Голодная бездна Нью-Арка (СИ)

Море пело.
О том, что прошлое не имеет смысла, равно как и будущее… что ждет Мэйнфорда? Венец пэра и место в партии? Мешок шерсти с монограммой почетной данью прошлому? Высший Совет собирается раз в десятилетие и давно уже эти собрания ничего не решают. Конечно, Мэйнфорд слишком мал, чтобы разбираться в политике, но не глуп.
Матушка гордится принадлежностью к избранным.
И свой венец носит так, будто бы он — легендарная корона из Ивовых ветвей. Она готовится к каждому собранию, пусть женщин и не допускают в Дубовые палаты, но им и не нужно. Что им делать среди пыльной шерсти и табака, который традиционно сыплют под ноги? Для них созданы уютные гостиные и Белый зал с Белым же балом.
…раз в десять лет…
…величайшее событие…
…хранители памяти…
Море смеялось, рокотало, и волны, рожденные смехом, разбивались о камень.
— В конце концов, благородный дон Альваро был вынужден смириться и признать наследником полукровку. Тот, к сожалению, дневников не вел. Вообще был личностью нелюдимой, что, учитывая происхождение, понятно. Он взял в жены женщину-масеуалле… и это, полагаю, вызвало скандал… а вот их сын…
…цепь, сплетенная кровью. Цепь, длинной в столетия, и он, Мэйнфорд, последнее из ее звеньев… нет, есть еще Гаррет.
Он нормален.
Он именно таков, каким должен быть отпрыск столь славного и древнего рода…
— И вот тут, сынок, складывается интересная закономерность. Род Альваро не прерывался, но… если в нем рождалось более одного ребенка, старший… становился одержим.
— Значит, я сумасшедший? — Мэйнфорд отложил раковину. Не без сожаления, конечно, ему не хотелось расставаться с голосом моря, но он давно привык делать то, что было принято.
А в обществе не принято ходить с раковиной, прижатой к уху.
— Ты меня слушал? — дед не злился, он перевернул трубку и постучал по донышку, вытряхивая табачный пепел. — Проклят. Одержим. С сумасшествием это не имеет ничего общего…
— Мать…
— Все прекрасно знает. Мы с ней разговаривали, но… она слишком закостенела в своем высшем свете.
Это дед произнес, точно плюнул.
Потом вздохнул.
— Знаешь, почему ты здесь?
— Потому что вы пожелали меня видеть.
— Я давно желал тебя видеть, — старик повертел трубку и с раздражением швырнул ее на стол. — Но мои желания давно уже перестали что-либо значить для твоей матери, однако…
Скрюченные пальцы.
И сама рука, торчащая из вороха кружев, походила на высушенную куриную лапу. Вот только вряд ли куры носили перстни с черными алмазами.
— То, что я скажу, Мэйни… непросто принять и взрослому…
— Мама хочет сдать меня в сумасшедший дом?
— Знаешь?
Мэйнфорд пожал плечами.
В этом не было тайны, во всяком случае, не такой, которую стали бы скрывать от слуг, а слуги… слуги всегда знали чуть больше, чем полагали хозяева.
— Она называет это санаторной лечебницей, — теперь дед позволил раздражению выплеснуться, и камень в перстне полыхнул. — Но ты прав, малыш… сумасшедший дом, он сумасшедший дом и есть, как его ни назови…
— Это потому что я… слышу голоса?
— Не совсем… хотя… это потому, что ты старший. И по праву рождения наследуешь не только титул, но и семейное состояние. Погоди, — дед поднял руку. — Так было заведено. Твоя сестра получит неплохое содержание, а когда вздумает выйти замуж — и приданое. Твой братец… ему тоже достанется кусок семейного пирога, но твоя матушка решила, что это несправедливо.
…она всегда любила Гаррета больше других своих детей.
…и наверное, он был достоин этой любви. Он был идеален, золотоволосый малыш с синими очами, которые очаровали не только матушку. Вокруг Гаррета женщины вились, что няньки, что гувернантки, и даже миз Острикс, сухопарая наставница, которая, казалось, не умела улыбаться, таяла от умиления…
…Гаррет никогда не капризничал.
Был вежлив. Почтителен со старшими. Мил со слугами. Он оправдывал ожидания и не имел никаких… странностей.
…из него, в отличие от Мэйнфорда, получился бы достойный пэр.
— Если тебя признают невменяемым, то лишат права наследования. Тогда и титул, и семейное состояние отойдут к этому лицемерному засранцу.
 
…а вот дед Гаррета не любил, не давая себе труда скрывать эту совершенно беспричинную нелюбовь.
— А я?
— А ты… в лучшем случае отправишься в дальнее поместье. В худшем, но наиболее вероятном, никогда не выйдешь из лечебницы.
Он замолчал, позволяя Мэйнфорду оценить ситуацию.
В лечебнице…
Никогда не выйти…
Мама выберет лучшую из лечебниц, она по-своему заботится о Мэйнфорде, но… навсегда? Вот так… из-за голосов…
— Послушай, мальчик… твой отец не совсем согласен, но он слишком слаб, чтобы противостоять матушке. Все, на что его хватило — отправить тебя… в гости к умирающему старику.
— А вы умираете?
— Последние лет двадцать, — дед осклабился. — Но не суть важно. Главное, что когда твоя мамаша прознает, куда ты подевался, она явится…
— И что мне делать?
— Нам, Мэйни… что делать нам… скажи, ты не боишься умереть?
Это было безумием.
Но если Мэйнфорд и без того сходил с ума? Или был одержим… проклят… не важно, главное, что его мать не сочла возможным позволить ему остаться среди людей…
— Нет, — ответил Мэйнфорд. И потянулся к раковине. Быть может, дед и прав. Или не он, но море, с которым дед успел сродниться… главное, что всего-то шаг в свинцовую бездну, и все проблемы исчезнут.
— Вот и хорошо… если у нас получится…
…путь вниз.
…в подвалы и ниже подвалов, и лестница меняется. Исчезают дубовые ступени, сменяясь серым камнем. Он груб, неровен, и подсвечник в руке деда опасно покачивается. Мэйнфорду кажется, что дед этот подсвечник не удержит, и тот полетит со звоном в бездну, и свечи с ними, и они вдвоем останутся в темноте. Нет, Мэйнфорд не боится. Напротив, ему спокойно, как никогда прежде.
И чем ниже они спускаются, тем спокойней.
— У твоей матери был брат… старший… хороший мальчик… на тебя похож… — голос деда вязнет в камне, и кажется, что дед говорит шепотом, хотя это не так. — Я не особо верил в проклятье… я был единственным ребенком, как и мой отец, и мой дед… и честно говоря, я не думал заводить еще детей… как-то не принято это было в роду, но так уж получилось. Родилась твоя мать. А спустя полгода Берри начал жаловаться на кошмары…
Виток за витком.
И камень под ладонью влажный, от него пахнет солью, и Мэйнфорд ощущает близость моря.
— Потом были голоса… и видения… и твоя бабка пригласила целителя… затем целителей стало больше, чем слуг в нашем доме, но никто не мог сказать, что происходит с Барри. Его поили опиумным настоем, который слегка приглушал голоса, но я видел, что опиум лишает Барри остатков разума. И не было выхода… нам казалось, что не было, пока один старик не сказал, что дело не в болезни, что это проклятье пожирает душу Барри…
Стены были неровными. И Мэйнфорд пальцами ощущал, что неровность их — искусственного происхождения, что она неслучайна, как неслучайно его пребывание здесь.
— Барри покончил с собой, когда ему исполнилось шестнадцать. При нем неотлучно находились трое… компаньонов. Он и в уборной не оставался один, но… все равно сумел… стекла битого наглотался. Он умирал долго, Мэйнфорд. Мучительно. Но при том смеялся, говоря, что там уж не услышит голосов, что теперь-то город оставит его в покое…
…рисунок…
…не неровности, но узор, древний, как само это место…
…куда древнее деда или же старого замка, который слишком мал и неказист, чтобы жить в нем, но слишком знаменит, чтобы просто отречься.
— Твоей матери было восемь. Она помнит брата, хотя предпочитает делать вид, что никогда его не было… и возможно, она боится, что ты повторишь его путь.
Мэйнфорд не ответил.
Битое стекло?
Нет, не стоит дожидаться, пока к нему приставят компаньонов, охраняющих Мэйнфорда от него же самого. Надо успеть раньше, до того, как его безумие или проклятие — так ли важно? — станет слишком заметным.