И солнце взойдет (СИ)

Несколько раз зачем-то заглядывал Ланг, но близко не подходил и, слава богу, за руки не хватал. Рене видела его напряженное лицо, чувствовала исходившую смутную тревогу, но лишь отворачивалась и с нарочитым усердием принималась показывать любопытным студентам особенности вскрытия. Не думать. Не чувствовать. Не откликаться на мысленный зов, который наверняка ей почудился. Перед глазами стоял выброшенный торт, а в спину упирался выжидающий взгляд. Злость и обида прошли. Растворились в череде тел, а потом вовсе утекли в водосток, и лишь иногда напоминали себе шорохом накрывавшей покойников ткани. Рене не хотела даже гадать, что мог искать здесь глава хирургии. Однако из болтовни разговорчивых стажеров ей стало ясно одно — ночью халатность бригады доктора Дюссо создала целый ворох проблем для отделения. А значит, проблемы для Ланга. И все же она не обернулась, когда услышала негромкое:
— Рене… Мы можем поговорить?
Нет, она не могла. Ее ждал почти десяток изувеченных трупов, так что никаких душещипательных бесед. В конце концов, не он ли сам отправил ее сюда? Потому Рене с трудом, но молча перетащила на специальную каталку мертвое тело, поправила белое полотно и направилась в холодильник. Когда она вернулась обратно, Ланга уже не было в комнате.
Последнее вскрытие Рене закончила ближе к полуночи. Спать хотелось безумно, а телефон разрядился еще где-то в полдень, оборвав разговор с дедушкой на полуслове. Потому оставалось надеяться, что всеведущая Роузи прознала про «вечеринку» в морге и не ждала сегодня вечером в бильярдном клубе. Они собирались отпраздновать ее день рождения после работы, но, видимо, теперь в другой раз. Подумаешь… Ничего страшного. У них впереди целых полгода.
Устало усевшись на скамейку в пахнущей свежей краской и пустой из-за ремонта раздевалке, Рене стянула с себя стетоскоп и невидяще уставилась на витую черную «L». Подарок Максимильена Роше прошлый день рождения. Ярко-желтого цвета трубка, несколько сменных насадок и еще целый ворох дополнительных вещей, которые вряд ли ей когда-нибудь понадобятся. Дедушка всегда дарил что-то полезное — одних только разноцветных пуантов в свое время хватило бы выложить радугу. А родители… Рене усмехнулась, но затем покачала головой. Забавно, она даже забыла, как звучали их голоса. За десять лет вне дома те стерлись из памяти, как размылись бы лица, не падай то и дело взгляд на детские фотографии. Иногда Рене казалось, что она вообще все придумала. Женеву, маму с неизменным пучком, отца с морщинкой между бровей, их квартиру в центре старого города. Но шрам каждый раз ставил точку в таких рассуждениях. Было. Все действительно было. И проклятая Женева, и балетная школа, и даже квартира. Только вот родители всегда оставались чем-то мутным, неясным. Сколько Рене себя помнила, они всегда были где-то, но только не с ней.
Неожиданно свет в раздевалке мигнул и погас, а шрам мгновенно вспыхнул полосой боли. Удивлённо подняв голову, Рене оглянулась в сторону приоткрытой двери, за которой виднелся заставленный шкафами и старыми аппаратами для вентиляции легких пустой коридор, и вдруг увидела, что та закрывалась. Словно шутя, потертая деревяшка скрипнула наглыми петлями, отчего желудок противно сжался. И Рене не знала, почему так решила, с чего вообще в голову пришла подобная мысль, но, коротко вскрикнув, бросилась вперед в попытке не дать захлопнуться створке. Полоска света становилась все уже, и ноги все быстрее несли уставшее тело, спотыкаясь о попадавшиеся на пути скамьи. В мозгу стучала единственная мысль — успеть! Добежать прежде, чем закроется дверь и случится что-то плохое. Рене не знала почему так решила, просто почувствовала и едва не завыла.
— Нет! Нет-нет-нет! — закричала она, когда последняя полоска света исчезла, и стало совершенно темно. Заколотив по двери, Рене нащупала ручку, но та почему-то не поддалась. — Да господи! Откройте!
Ей никто не ответил. Только тихо щелкнул замок, а затем с другой стороны послышался невнятный шум. И вот тогда Рене поняла, что это ловушка. Спланированная заранее провокация, как исписанный шкафчик и угрозы Фазмы, как приставания Дюссо и миллион других мелочей, которые так хотелось оправдать случайностями. Боже, но за что? Она ничего им не сделала! Совсем ничего! Только хотела, черт побери, учиться! Почему они с ней так поступили?! Почему? Рене со всей силы замолотила кулаками в равнодушную дверь, а сама не понимала, что выкрикнула вслух самый важный вопрос — за что? ЗА ЧТО! И руки уже болели, когда она в полной темноте по памяти метнулась к выключателю, только чтобы в отчаянии щелкнуть бесполезной кнопкой. Ничего. Ни света. Ни выхода. И спасения тоже не будет.
 
От осознания полной беспомощности неожиданно стало так страшно, что Рене завизжала. Ударив по двери в последний раз, она ринулась в сторону душевых в надежде найти там окно, позвать хоть кого-нибудь. Так что ноги вновь спотыкались о тяжелые скамьи и к утру наверняка покроются чудовищными синяками, но Рене не замечала. Все, что ее волновало, — невидимая дверь в конце длинного, уставленного шкафчиками помещения. Сердце колотилось в груди, словно безумное, распахнутые глаза вглядывались в черноту. И когда руки сомкнулись на прохладной ручке, Рене по-детски зажмурилась, хотя здесь и без того было совершенно темно. Она надавила один раз, другой, подергала в стороны и с тихим всхлипом сползла по стене на пол. Закрыто. Они заперли ее в абсолютном мраке даже без шанса сходить в туалет! Одну! В окружении воспоминаний о такой же холодной и пустой темноте, за которой прятались ее кошмары десятилетней давности. С отчаянным рыком поднявшись, Рене вновь бросилась обратно. Но мозг сдавал. Без опоры на зрение он не видел границ, не чувствовал направления. Пару раз она больно налетела лбом на железные шкафы, оцарапалась о торчавшие петли, но еще оставался шанс достучаться и докричаться хоть до кого-нибудь. Ведь это самое большое отделение, здесь всегда кто-то есть… Да только никто не приходил.
Рене не знала, сколько времени колотила в запертую дверь, когда все же до нее добралась. Она орала, визжала, ревела, а потом уперлась горячей саднящей щекой в холодный кафель, которым была облицована раздевалка, и медленно съехала вниз по стене. Колени больно стукнулись о бетонный пол, но Рене не заметила. У нее слишком давно не было панических атак, и теперь каждое ощущение казалось острее. Ее ощутимо подташнивало. Содранное горло болело, а руки тряслись. Приоткрыв рот, Рене истерично пыталась вдохнуть враз ставший твердым воздух, но гортань сдавило, будто удавкой. Сердце уже не просто рвалось в ошалевшем ритме, оно готовилось проломить грудную клетку и взорваться сотней кровавых ошметков.
На какой-то момент Рене показалось, что она сейчас либо умрет, либо сойдет с ума, и к утру ее найдут с размозжённым о стены черепом. Ибо только так она сможет остановить собственные галлюцинации, которые упорно просачивались в мозг. Казалось, что ее трогают те самые руки, что на глазах снова повязка, что в следующий момент ту наконец-то сорвут, и она увидит… Но лучше бы Рене ослепла. Лучше бы ей все же вырезали глаза, а не оставили отвратительный шрам, что сейчас разрывался от жжения. И Рене не знала, как унять эту боль. Ей хотелось содрать с лица кожу, запустить ногти в тонкую неровную полосу. Тело трясло будто в судороге, пока она расковыривала ногтями давно заживший рубец. Этого нельзя было делать. Целый день в секционной, а значит на коже миллиарды трупных бактерий… но руки не слушались. Рене скулила от собственной слабости, пока в один миг просто не выдержала и не рухнула лицом на ледяной пол. Ее хотели просто унизить и напугать, но вышло гораздо лучше. Она полностью опустошена самой собой и своими воспоминаниями. Было холодно, страшно и очень… очень одиноко.
 
Через несколько часов начал болеть низ живота, а на коже выступила липкая испарина. Рене человек. Со своими потребностями душевными и физиологическими, над которыми этой ночью чудовищно надругались. Но она будет терпеть до последнего, хотя в абсолютной темноте чувство времени давно потерялось. Оно исказилось и будто вообще никуда не двигалось, а потому было неизвестно прошел час или целая вечность. Однако, когда за дверью неожиданно послышался скрежет, грохот, а потом чья-то глухая брань, Рене напряглась. Некто подергал за ручку, еще раз грязно выругался, а потом дверь с треском распахнулась и повисла на одной петле, выбитая сильным ударом ноги.