Словами огня и леса Том 1 и Том 2 (СИ)

**
В своей комнате он просто лег на пол и лежал, не в силах добраться до кровати. Да и кровать несла на себе отпечаток этого дома… пол тоже, но он хотя бы был ближе к земле. Мокрых растрепанных волос с лица не убирал, и одежда была еще влажной, хоть по жаре быстро сохла; по дороге его окунули в канал, прополоскали, как тряпку. Да пусть бы совсем утопили.
— Ты там был.
Огонек не ответил, да это и не было вопросом. Кайе сел рядом.
— Ты живой? Эй, — легонько встряхнул за плечо.
Огонек не отозвался, только выдохнул тихо и невнятно, будто пытался муху отогнать, но не было сил.
— Слышишь меня?
И опять никакого ответа.
— Я могу после прийти, — произнес юноша несколько неуверенно.
Встал. Видеть его сейчас глядящий в стену Огонек не мог, да и не хотел; кажется, он бесцельно бродил по комнате. Медленно; быстро, как привык, не сумел бы — мешала фигура на полу. Шаги были легкими — а ведь зверь тяжелый… хотя тоже ходит бесшумно…
Наконец снова присел рядом, убрал волосы с лица лежащего, долго смотрел в лицо. Ответного взгляда не дождался, хоть и глаз Огонек не закрывал.
Ушел наконец.
Больше в тот день никто к его комнате не приближался.
Къятта не мешал младшему, когда после Круга тот пошел к полукровке, но после никак не мог отыскать. Обычно его присутствие было столь очевидным, что даже не приходилось подумать, где может находиться. Теперь же пришлось пару раз обойти дом снаружи и изнутри, расспросить всех встреченных, чтобы наконец оказаться подле стоящей в дальнем углу сада голубятни.
Самое тихое и мирное место в доме, не считая пруда с рыбками…
Братишка сидел на крыльце, сцепив пальцы, опустив руки между колен. Когда пару часов назад возвращались с ним вместе, узнал, что его полукровка всё видел, и взбесился на середине дороги. Кричал, что Къятта все испортил, чуть ли не в драку лез, не заботясь, кто видит. Пришлось встряхнуть его хорошенько.
“Прекрати себе врать!” — сказал тогда Къятта. “Я показал ему то, что ты на самом деле есть, только сразу. Он такой же, как и все остальные. Они все могут лишь бояться или сквозь зубы терпеть, если сами достаточно сильны. Любить тебя и принимать они не будут никогда”.
Тогда Кайе сорвался и убежал, и вот сидит теперь, тихий и будто пустой.
— Ну что ты? — подошел сзади, тронул взъерошенную макушку.
— Уходи сейчас, ладно? — совершенно по-детски сказал младший. Растерянно, беспомощно даже.
— Как хочешь.
**
Сумерки, приторно-сладкие, мягкие, спустились в Асталу, быстро загустели, как старый мёд в дуплах. Издалека зазвучали музыка и вечерние песни — короткое время отдыха для простых семей, время гуляний для состоятельных. Вот и оно завершается, еще доносятся голоса и смех, довольные и нетрезвые, но уже тише, полусонно. Тогда Огонек решился. То, что после всего сказанного его не тронули и даже не приставили стражу означало — Кайе не потерял надежду, что Огонек отлежится, как после Атуили, и снова станет послушным и веселым товарищем. Лучшего случая могло не представиться.
Не сразу собрался; сидел, перебирая в пальцах кисточки покрывала, потом встал, на цыпочках прокрался к выходу — никто не заметил. Напрямик через темный сад, прячась между кустов — к каменной стене, вверх, ловко цепляясь за выступы и плети растений, вверх, потом вниз, прочь отсюда. Волосы повязаны платком, не видно, что рыжий. Он ходит быстро, и ловкий, может срезать путь по заборам и деревьям. А вдруг да не будут искать? Вряд ли хоть кто-то в этом доме еще считает опасным лесного найденыша. Къятта постарается убедить младшего брата, что ушел и ушел, вот и славно. Если, конечно, сам не пошлет своих людей следом.
Прочь из этого города, к рыбакам, собирателям плодов, куда угодно. Что-то умел ли раньше — плести, лепить, шить? Может, примет кто — помощником? И грязной работы он не боится. Только бы не здесь, не в Астале. Или опять в лес. Или в города Срединных земель. Или… Он понял, что перебирает возможности, как те брошенные агаты, толком и не смотря на них. Неважно. Потом.
 
Пока было просто тошно, и от себя в первую очередь. Будто он… растил какого-нибудь домашнего зверька, вроде того поросенка на Атуили, любил, играл с ним, а потом узнал, что его съел за ужином. И уже никуда не деться от этого. Хоть вывернет наизнанку, как недавно возле песчаного Круга, толку-то.
А недавно думал, как повезло. Лестно, что ни говори… Полукровка, замухрышка без умений и памяти… Только не забывай, возносясь — падать больно будет.
Огонек брел мимо деревьев с широкой кроной, увенчанной ароматными цветами, невидимыми в ночи. Вокруг вились светляки. Это была ночь без кошмарных снов, хватало и того, что наяву.
Ряды домов сменялись площадью, рощицей или каналом, иногда в темноте угадывались очертания складов или каких-то подсобок. Порой одинокие фигуры мелькали, или проходила ночная стража — тогда съеживался, сливался с кустами или подтягивался на ветки; но никто не подошел, не остановил Огонька. Он не знал, как далеко ушел и в чьем квартале находится сейчас. Город не желал выпускать заблудившегося лесного мальчишку. Даже в чащобе он легко запоминал приметы, а здесь не сумел.
Светало уже. Сероватое небо, потом бледно-сиреневое. Остановился у столба, увенчанного бронзовым знаком — оскаленная морда. Неуютно стало от пристального взгляда зверя.
Понемногу народ наводнял улочки. Любопытные взгляды скользили по Огоньку, пару раз мальчишку окликнули. В первый — сделал вид, что не слышит, во второй — пустился бежать, спрятался за углом. Отдышался насилу — страшно… так и не привык быть среди толпы. Десять человек — ведь это целая толпа. Так долго шел, хоть и с остановками, хоть и кругами порой, а вокруг всё еще город!
А меня, верно, хватились уже, подумал. То есть… поняли, что меня нет. Улица живо напомнила едва не поглотившую его реку… барахтайся, если сумеешь. Один. И кто тебе руку протянет? А если протянет — выбирать будешь, та ли рука? Кайе тогда не ждал, что он выберет, просто вытащил из стремнины.
Скрипнула калитка, и старушка, махонькая, сморщенная в упор взглянула на Огонька.
— Тебе чего, мальчик?
Огонек не сразу ответил; стоял, покусывая нижнюю губу.
— Тебе кого надо-то? — снова спросила, вперевалку выкатываясь из калитки.
— Я и сам не знаю, — вздохнул.
Старушка по всему решила, что перед ней дурачок. Указала рукой вдоль по улице:
— Иди, иди…
— Бабушка! — послышался из дома веселый детский голос, и налетевший ветерок донес запах свежих лепешек. Старушка заторопилась обратно, в свой дом, к кому-то , кто звал.
А Огонек побрел дальше.
Сел возле какого-то амбара, спрятал лицо в коленях. В лесу он был один, и не считал себя одиноким. Тут везде люди, но… Взгляд зацепился за нечто, блеснувшее в пыли. Нагнулся и подобрал раскрашенную фигурку. Глиняная, она блестела, покрытая слоем лака. Огонек повертел находку так и эдак — рыбка… Уже пострадавшая: без хвоста и спинного плавника, глаз обсидиановый, черный. Как живой…
Мальчишка дернулся, будто кто укусил. Показалось — в руке не обломок нелепый, а птичка, серебряная. И так тепло на миг стало, словно кто-то большой и сильный подошел сзади, руку на плечо положил, назвал по имени. У меня был дом, сказал себе Огонек. У меня были родные…
Он помнил всё сказанное о полукровках, но, сжимая фигурку, позволил себе помечтать хоть немного. Пусть это было бы навсегда в прошлом, но… Картинки представились ясно. Мать, совсем молодая, ясноглазая, варит что-то в котелке, и смеется, а на ней рубашка-туника без рукавов. А отец сидит у костра и рассказывает ему, сыну, как давным-давно жили люди. Вот он встает, улыбается…
Чей-то голос выдернул из грез наружу. Огонька прошедшие не заметили — сидит какой-то мальчишка, кому он нужен. И не к нему обращались — просто беседовали. Он вновь повертел обломок в руках, вздохнул, когда снова блеснул лаковый бок.