Диктатор (СИ)

— Помоги мне!
Дженсен стоял неподвижно несколько бесконечных мгновений. Потом страшно выругался, швырнул ружьё на пирс так, что громыхнули доски, и вцепился в мокрое, залитое чужой кровью плечо Мюррея. Вместе с Джаредом они выволокли его на пирс. Дженсен оглянулся — к ним уже мчалась лодка, на которой бешено прыгал огонёк подвешенной керосинки. Кто-то с лодки кричал, чтобы оставались на месте. Дженсен вскинул на Джареда взгляд, и тот, не выпуская Чада, которого почти обнимал, кивнул на воду.
— Они же убьют тебя, — сказал Дженсен, и Джаред ответил:
— Я знаю. Скорей бы. Пожалуйста, уходи.
Он сказал это так просто, без надрыва, без железных ноток, которые в последнее время ему стали свойственны, и у Дженсена что-то оборвалось внутри. Они сломали его, боже, все-таки они его сломали. И Дженсен так ненавидел их за это, что в этот миг правда захотел, чтобы Потрошители пришли и уничтожили их, уничтожили всех — этот грёбанный мир не заслуживал даже того призрачного шанса на спасение, который так отчаянно пытался подарить ему Джаред. Хотя теперь уже не пытался. Он наконец понял, что не сможет никого спасти — разве что Чада, старого друга, который его предал, и Дженсена, которому он никогда не верил до конца. Дженсен так хотел сказать ему: «Прыгай со мной! Я тебя дотащу!» — но он видел, что Джаред не прыгнет, он не сможет, не сумеет перебороть этот страх, такой смешной, такой детский по сравнению со всем, что им уже пришлось пережить и что ещё предстояло. Этот последний маленький шаг, отделявший их от полного доверия друг к другу, Джаред сделать так и не сумел — и кто был Дженсен такой, чтобы винить его в этом? Всего лишь Спутник Диктатора. Спутник, который должен был сейчас его снова покинуть.
Потому что если они останутся, то оба не доживут до утра.
— Я вернусь, — сказал Дженсен, вскинул руки над головой и прыгнул.
Пуля прошила воздух над его ногой, ещё одна вошла в воду, замедлив ход, и он ощутил удар от поднятой ею волны. Под водой было темно, как в могиле, и Дженсен не успел набрать достаточно воздуха, но он всё равно упрямо поплыл вниз, разгребая руками камыш и тину, а потом вперёд, туда, где, он надеялся, находился берег. В него ещё стреляли, и Джаред, кажется, кричал что-то, неразличимое сквозь толщу воды. Дженсен начал задыхаться, вынырнул, хватая ртом воздух, почти у самого берега, выкарабкался, оскальзываясь на бугристом берегу. Обернулся на пирс — тот опустел, Джареда снова втащили в дом, и теперь там было подозрительно тихо. Погони, кажется, не предвиделось. Дженсен выплюнул ил, забивший рот, и повторил, раздельно и громко, словно Джаред мог услышать:
— Я вернусь! Мы ещё им покажем, увидишь!
Он не лгал, или по крайней мере верил, что не лжёт. План возник у него ещё до того, как он спрыгнул с пирса, вызрел, когда Дженсен плыл под водой, и он знал, что поступает правильно. Что Джаред не выгорел до конца, и что где-то там, в глубине души, он тоже этого хочет.
Дженсен не солгал, нет. Он просто ошибся.
Но откуда ему тогда было знать, что он больше никогда не увидит Джареда Падалеки.
  *
Когда Дженсен спрыгнул с пирса и растревоженные воды пруда сомкнулись над ним, для Джареда всё закончилось. Он что-то крикнул подплывшим наконец в лодке Розенбауму с Пеллегрино и очнувшемуся Чаду, ударил ствол ружья, которое вскинула Харрис, посылая в воду, Дженсену вслед, пулю за пулей. Потом его скрутили, но это уже не имело значения — Дженсен ушёл, Джаред видел, как он выбирается на берег в густых зарослях камыша, недосягаемый для ружейных выстрелов. Данниль метнулась обратно к лодке, но Розенбаум удержал её. «Пусть идёт», — сказал он так, что она сразу же замолчала. Умолк и Джаред. С этой минуты ему больше нечего было им сказать.
Он не удивился бы, если бы Розенбаум теперь действительно всадил ему нож в живот и пустил камнем на дно. Но тот и в самом деле не был психопатом. Джаред отделался тем, что его заново связали, засунули тряпку в рот и натянули мешок на голову, а потом опять долго везли — в лодке, в аэроплане, он не имел ни малейшего представления, куда, и ему было всё равно. Он даже задремал под мерное гудение двигателей, едва чувствуя сквозь сон, как аппарат подбрасывает в вихрях турбулентности.
 
Когда мешок с его головы стащили, он увидел, что находится в бревенчатом срубе с единственным окном, наглухо забитым досками. Между двумя из них осталась щель, сквозь которую скупо сочился дневной свет — и на следующие несколько дней это стало для Джареда единственным ориентиром во времени. Его развязали, но место верёвок тут же заняли наручники и ножные кандалы. Джаред не мешал, когда хмурый незнакомец приковывал его к ножке кровати, составлявшей, вместе с деревянным табуретом, единственное убранство помещения. Матраца с одеялом Диктатору не полагалось, пришлось довольствоваться железной сеткой на койке — а впрочем, тюремщикам Джареда приходилось ещё хуже, они даже не могли прилечь, только стоять или сидеть на своём табурете. Его больше ни на минуту не оставляли одного, охрана сменялась дважды в сутки, и никто из стражей не пытался с ним заговорить — но всё это были излишние предосторожности. Джаред не собирался бежать. Куда? Зачем? Теперь, когда он знал, что Дженсен на свободе и его не собираются преследовать, отпала последняя необходимость держать себя под контролем. Джаред чувствовал, как расползается, раскисает, словно мокрая пакля, и это было, наверное, противное и жалкое зрелище, вот только никто его не видел, кроме сторожей, а на них ему было плевать. Ему теперь на всё было плевать, и он даже не находил сил порадоваться тому, что с ним хорошо обращаются — его не били, не оскорбляли, трижды в день он получал воду и два раза — хлеб. Хлеб был чёрный, каменистый, из грубо помолотого зерна — наверное, они пытались дать ему что-то понять этим, хотели заставить почувствовать себя в шкуре тех людей, которых он угнетал своим диктаторским произволом. Но воспитательныеt меры опоздали примерно на год. Джаред ел и пил, когда давали, без стеснения справлял нужду в ведро, когда приказывали, лежал на койке, подтянув скованные руки к груди, и — спал, спал так много, и долго, и даже сладко, как не спал уже очень давно. В сущности, за весь прошедший год это была первая возможность как следует выспаться. И Джаред наслаждался ею сполна.
Первые дни он ещё следил за сменой дня и ночи по узкой полоске света между досок, но потом перестал. Когда Розенбаум пришёл, Джаред спал, как обычно, так что не знал даже, какое сейчас время суток, когда его грубо дёрнули за цепь, тянувшуюся от ножных кандалов к кровати, и заставили сесть.
Розенбаум явился один — ни Харрис, ни Чад, ни Пеллегрино с ним не приехали. Он сделал знак охраннику, приказывая выйти, и тот подчинился беспрекословно. Дверь закрылась, снаружи заскрипел задвигаемый засов. Да, на этот раз они как следует его стерегли. И это было ужасно смешно.
— Злорадствуешь? — спросил Розенбаум, и Джаред понял, что на губах у него играет какое-то подобие рассеянной улыбки. На самом деле ему просто нравился запах, исходивший от Розенбаума — запах хвои, дождя и пороха, словно совсем недавно в него стреляли или стрелял он сам. Это были запахи внешнего мира, который жил, боролся, дышал — всё ещё дышал, несмотря ни на что. Их портил только кислый запах пота и застоявшегося воздуха, прочно укоренившийся в импровизированной тюрьме Диктатора Пангеи.
Джаред понял, что Розенбаум ждёт ответа на свой вопрос, и качнул головой:
— Нет. Разве что самую малость. Я не ждал тебя так скоро. По правде, совсем не ждал.
— Думал, сбегу? — Розенбаум криво улыбнулся уголком рта. Джареду показалось, или там вправду залегла новая морщинка, которой не было при их первой встрече? — Как твой братец-ссыкун? Нет уж. Я, правда, ещё не во всём до конца разобрался, эта тварь Пеллегрино продолжает мутить воду. Я надеялся, что на кое-какие вопросы мне ответишь ты. Тебе-то уже нет необходимости врать.