И солнце взойдет (СИ)
— Чертов нетопырь.
Однако вряд ли подобно летучим мышам, Ланг спал под потолком, закинув ноги на одну из тоненьких балок стандартного подвесного потолка. Во-первых, его бы не выдержала ни одна из конструкций, во-вторых… А вот думать, что «во-вторых» наставнику милее больничные стены как-то совсем не хотелось. От этой мысли веяло тоской и затяжной депрессией, потому что даже весьма скромный уголок Рене обретал все больше уюта.
Она наконец развесила до конца акварели, нашла лучшее место для позеленевшей герберы и поставила в простую стеклянную банку ветки с желтой листвой. Теперь в доме ярко горел кусочек осеннего солнца. У Рене даже появились приятели среди довольно мирных посетителей заведения для реабилитации. Чего только стоил развеселый старик Джон, что раз пятнадцать сидел за ограбление местной табачной лавки. Он беспрестанно тряс седыми дредами, любил отстукивать на коленях неведомый бит и искренне не понимал, зачем самому растить каннабис, если тот можно украсть [45]. Однако стоило Рене появиться на пороге их центра, как Джон мгновенно выпускал изо рта косяк с марихуаной и одарял щербатой улыбкой. Еще был молчун Сэмми, малолетний любитель подраться по кличке Клоп, а ещё владелец трижды пробитой головы — огромный, смуглый и длинноволосый Чуб-Чоб из рода гуронов. Именно эти ребята неожиданно взяли под опеку молодого врача и следили за дисциплиной у разношерстных посетителей маленького кабинета. Рене здесь любили, пытались неуклюже шутить и улыбались так искренне, когда удавалось ее рассмешить. Ну а Ланг…
Ланг по-прежнему оставался нелюдимым ужасом отделения. Его предпочитали обходить стороной, ведь только одним своим видом и сносившей с ног неприязнью ко всем окружающим он вызывал общее неприятие. И было немного странно наблюдать со стороны, как, признавая очевидный талант хирурга, люди едва не плевали в черную спину доктора Ланга, стоило тому отвернуться. Но одного было не отнять: своей мрачной одеждой, темными волосами и тяжелым, невыносимым взглядом глава отделения будто обращал в черный цвет все, к чему прикасался. Ланг будил в людях неясное чувство тревоги, даже когда просто находился где-то поблизости. Впрочем, не сказать, что его это хоть сколько-нибудь беспокоило. Глава отделения невозмутимо рассекал на сегвее коридоры больницы, регулярно ругался с кем-нибудь на конференциях, покуда в остальное время не спускал прищуренных глаз со своего ассистента. От этого у Рене начинали подрагивать руки, однако, на то была и другая причина.
Как бы она ни старалась, сколько бы ни проводила часов бок о бок с наставником, но так ни разу и не поймала того удивительного ощущения, что возникало два прошлых раза. Его не было. Вообще ничего не было. Рене окружали глухая тишина и только краткие, лаконичные команды доктора Ланга.
«Die Sonne scheint mir aus den Augen,» — ежедневно вещал злорадный Тилль, пока она металась сознанием в попытках нащупать ту самую нить. Но Ланг был закрыт, словно китайский забор или тюрьма в Алькатрасе — высокие стены без шанса найти лазейку меж плотно уложенных кирпичей.
Так не должно было быть! Рене злилась, когда в очередной раз казалось, будто она оглохла, ослепла и потеряла пару конечностей. Дошло до того, что ей пришло в голову проверить себя и тайком поработать с кем-то другим. Но единственная попытка закончилась весьма мерзким выговором на виду у целой команды, а ещё растянутыми связками в руке, за которую ее вытащили прямиком из помывочной. Доктор Ланг оказался удивительным жадиной. Тогда же у них состоялась еще одна некрасивая ссора. Разгневанный наставник раздувал свои ноздри и зачем-то опять настоятельно убеждал сменить шампунь или крем, а может, и вовсе целые куски кожи. Рене же терпеливо молчала, прежде чем поставила перед фактом, что вот уже месяц её средства вовсе без запаха. На этом чудной спор в очередной раз зашел в тупик, и оставшийся день они провели картинно дуясь друг на друга. Ну а Роузи, которая в итоге наложила повязку на пострадавшую кисть все той же злополучной левой руки, сухо заметила:
— На самом деле, не припомню за ним такого. — Она хмурилась за большими линзами очков, пока сноровисто наматывала эластичный бинт. — Кричал, выгонял, увольнял. Но чтобы травмировать…
— Не думаю, что он специально, — немного горько хохотнула Рене и попробовала пошевелить пальцами. Вышло не очень.
— Знаешь, Ланг точно когда-нибудь тебя прибьет. Вот так же невзначай воткнет в сердце скальпель, а потом еще удивится отчего же ты сдохла, — резко откликнулась Роузи и тщательно закрепила скобами конец бинта. — Растяжение небольшое, но пару дней придется походить с повязкой.
— Спасибо.
Рене улыбнулась, хотя на душе было погано. Высказанная прямодушной Морен мысль не стала каким-нибудь откровением. Еще месяц назад она сама думала точно так же. А теперь к прочим вопросам добавился новый — почему доктор Ланг так ее ненавидел? Терпел, но при том совершенно не выносил. Уж это Рене чувствовала удивительно точно. Так что хмурый взгляд, которым на следующее утро хирург одарил вновь поврежденную руку, стал для неё неожиданностью, равно как ворчливо-ультимативное приглашение посмотреть все до одной операции. Их в тот день было удивительно много. Извинялся ли таким образом Ланг или был пристыжен доктором Фюрстом, осталось не ясным, однако, в операционной по-прежнему звучало навязчивое:
«Die Sonne scheint mir aus den Händen» [46]
И с каждым выкриком «Sonne!» Рене хотелось вырвать чертов современный проигрыватель из сети, а затем вышвырнуть прочь. Это был даже не намек, а громкий вопль, что в голове их гениального хирурга творились бури, пострашнее ледяных ураганов Ньюфаундленда. А Рене не представляла, чем может помочь. Только ловила отголоски чужих мигреней, вместе с Тиллем считала до девяти и в нетерпении ждала, когда же взойдет чертово солнце. Ну а то, конечно же, поднималось над горизонтом, но ничего не менялось. Только бесконечные «eins, zwei, drei… die Sonne» водили Рене по кругу своей эмоциональной глухоты.
Впрочем, ее молчаливая помешанность на докторе Ланге уберегла от очередных приставаний Жана Дюссо. Те попросту остались незамеченными. Сделав несколько неудачных попыток зажать старшего резидента в углу, он затаился. Лишь иногда Рене ловила на себе чужой взгляд, когда сталкивалась с ведущим хирургом в коридорах или помывочной. Раздевалку и ординаторскую все эти дни он почему-то старательно игнорировал. На этом, казалось, их конфликт подошел к концу, но проблемы не закончились. Оставалась обозленная Талан, которая дважды мелочно разлила кофе на важные документы, и Хелен. Старшая медсестра поджимала губы и следила за каждым движением Рене, но больше не трогала. Разумеется, несмотря на все угрозы, она не решилась бы на провокацию в присутствии доктора Ланга, но к другим он не отпускал своего резидента. И, похоже, именно это привело к тому кошмару, что случился пятнадцатого октября…
Глава 15
Свой день рождения Рене ждала с особым трепетом. Получив накануне из рук больших беспризорников коробку конфет, которую, хотелось бы верить, те все же купили, а не украли, она была с миром отпущена печь праздничный торт. Три шоколадных коржа оказались готовы к полуночи, к двум часам ночи Рене расправилась с кремом и, проложив каждый слой сахарной вишней, наконец-то отправилась спать. А в пять утра уже тряслась на заднем сиденье автобуса. Сквозь дымку еще не развеявшейся дремы она смотрела, как светлело за рекой небо и постепенно тускнели желтоватые фонари. Как из тумана, словно огромный айсберг, выплывала белая башня олимпийского стадиона, окрещенного за непомерные траты «Большим Зеро». Именно возле него Рене обычно спускалась в метро, где своим пальто цвета лимонного пирога неизбежно сливалась с желтыми пластиковыми сиденьями. На этой станции всегда было людно. Даже в столь ранний час пассажиры уже дремали, привалившись к темным кирпичным стенам, или листали новости в телефоне, а кто-то сонно шуршал бесплатной газетой. Из тоннелей ощутимо тянуло легкой сыростью с привкусом кофе, и Рене нравилось это. Нравился каждый звучавший вокруг неё голос, шорох резиновых шин у синих вагонов, скорость и ветер, который уносил вместе с собой усталость вчерашнего дня. Она была готова полюбить Монреаль, что оказался совсем не похож на уютный, но уже слишком привычный Квебек.