Голодная бездна Нью-Арка (СИ)

— Я оказал сопротивление. Не пожелал расстаться с золотом, за что и был бит. Меня обвинили в краже, в нападении на полицейского, и, возможно, вздернули бы… к чему оставлять свидетеля, но на счастье мое в городе оказался Мэйнфорд. Он-то и разобрался, в чем дело. Забрал меня… и золото…
— И началась твоя новая счастливая жизнь…
— Новая — это да, — Кохэн вытащил из золотую сову с рубиновыми глазами. — А вот счастливая… я не знал вашего языка, ваших обычаев. Я не знал вообще ничего, но хватило ума понять, что Мэйнфорд — мой единственный шанс как-то устроится. Он нанял учителей. Для начала. Затем устроил в школу. Не скажу, что я был счастлив. Я ведь рос, уверенный, что любое мое желание есть закон. А в первый же день меня прилюдно выпороли за неуважительное отношение к наставнику. Школа была частной и дорогой, но это не избавило меня от проблем. Напротив… дети из Первого округа… попадались даже сенаторские отпрыски… и какой-то масеуалле… учителя и те видели во мне животное. Меня не столько учили, сколько дрессировали. Я терпел… а когда мне становилось невмоготу, когда я начинал думать, что, быть может, лучше было бы остаться… смерть — всего лишь мгновенье, я вспоминал богов… и то, что ныне меня не просто положат на алтарь… нет, с изменников снимают шкуру живьем. А затем, выпустив кишки, оставляют на солнце. И поверь, магия масеуалле позволяет сохранять им жизнь не на часы — на дни…
— А Мэйнфорд? — Тельме было несколько… неудобно, пожалуй. Откровенность? Пусть так, это его выбор, но любая откровенность подразумевает ответный шаг, а Тельма не настолько расчувствовалась, чтобы выложить все, как есть.
— Во-первых, он считал меня ребенком, а с детьми он никогда не умел ладить. Во-вторых, он полагал, что выполнил свою задачу. Школа ведь была хорошей. Дорогой. В-третьих, я сам не жаловался, гордость мешала. Потом случилась одна история, и я едва вновь не попал на виселицу. Но Мэйнфорд и здесь помог… многое всплыло… скажем так, его отношения с родней и без того непростые, еще больше осложнились. У меня же появилось с полдюжины высокопоставленных недругов. Впрочем, это не помешало мне пойти в полицию… собственно говоря, здесь я и работаю в последние семь лет…
— Рада за тебя.
— Я и сам за себя рад, — он оскалился, коснулся ногтем рубина. — А это на память оставил… хотя и без того на нее не жалуюсь. Так вот, девочка, к чему это я все…
И вправду, к чему?
Только ли затем, что эту вот историю можно преподнести иначе? И именно этого Кохэн опасается?
— Я чую в тебе тайну. И не только тайну. Не знаю, чем тебе наш Мэйни не угодил, но он хороший человек. Даже если отрешиться от того, сколько раз он спасал мою шкуру. И поэтому, если в дурной твоей голове зародилась вдруг мысль напакостить Мэйни, подумай еще раз хорошенько. я не позволю ему навредить.
Он спрыгнул со стола.
— А еще оглянись… быть может, твои обиды — не более, чем твои фантазии…
  
Глава 9
 
Мэйнфорд из конференц-зала вышел бодрым и злым.
Очень бодрым и очень злым.
Злости этой хватило, чтобы добраться до собственного кабинета, в котором уже поджидал Кохэн.
— Выпей, — он сунул в руки плошку с какой-то вонючей гадостью. И Мэйнфорд выпил: не было у него сил сопротивляться, напротив, появилась вялая надежда, что эта самая гадость успокоит раскаленные нервы, а то и вовсе погрузит Мэйнфорда в беспробудный сон недельки этак на три-четыре. И тем самым избавит от сомнительной радости объясняться с начальством…
…с Гарретом…
…надо бы позвонить, предупредить…
…братец придет в ярость… но с другой стороны, разве Мэйнфорд виноват, что семья не думает, кому продает акции?
Отпускало.
Травы ли были тому виной, — Мэйнфорд в очередной раз дал себе слово разобраться, наконец, что именно Кохэн выращивает в своей маленькой оранжерее — или же просто переутомление сказалось, но все вдруг стало неважным.
Акции… Вельма… стрельба… всегда стреляли… гангстером больше, гангстером меньше — город сожрет всех, и самого Мэйнфорда в том числе. Рано или поздно доберется…
 
— Садись, — Кохэн толкнул в кресло. — И расслабься… тебе поспать нужно…
— Девчонка…
— Отвлек от работы, как и было велено…
Показалось, Кохэн недобро усмехнулся.
— Угрожал?
— Обижаешь. Когда это я угрожал женщинам? Предупредил… она умненькая, поймет. Надеюсь, что поймет… чтица-то хорошая… заглянула, представляешь? Я не стал закрываться, а она заглянула…
— И не сбежала?
— Даже не стошнило. Откуда она взялась, Мэйни?
— Если интересно, возьми личное дело… — теплые ладони масеуалле сдавили виски. И значит, спать пора… но нельзя… не сейчас… то старое желание — это трусость. А на деле Мэйнфорд не может позволить себе сон. Слишком много всего… слишком мало его самого…
— Возьму, — послушно отозвался Кохэн, и голос его доносился издалека. — Ты знаешь, что она тебя ненавидит?
— Уже?
— Давно… у сов хорошая память и острые когти…
— Прекрати… я не в настроении вникать в твою зоологию…
— Не вникай… поспи…
— Нельзя.
— Можно, — возразил Кохэн. — И нужно. Ты же сам понимаешь, что вот-вот свалишься. Часик подремлешь… не сопротивляйся… хочешь услышать море? Помнишь, ты меня отвез…
Мэйнфорд помнил.
Тогда у него, рядового малефика, было право на отпуск. И странное для посторонних желание провести этот отпуск не с семьей, но с мальчишкой-масеуалле, который только-только научился говорить на нормальном языке.
Море Мэйнфорд всегда любил.
Успокаивало.
И голос его заглушал иные, тогда еще слабые, позволявшие надеяться, что рождены они не городом, но собственным воображением Мэйнфорда. Так утверждала мать, отворачиваясь, чтобы скрыть разочарование — старший отпрыск древнего рода должен был быть идеален, а он слышит голоса. Какой конфуз! Не приведите Боги, узнает кто… и сохранения тайны ради — а в неполноценности Мэйнфорда она усматривала некий упрек свыше — она молчала.
Даже когда голоса стали невыносимы.
Даже когда…
Она жаловалась семейному врачу на мигрени и подсыпала в молоко снотворное. От снотворного становилось лишь хуже, но мать не желала слышать…
…а если бы Мэйнфорда сочли безумцем?
…разве ты не понимаешь, дорогой, какой ущерб это нанесет семье? Твоему брату? Нам с отцом? — голос матери был слышен так, словно бы она стояла за спиной Мэйнфорда. Всегда-то она избегала прямых взглядов. Неужели чувствовала свою вину? Или просто ей было неприятно видеть его, вечное напоминание собственной ее дефективности?
В роду мужа безумцев не было.
…просто потерпи, — матушка всегда говорила мягко, ласково даже, и было время, лет до восьми, когда Мэйнфорд обманывался этой мягкостью, принимая ее за любовь. — И все пройдет… я привезла лекарство… очень хорошее лекарство…
…откуда?
…из очередной лечебницы для душевнобольных, которую матушка в высочайшей милости своей взяла под крыло рода? Она платила щедро, и все полагали, что щедрость эта происходит от милосердия, а разве кто-то будет следить за столь милосердной дамой?
Заподозрит ее в воровстве?
Или усомнится, что матушка ее горничной и вправду нуждается в сильнейшем успокоительном?
…выпей, Мэйни, не капризничай… сегодня на приеме…
— Выпей, — это сказала уже не мать, но Кохэн.
Хорошо.
Ему Мэйнфорд доверяет несоизмеримо больше, пусть даже понятия не имеет, что именно он намешал. Главное, что смесь эта подарит немного тишины.
И Мэйнфорд глотает.
— Если позвонит…
— Не позвонит. Не дозвонится, — Кохэн подставил плечо. Он тощий, но жилистый, крепкий… но все равно надо встать. Ноги держат. Еще как-то держат… идут… куда? К дивану… старому продавленному дивану, после часового отдыха на котором спина разноется.
— Если…
— Ничего не случится, Мэйни. Просто отдохни…
Мэйнфорд все же сел в иррациональной попытке избавиться от колдовского тумана масеуалле…
— Я должен…