И солнце взойдет (СИ)

— Да что за дерьмо здесь происходит? — ничего не понимал Франс Холлапак. — Проход в коридор заставлен аппаратурой, рубильники спалены так, что не включишь, а здесь вообще все на замок. У нас ремонт или переезд, черт возьми?
Он прервался, когда налетел на лежавшую прямо у входа Рене. Послышалась новая ругать, а потом в глаза ударил яркий свет телефонного фонарика.
— Что… Рене? А какого хрена ты здесь валяешься? — возмутился Франс. — И что с твоим лицом? Ты чего…
Неожиданно парень замолчал, а потом поднял голову и недоуменно обвел взглядом помещение.
— Открой душевые, — прошептала она вместо ответа.
— Че? — парень ошалело уставился на все еще не двигавшуюся Рене, а потом неожиданно отшатнулся. — Господи! Они… они…
Кажется, он все понял.
— Дверь, Франс. Пожалуйста.
Не говоря больше ни слова, Холлапак направился в другой конец раздевалки, где так же ногой вынес весь проем к черту. Вернувшись обратно, он хотел было помочь Рене подняться, но она справилась сама. Впрочем, Франс все равно шел рядом и нервно хрустел костяшками. Он остановился только у выломанного прохода и смущенно протянул телефон со все еще горевшим фонариком.
— Спасибо, — прошептала Рене, а потом спросила не оборачиваясь. — Сколько времени?
— Начало пятого. Вырвался, вот, на пару минут с дежурства…
Значит, она провела здесь всего четыре часа. Мало, но ей хватило. В Женеве она прожила так неделю.
Когда Рене вышла из уборной, в раздевалке по-прежнему было темно. Франс нашелся там же, где она его и оставила, — около входа. Он тревожно оглядел бредущую к своему шкафчику девушку, а потом откашлялся и тихо зачастил, словно боялся быть услышанным:
— Это нельзя оставлять так, слышишь? Надо сообщить главному врачу. На Ланга можешь даже не надеяться. Ему плевать. Но Энгтан должна… — парень неожиданно замолчал. Теперь он с удивлением наблюдал, как Рене накинула халат, а затем вынула стопку исписанной бумаги. — Ты куда?!
— Доктор Ланг ждет отчет, — пробормотала она.
— Сдурела? Какой нахрен Ланг?! Какие нахрен отчеты?! — зашептал он, оглядываясь. — Рене, тебя заперли на всю ночь две полоумные суки, а ты идешь будто ничего не было?
— Мне надо…
— Да ты посмотри на себя! — Он схватил ее за руку, чтобы остановить или заставить одуматься, но Рене взвизгнула.
— Не трогай! Не прикасайся! — Она отступала к выломанной двери, держа перед собой стопку отчетов, словно это могло остановить Холлапака. Однако тот неожиданно зло усмехнулся и покачал головой.
— А, впрочем, иди. Пусть он посмотрит, кого трахает каждый вторник и четверг.
Рене дернула головой, не поняв, была это шпилька в ее сторону, или же Франс говорил о Клэр, но потом отвернулась и зашагала прочь. Однако, чем дальше она шла по полупустому коридору, в одном углу которого все еще громоздилась куча сдвинутого в одну сторону оборудования, тем сильнее уплывала реальность. Стены удлинялись, словно спагетти, и, казалось, им не будет конца. Но вот перед глазами появилась знакомая дверь, и Рене остановилась.
Ланга в кабинете, конечно же, еще не было. Поэтому она прислонилась сначала к стене, но затем сползла на пол и поджала под себя ноги. Хотелось сдохнуть. Рене понятия не имела, почему так рвалась именно сюда. Только вот засевший внутри ледяной узел страха начал потихоньку оттаивать именно здесь, когда из-под двери едва слышно повеяло мятой. Она дышала ей и пыталась заставить себя успокоиться, но ничего не работало. Темные пятна перед глазами становились больше и больше, пока не заполнили собой все. Но, прежде чем сознание начало проваливаться в пугающую темноту, Рене ощутила, как некто схватил ее за запястье. Веки по очереди насильно приоткрыли, а затем чья-то рука осторожно коснулась лица. И последнее, что услышала Рене перед обмороком, был тихий голос:
— Янашелее. Фюрст…Ihr Gesicht ist voll Blut [50].
А потом запах мяты заполнил весь мир.
  
Глава 16
 
Опавшая листва была склизкой и пахла настолько пряно, что хотелось спрятаться от этого навязчивого аромата. Рене старательно закрывала рукавом нос, но терпкий воздух все равно проникал в легкие. Он забивался в поры, дурманил мозг, вынуждал слезиться глаза, отчего то и дело нападал чих. От куртки тоже ярко несло осенью, а еще канифолью и тальком. Спустя столько дней на зубах все еще ощущалась эта мелкая пыль, что покрывала каждый сантиметр балетного класса: зеркала, технику, фортепиано с чуть отколовшимся темным лаком, даже лампы на потолке казались тусклыми из-за белого налета. Это был хороший запах. Привычный. Родной. Аромат спокойствия, танца и музыки. И потому на его фоне так нагло кричала гнилая листва. Она была какой-то неправильной: не веселым шуршащим ковром на мощенных булыжником улочках, не разноцветной кроной округлых кустов около школы, а знаком тлена и разложения. Рене поежилась и подтянула поближе колени в попытке поймать ускользавший флер тальковой пыли.
 
«Здесь» всегда царил холод. Иногда становилось немного теплее, но в основном нос щекотало от льдинок, что замерли в зябком туманном воздухе. Рене давно не чувствовала ног, а пальцы на руках тут же ломило, стоило высунуть их из рукава. Ноябрь же… Чего она хотела? Тяжелый вздох вырвался в черноту воздуха. «Здесь» было темно. Не видно ни краешка неба, ни лучика света из хорошенько заколоченных окон. Иногда Рене казалось, что где-то под неразличимой во мраке крышей мелькало серое небо, но из-за постоянно мельтешивших в глазах мошек могла ошибаться. Но лучше уж мрак, чем когда приходили те люди с двумя ручными фонариками. В такие минуты Рене отчаянно хотела ослепнуть, снова очутиться в ледяной темноте, чтобы не видеть. Но ее не спрашивали. Впрочем, смотреть тоже не заставляли, но она не находила совести отвернуться, сделать вид, что этот кошмар творился не с ними.
Неожиданно где-то справа послышался шорох, и Рене встрепенулась, на ощупь подползая к свернувшемуся в уголке телу. Хотелось пить, но еще больше есть и, может быть, того горячего шоколада, который ей иногда разрешали.
— Эй, малышка. Ты как? Совсем замерзла?
Голос Виктории дрожал. И хотя наверняка распухшие губы не слушались, а выбитые зубы портили дикцию, подруга все равно постаралась добавить в слова толику лживой бодрости. Рене улыбнулась сквозь слезы.
Виктория… Она была старше года на три или четыре. Высокая, легкая, вся такая воздушная. С гладким пучком блестящих черных волос, которые теперь превратились в сплошной ком из листьев, крови и прочего мусора. Уже балерина, чьи прыжки приводили в восторг их балетного тренера. Через месяц Вик должна была открывать рождественский сезон. А теперь Рене сомневалась, сможет ли та когда-нибудь встать, ведь вчера… Или это случилось два дня назад? Черт, в темноте у Рене совсем заблудилось чувство времени! Но какая уже разница, если теперь она знала, как хрустят кости. Звонко и влажно, с диким пронзительным криком и испуганным всхлипом. С каким треском рвется прочная ткань, как глухо врезается в челюсть кулак, как… Как орет от беспомощности девочка, которую молча насилуют.
Они никогда не были особо близки. Просто дом, где жила Вик, располагался чуть дальше, чем квартира доктора Роше. А потому казалось вполне очевидно уходить вместе после занятий. Как и в тот раз, как в тысячу… миллион других. Но почему все случилось именно так и тогда? Рене не знала. Наверное, где-то в парке до сих пор валялись их балетные пачки. А может, их нашли или спрятали. Она помнила только втоптанный в землю ярко-желтый фатин, походивший на грязное солнце. И этот круг стал последним, что видела Рене, прежде чем очутилась в ледяной темноте. С тех пор ее окружали лишь звуки.
 
— Они скоро придут, — неожиданно произнесла Виктория.
Раздался шорох неловкой попытки пошевелиться, и мгновенно к аромату перепрелой листвы добавился едкий запах мочи и кала. Обычно он доносился из самого дальнего угла их подвала, но с прошлого дня или ночи еще и от одежды Виктории. Но никто из них не поморщился. Уже нет. Они люди, и если их физиология единственное, что им осталось, так тому и быть. Рене нащупала тонкую ледяную руку подруги, переплела их покрытые коростами пальцы, а потом легонько сжала. Осторожно, чтобы не повредить выбитые от удара камнями суставы. Что еще она могла сделать? Ничего. И это бессилие сводило с ума. Рене закусила губу и в отчаянии зажмурилась, когда внутри вновь начало разевать ядовитую пасть чувство стыда. Осознание собственной ничтожности разъедало изнутри, вызывало боль в животе и было ужасно. Все было ужасно. Даже Рене. Глупая, ленивая, беспечная дура, которая совсем ничего не умела. Дочь врачей! Внучка самого Максимильена Роше! А что толку, если она не могла даже понять, как остановить чертову кровь или вернуть на место сустав! Бездарность… Боже, какая она бездарность.