Голодная бездна Нью-Арка (СИ)

— Отдохнуть ты должен, пока живой. А всем, кто будет спрашивать, я скажу, что ты на выезде…
— К-каком?
— Каком-нибудь… не важно. Давай уже, ложись… Мэйни, нельзя же быть таким упрямым. Я, между прочим, не всесилен… поэтому расслабься… слушай море…
Серая вода.
Синяя.
И зеленая.
Главное, что свободная. Эта свобода, помнится, и восхитила Мэйнфорда, когда он впервые попал на море. Не на то, курортное, облагороженное, спеленутое полотнищами погодных заклятий, куда матушка выезжала ежегодно. Нет, то море не походило на море. Вечные двадцать пять градусов выше нуля. Синева. Легкие волны. Белый песок. Лежанки, дорожки, матушкины знакомые, с которыми следовало вести себя осмотрительно, если, конечно, Мэйнфорд не желает, чтобы о нем пошли слухи…
…другое море.
…старые скалы, подернутые зеленью водорослей. К полудню они просыхали, и покрывались белесой пленкой соли, а к ночи вода поднималась, все выше и выше, точно желая добраться до древнего замка. Стереть его. А он был слишком горд и самоуверен, чтобы замечать опасность.
Рог Безумца не боялся ни северных ветров, ни бурь.
…и тебе бояться нечего, мальчик, — дед спустился из башни, в которую Мэйнфорду входить было запрещено. — Вовсе ты не сумасшедший… а твоя мамаша, уж прости, дура…
Дед носил трубку, которую набивал дешевым табаком.
Он был стар и не стыдился прожитых лет. Он не спешил убирать морщины, восстанавливать волосы или хотя бы, — матушку это неизменно огорчало — избавляться от повязки на глазу. Современная медицина глаз вернуть не смогла бы, но вот вставить стеклянный, качественный, почти неотличимый от настоящего… а повязка — это не только уродливо, но и вызывающе.
Почему-то, глядя на деда, Мэйнфорд не мог представить его себе со стеклянным глазом.
Повязка же… черный бархат, истершийся, сроднившейся с темною морщинистою кожей, он был естественен, как и двойная жемчужная серьга в ухе. Или кривоватые зубы, прокуренные даже не до желтизны — до цвета бурого, отчего казались они вырезанными из дерева.
Дед носил старомодные дублеты с рукавами, набитыми ватином, рубашки из тонкого шелку и многослойные кружевные воротники. И это вновь же было немодно, зато… естественно?
Он прожил без малого три сотни лет, и полагал, что это дает ему право на некоторые причуды.
— Слушай море, малыш. Когда будет становиться невмоготу, слушай море, — дед протянул причудливую раковину, сам прижал ее к уху Мэйнфорда. — А мамаше своей, если сунется со своими таблетками, вели засунуть их в жопу…
— В чью?
— Того осла, который их выписал, — дед хохотнул… он курил в гостиной, не задумываясь о том, что для курения существуют курительные комнаты, а в гостиных пьют чай. Чай он вовсе не признавал, предпочитая дешевый ром, хотя в подвалах — Мэйнфорд самолично спускался в них — имелось вполне приличное вино. Более того, подвалы эти с содержимым их — винные бочки занимали лишь малую часть древнего лабиринта — являлись очередным камнем преткновения между матушкиными желаниями и дедовым стремлением оставить все, как оно есть.
— Слушай, малыш… отдыхай… а как вернешься, то помни… ты не сумасшедший, ты просто проклят…
— Кем?
Странно, но шум морской раковины, прижатой к уху, успокаивал. От этой раковины тянуло прохладой, пахло солью и йодом, морем.
А голоса молчали.
Они, не оставлявшие Мэйнфорда в покое ни на мгновенье, вдруг исчезли, растворились в мерном рокоте волн.
— Теми, кто владел этой землей до нас… — дед присел в низкое кресло и ноги закинул на столик, нисколько не заботясь о том, что сапоги его грязны, а столик, инкрустированный вишней и слоновой костью, был куда старше деда. — Твоя матушка рассказывала тебе, откуда пошел наш род? Рассказывала… она этим гордится… но что сделаешь… в мать свою пошла… тоже красавицей была невероятною, но дура дурой… нечем тут гордится… благородный дон Альваро вовсе не был благороден… ублюдок, каких мало… полукровка… батюшка его тоже отличился, альвы и те причуд не выдержали. В Старом свете ему грозила виселица. И скажу тебе, что исключительно за дело… ему предложили, как нынче модно выражаться, альтернативу. Он и решил, что виселица — это конкретно и скоро, чего не скажешь о путешествии… пусть к краю мира, но до этого края еще добраться надо. Если хочешь, дам почитать мемуары…
 
Мэйнфорд не хотел.
Он слушал море. Он наслаждался шепотом его, и воем ветра, который, разойдясь к полуночи, терся о шершавые каменные бока крепости…
— Тебе будет полезно. На склоне жизни дон Альваро сделался задумчив и многословен. Он много писал… и многое, из того, что написано, разнится с официальной версией… Освобождения. Он даже решил быть по-своему честным. Признался, что в пути собирался поднять бунт, и не только он, но дон Кортезо на беду команды оказался серьезным малефиком… может, потому и получилось у них добраться до Зеленого мыса? А там и дальше… они пришли, как гости. И встречали их, как гостей. У масеуалле имелось одно предсказание об ушедшем боге, и Кортезе в сиянии своей силы… он велел покрыть корабль позолотой… и надел золоченый доспех. Он вывел на берег белого жеребца, к седлу которого приделал крылья… и те, кто вышел встречать его, уверились, что встречают бога…
Море шептало.
Оно могло рассказать собственную историю. Сотню историй. Тысячу. Столько, сколько хранилось на дне его исчезнувших кораблей, мертвых людей и утонувших тайн… да только Мэйнфорду не было дела до них. Он просто слушал.
— Дон Кортезе и те, кто согласился принести ему клятву, прошли до самого сердца земель масеуалле. Они поняли, что земли эти богаты, а люди — слабы… и не только в слабости дело. Их всех, чимеков, таупелле, каюте, держит страх… они пребывали в уверенности, что боги масеуалле всемогущи, а Кортезе сумел разрушить эту уверенность. Он взял в плен императора… а после, во время великого празднества, принесли чужим богам кровавую жертву. И те не покарали отступников, но приняли пролитую кровь своих детей, как должное… да, Кортезе пришлось бежать из Атцлана, но он вернулся и не один, с сотнями и тысячами тех, кто еще недавно верил, будто бы нет силы, способной низвергнуть Проклятых… наш предок описывает их путь, Мэйнфорд. И кровь, которая заливала его… отнюдь не кровь воинов масеуалле… и то, как Кортезе заключил мир, скрепив его клятвой на кресте и тернии, и пятеро поручились за нее своими судьбами. Он обещал оставить Атцлану свободу, если новый император его присягнет на верность Короне, но когда тот явился дать клятву, то пленил… и пытал…
Море пело.
Оно звало Мэйнфорда, обещая, что в глубинах его он отыщет покой. Разве не покоя желает сам Мэйни? И разве не достоин он? Проклятье? Когда случилось оно? И есть ли на Мэйнфорде вина? Платить по чужим грехам? Это несправедливо…
— Дону Кортезе не было дела до богов и до жертв, которыми они кормились. Он желал золота, которым был полон Атцлан, и получил его. А получив, велел удавить ненужного императора и жен его. А малолетнего сына оставил, ибо масеуалле не желали покоряться людям с белой кожей. Им нужен был император… Кортезе предоставил его, а себя назначил наместником. Тогда он не понимал, не желал понимать, что его вера не защитит клятвоотступника. И пусть боги масеуалле вынуждены были покинуть мир, но нарушенная клятва оставила лазейку… шесть лазеек. Наш благородный предок пишет, что начал слышать голоса уже на склоне лет, после того, как дон Кортезе сошел с ума… и иные его подвижники… они не оставили наследников, что было весьма мудро с их стороны. А вот дон Альваро обзавелся супругой, и не простой… она приходилась родной сестрой императору. И вряд ли желала этого брака, но выбора не имела. Она родила сына, а после умерла родами. Дон Альваро женился еще трижды, на женщинах из Старого света… благородных кровей и малого достатка, готовых на многое во имя семьи. Все трое… не вынесли перемены климата, — дед хохотнул. — Из пятерых детей, что появлялись на свет, лишь один прожил больше месяца…