения и сделает частный заказ. Не сейчас, но лет через десять… И теперь, когда Джаред вот-вот готов был подарить ему то, чего он всегда хотел, подарить просто так, как часть самого себя — Дженсен просто не мог не любить его за это ещё сильнее, чем раньше.
 
Джаред подозревал, что Дженсена терзают противоречия, и ужасно стеснялся своего меняющегося тела. Он перестал натягивать облегающие майки и стал носить футболки попросторнее, а в день, когда на нём впервые не сошлись джинсы, чуть не расплакался, забился в угол и сидел там, пока Дженсен не зацеловал его до полусмерти, уговаривая не расстраиваться так сильно. Потому что ну правда же, не стоило так убиваться из-за этого. Совсем не стоило.
— Это мерзость, — повторял Джаред, и Дженсен твердил:
— Да нет же, ну нет.
И в знак доказательства укладывал Джареда на спину, задирая на нём футболку, обнажая мягкий, округлившийся, пока ещё не сильно выступающий живот, накрывал его ладонями и гладил так нежно, как только мог, и целовал, и вжимался в него лицом. И это нравилось ему, чёрт, да — каким бы грёбаным извращением это ни было, но ему нравилось, что Джареда теперь в этом месте так много. Ему нравилось смотреть на его член, набухший и потемневший, прижимавшийся к животу не так, как раньше, немного боком, неловко, но так же крепко. И кожа у Джареда на животе, вокруг опустившегося пупка, была такой нежной. Они теперь занимались любовью так, чтобы Джаред лежал на спине, и Дженсену нравилось медленно, бережно входить в его тело, придерживая ладонями приподнявшуюся плоть перед собой. Как будто он уже обнимал своего сына, того, что рос в Джареде и слушал, как они разговаривают, как двигаются и как ждут его появления на свет.
И чем ближе был этот день, тем упорнее Дженсен искал способ уберечь Джареда от беды, которая надвигалась на них одновременно с ожидаемой радостью.
Он не бездействовал все эти месяцы. Как только они решили, что попытаются сохранить этого ребёнка, каким бы он ни родился, Дженсен сразу же начал искать способы сделать это. Нечего было и думать о том, что Джаред после операции останется у Дженсена в доме. Их уединённая жизнь уже и сейчас вызывала косые взгляды, не только у рабов, но и у соседей, а присутствие в доме ребёнка не удастся скрыть. Даже если Дженсен сможет выдать его за младенца из Инкубатора, кто-нибудь — и прежде всего его отец — выяснит правду. И тогда всё пропало. Нет, Джареда и ребёнка надо было спрятать где-то, и понадёжнее.
Однако это было проще сказать, чем сделать. Будь они на Земле, можно было бы переехать в другой город или в другую страну, сменить имя, начать жизнь заново. В самом крайнем случае можно было скрываться в какой-нибудь глуши, в лесу или в горах, и переждать, пока не пройдёт достаточно времени, и беглецов перестанут искать.
Но на Элое нет ни лесов, ни гор — разве что в Заповеднике, но там любой человек как на ладони. На Элое нет стран и городов — она сама один огромный город с населением в сто миллионов человек, со множеством районов и закоулков, почти каждый из которых просматривается камерами. Если властям понадобится отыскать кого-то, сделать это они смогут очень просто: достаточно передать биометрические данные человека в общую базу данных Центра Гражданской Дисциплины, и вот уже перед беглецом не откроется ни одна дверь, включая ту, через которую он успел пройти — он окажется в ловушке. И его даже не понадобится выкуривать из неё. Зная месторасположение укрытия, можно загерметизировать зону, в которой оно находится, а потом отключить от неё системы жизнеобеспечения. Отчасти поэтому на Элое практически не было уличной преступности — малейшие нарушения закона мгновенно фиксировались, а преступников без труда отлавливали и жестоко карали.