И солнце взойдет (СИ)
— Надо извиниться. Некрасиво вышло, — пробормотала Рене неожиданно для всех и под удивленными взглядами резко замолчавших коллег отрезала кусок торта.
— Да ты что, Роше, — фыркнул Франс. Он вынырнул из самого дальнего угла, куда забился при появлении главы отделения, и теперь жадно смотрел на блестевшие сахарной вишней шоколадные коржи. — Ланг не достоин этого лакомства. Примчался, словно его черти принесли, накричал, а теперь ты еще будешь извиняться?
— Ну, кто-то же должен, — ответила Рене чуть резче, чем следовало. А затем подхватила картонную тарелку.
До кабинета доктора Ланга она почти летела, однако, чем ближе становилась заветная темная дверь, тем медленнее делался шаг. Даже за несколько метров Рене услышала разгневанные голоса. Ругались двое — мужчина и женщина. И если в рваных, коротких фразах очевидно узнавался главный хирург, то визгливый тон доктора Энгтан заставил Рене остановиться. Она не хотела подслушивать. Совесть настойчиво твердила развернуться и отойти, встать около стола дежурной медсестры и просто подождать, но тут из кабинета неожиданно громыхнула музыка.
Рене понятия не имела, каким чудом смогла удержать тарелку в дернувшихся руках. «Mutter! Mutter!»— рычал Линдеманн, пока она пыталась успокоить испуганно зашедшееся сердце. И когда ей показалось, что получилось, грохот мелодии сменился едва слышным напевом, дверь распахнулась, и из кабинета стремительно вышла злая Лиллиан Энгтан.
— Я распущу целое отделение, если такое вновь повторится! — холодно бросила она вслед под жалостливое пение Тилля. — Ты можешь говорить, что угодно. Но пока нет доказательств, все твои обвинения полная чушь. В конце концов, не тебе спорить с назначением Дюссо. В отличие от тебя, Энтони, его врачебная репутация безупречна!
Энгтан прервалась, не в силах перекричать вновь заоравшую музыку, но стоило той стихнуть, как из глубины кабинета долетело едкое:
— Um Gotteswillen! Mach' du doch, was du willst. [48]
И снова: «Mutter! Mutter!»
Лицо главного врача исказилось в презрительной гримасе, прежде чем Энгтан тяжело развернулась и направилась прочь. Однако, заметив смущенно замершего в коридоре старшего резидента, остановилась, презрительно взглянула на заплетенные вокруг головы Рене косы, а потом произнесла:
— Я ждала от вас статью еще на прошлой неделе, доктор Роше.
— Прошу прощения. — Рене растерянно моргнула. — Не думала, что мы оговаривали конкретные сроки.
— Так вы предлагаете потерпеть еще вечность? — фыркнула Энгтан.
— Нет-нет, — торопливо покачала она головой.
— Даю вам время до конца месяца. Надеюсь, теперь сроки стали для вас реальнее? — Дождавшись ответного торопливого кивка глава больницы уже собралась было пойти дальше, но вдруг заметила тарелку и удивленно приподняла нарисованные тонкие брови. — Сегодня какой-то праздник?
Рене посмотрела на хвостик украшавшей верхний корж вишенки и отрицательно покачала головой, отчего несколько несносных волнистых прядей выбились из косы и защекотали щеки.
— Это просто торт, мэм, — тихо отозвалась она.
А доктор Энгтан, не снизойдя до ответа, медленно направилась прочь. Рене же снова посмотрела в сторону кабинета.
«In ihren Lungen wohnt ein Aal
Auf meiner Stirn ein Muttermal…»
Доносившийся текст даже у Рене, не понявшей ни слова, вызвал отчего-то острое желание перерезать себе горло. Но она лишь тряхнула головой, осторожно нажала на вечно заедавшую дверную ручку и… Ее вторжение не услышали. Громкость музыки оказалась настолько оглушительной, что сидевший за столом Ланг даже не дернулся на скрип двери. А тот немедленно потонул в гитарном грохоте. Вместо этого глава отделения еще ниже склонился над устилавшими всю рабочую поверхность папками с историями болезней и медленно потер основанием ладони высокий лоб. Темные волосы в обычном беспорядке упали на глаза, но он, похоже, этого не заметил.
«Mutter! Mutter!» [49]
Тринадцать шагов до злополучного стола дались Рене так тяжело, словно к каждой ноге привязали по огромному якорю. Они не давали идти вперед, грозили вывернуть голени, но мозг отдал команду двигаться. И Рене двигалась. Упрямо переставляла ноги и шла вперед, чтобы осторожно поставить на край темной столешницы картонную тарелку. И, похоже, именно это движение непосредственно рядом с собой наконец привлекло внимание Ланга. Он заметно вздрогнул, а потом, даже не оглянувшись, одним слепым взмахом смел торт прямиком в стоявшее рядом пластиковое ведро.
— Убери эту дрянь!.. — прорычал было хирург, но неожиданно замолчал. Рене видела, как затрепетали крылья большого носа, стоило уловить знакомые нотки неведомого аромата. А затем Ланг медленно повернул голову и поднял нечитаемый взгляд. — Роше? Что…
Он чуть отстранился от стола и вдруг заметил рассыпавшийся торт. Шоколадные коржи контрастно темнели посреди скомканных белых бумаг.
— Прошу прощения, — прошептала Рене и отступила. Ну а Ланг сжал губы едва ли не до синевы, пока продолжал пялиться на проклятый торт.
— Роше… — И снова без продолжения. Действительно, а что тут скажешь.
В последний раз мазнув взглядом по мусорной корзине, Рене посмотрела на наставника, который, кажется, окончательно понял, кто перед ним. Он приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, но Рене торопливо отвернулась и устремилась прочь. Только около двери неожиданно споткнулась и, вцепившись в снова заклинившую ручку, неожиданно произнесла:
— Знаете… Если вы были не голодны, то могли бы просто об этом сказать.
На этом любое желание говорить окончательно сдохло. И когда ответа так и не последовало, Рене юркнула за порог. Однако прежде, чем за спиной мягко стукнула дверь, она успела услышать запоздалое, тихое и немного тоскливое:
— Рене…
Это был первый раз, когда Энтони Ланг произнес ее имя, и в груди вдруг стало так больно, что она ускорила шаг. Почти побежала. Ладно, ей давно надо было привыкнуть к подобным выходкам. В конце концов, характер у главы отделения правда ужасный. Отвратительный. Настоящий хам. Но ничто раньше так не трогало Рене. Именно развалившиеся на дне мусорного ведра дурацкие коржи неожиданно пробудили настолько едкое чувство обиды, что захотелось кричать. Завизжать от бессилия хоть как-то поладить с этим нечеловеком. Может, Роузи права, и он в самом деле нетопырь? Чушь… Господи, сколько дурацкой девчачьей драмы. Подумаешь! Всего лишь торт. Но… Рене судорожно вздохнула. Нет. Не всего лишь. И, вбежав в полупустую ординаторскую, она метнулась к столу, где стояли остатки, а потом с полубезумным рычанием сгребла их все в полиэтиленовый пакет. Под ошарашенными взглядами коллег Рене с остервенением утрамбовала тот в мусорный бак, прежде чем выпрямилась и обернулась.
Ланг стоял у неё за спиной. Видимо, шел следом или же примчался на крыльях очередного выговора. Бог его знает. Прямо сейчас было плевать и на поджатые бледные губы, и на тревожный взгляд, которым он проводил в последний путь куски треклятого торта, и даже на попытку остановить. Резко выдернув руку из хватки прохладных пальцев, Рене передернула плечами и вышла из ординаторской, где прямо у входа поймала мнущегося Холлапака.
— Если кому-то понадоблюсь, то я в секционной, — процедила она и быстро зашагала в сторону лифтов, перед этим едва не налетев на выставленное в коридор оборудование. В некоторых палатах отделения начинался мелкий рутинный ремонт.
В большом светлом зале танатологического корпуса царила привычная прохлада. Тихо шумевший в вентиляции воздух чуть сладковато пах кровью и дезинфицирующими средствами, а еще чем-то неуловимым, присущим исключительно этому месту. Возможно, так ощущалась смерть. Или спокойствие. Ведь здесь никто никуда не спешил. Однако для Рене, что находилась в этих стенах уже много часов, все ароматы давно слились в один монолит и существенно отдавали усталостью. Казалось, смесь запахов пропитала не только темно-синий халат, но еще пластиковый фартук, волосы и даже кожу. Пальцы уже немели на инструментах, и приходилось чередовать вскрытия записями в журнал, чтобы дать хоть немного отдыха измученным кистям. Где-то с утра и до полудня Рене помогали студенты, но потом они унеслись по учебным делам, оставив старшего резидента в компании дежурного патологоанатома. А у того нашлось немало своих дел, так что в секционной она трудилась одна.