И солнце взойдет (СИ)

Рене оставалось лишь ошарашенно кивнуть. Убедившись, что его услышали верно, Ланг развернулся и направился прочь из ординаторской. Ну а она медленно выдохнула. Не оплачивал? Быть не может! Однако чуть позже, когда в обеденный перерыв Рене забежала к доктору Фюрсту, то замученный анестезиолог подтвердил — глава отделения действительно здесь ни при чем. Повертев в руках распечатку официального ответа из банка, Рене уселась на высокий лабораторный стул и устало потерла лицо.
— Я не понимаю, зачем ему это нужно. — Она поскребла ногтем черные буквы фамилии «М-р Энгтан», словно за ними, как в лотерее, мог скрываться приз в виде небездушного Энтони Ланга, а потом опять уставилась в чашку с несладким чаем.
— В память о профессоре Хэмилтоне? — предположил Фюрст. Он сидел, уперевшись затылком в подголовник своего большого офисного кресла, и, похоже, страдал. — Господи, сдается мне, у нас подтекает какой-то из наркозных аппаратов. Череп просто раскалывается!
— Не подходит, — откликнулась Рене и поднялась со своего места. Сделав несколько шагов, она положила ладони на голову встрепенувшегося анестезиолога, а потом резко, но осторожно наклонила в сторону. Послышался хруст и облегченный вздох. — Насколько мне известно, они не общались более пяти лет. И нет, с аппаратами все в порядке.
— Тогда, быть может, это своего рода меценатство? Он наверняка слышал о тебе от матери…
— Доктор Энгтан была так же в недоумении, — заметила Рене и уже отвернулась, когда вдруг замерла, озаренная одной мыслью. — Доктор Фюрст… а вы знакомы с Колином Энгтаном?
Послышался грохот, и подскочившая от испуга Рене увидела, как главный анестезиолог торопливо поднимал с пола огромную жестяную вазу — подарок от какой-то ассоциации из ассоциаций. Фюрст придирчиво осмотрел помятый бок, вздохнул и бросил в сторону двери непонятный тоскливый взгляд.
— Сэр? — напомнила о себе Рене.
— Эм, да… виделись пару раз, — почему-то неловко замялся Алан и вцепился в пострадавшую вазу, будто та была его единственной опорой в жизни.
— И как он? — с искренним интересом спросила Рене. Она развернулась к неловко поерзавшему в своем кресле Фюрсту, а потом и вовсе уселась напротив.
— Ничего такой… нормальный, — пришел совершенно пространный ответ. — Не без чудес, конечно. Но хирурги все немного странные… Да, впрочем, кому я это говорю.
— А где он сейчас работает? — не унималась Рене. И с удивлением заметила, как покраснели уши Фюрста.
— В Монреале, насколько мне известно, — наконец, выдавил он и стиснул вазу так, что на той образовались новые вмятины. Заметив это, Алан быстро вернул бедный предмет обратно на стол, а затем откашлялся. Его явно что-то беспокоило, но занятая своими размышлениями Рене не заметила ничего странного.
— Незадолго до своей смерти профессор Хэмилтон хотел договориться с доктором Энгтаном о практике для меня, — медленно произнесла она, а Фюрст удивленно вскинул голову прислушиваясь. — Устроил показательную операцию, хотел продемонстрировать мои умения… Но Энгтан не приехал. Вместо него был другой.
— Кто? — чуть сипло переспросил анестезиолог, а потом снова откашлялся. Теперь уже по-настоящему.
— Не знаю, — Рене пожала плечами. — Я не видела его толком, только машину. Знаю, что он следил за операцией, а потом между ним и профессором вышла некрасивая ссора… Дальше вы знаете.
Она поджала губы и отвернулась. Вспоминать тот день оказалось все еще больно. Ах, будь Рене чуть лучше, сноровистее, умнее, возможно, тогда бы ничего не случилось.
— Думаю, какими бы мотивами ни руководствовался Энгтан, тебе не стоит ломать над этим голову, — после небольших раздумий проговорил Фюрст. Он хмурился и явно казался чем-то недовольным, но усмехнулся, когда услышал ответ.
— Я хотела его поблагодарить.
— Поверь мне, твои успехи он оценит гораздо выше простых слов.
— Как доктор Ланг, — хмыкнула позабавленная Рене, а Фюрст натянуто улыбнулся.
На этом разговор резко прервался, чему главный анестезиолог, похоже, был несказанно рад. По крайней мере, его лицо озарилось такой радостной улыбкой при виде вошедших студентов, что Рене поспешила попрощаться и убраться из кабинета доктора Фюрста.
 
Однако с тех пор прошла неделя, за которую стало очевидно, что она не ошиблась. Для Энтони Ланга дела действительно значили намного больше, нежели пустое сотрясание воздуха. У Рене даже закралась крамольная мысль, что ей следовало с самого начала плюнуть на все запреты и вломиться в операционную. Ça passe ou ça casse [44] — гласил девиз жизни доктора Ланга. И именно эти слова, по мнению Роузи, были выгравированы на его щите «Рыцаря Гнусного Образа». Рене же считала иначе. Чем дольше она наблюдала за доктором Лангом, тем очевиднее становилось, что его бритва Оккама просто слишком остра и иногда отсекала даже жизненно важные части. Например, совесть, человеколюбие или сострадание. Из-за этого главный хирург бывал слишком резок, иногда отвратительно груб, не считался с чужими потребностями и ненавидел, когда кто-то бездельничал. Так что отныне у Рене не осталось ни одной свободной минуты.
Планы, операции, осложнения, выписки… За следующие две недели жизнь Рене превратилась в безумные американские горки. Она падала с вершины хирургических докладов, взбиралась на плато семинаров и кружилась, кружилась в бесконечной теории. Порой казалось, что она попала в замкнутый круг. Ланг требовал почти невозможного — знать наизусть протоколы, но при этом быть готовым импровизировать. Он часто ловил Рене на нестандартных вопросах, разбирал интересные случаи, а потом наглядно демонстрировал в операционной. Уже через несколько дней она могла с уверенностью сказать, что разницу в хирургическом минимуме между двумя специальностями она перевыполнила с огромным запасом. По крайней мере, ее оценочный лист чернел от отметок.
Однако такая поспешность доктора Ланга, решившего, видимо, как можно скорее получить для себя толкового ассистента, имела одну небольшую проблему. Информации было чертовски много даже для Рене. Она старалась ее структурировать, в перерывах между операциями или по дороге домой записывала в блокнотах все, что казалось хоть сколько-нибудь важным. Собирала по темам, расклеивала стикерами на холодильнике, придумывала мнемоники, алгоритмы и схемы, даже маленький шкафчик в раздевалке оказался полностью забит важными записями. Ведь в каждом таком клочке драгоценных знаний Рене мерещилась чья-то спасенная в будущем жизнь. И Ланг, видимо, думал так же.
Решив, что наглость — скрытая добродетель его неугомонного резидента, он отправил Рене прямо в пекло. Отныне ее дежурство начиналось в районе половины шестого утра в отделении неотложки и заканчивалось поздним вечером, когда она неслась на другой конец города к своим уголовникам. Из-за подобной нагрузки к вящему неудовольствию Ланга «позорные чтения», конечно, пришлось отменить, однако он нашел другой способ подпортить Рене жизнь. Каждое утро, ровно в девять часов она появлялась под покрасневшие очи главы отделения и подробно рассказывала о прошедшей накануне смене. Ланг спрашивал обо всем: от техники сбора анамнеза, до выбора игл при ушивании грыж; от видов повязок до типа антибиотика в каждом отдельном случае. Он не щадил, не скупился на язвительные комментарии, но делал главное — учил. Даже мог вызвать посреди рабочего дня к себе в кабинет. А там то ли в наказание за шалость, то ли потому, что хотел навсегда отпечатать в голове ассистента воспоминания о своей луноликой заднице, стоял у того самого стола, пока устраивал допросы с пристрастием. Иногда, во время особо ярких препирательств, Ланг срывался на крик, мог даже швырнуть что-нибудь в стену, но в целом оставался доволен. Об этом говорила его самодовольная ухмылка, когда он легко запрыгивал на свой сегвей и растворялся в коридорах больницы.
 
На самом деле, из-за того, сколько времени Ланг проводил на работе, Рене все чаще посещали совершенно неуместные мысли. Она брала кровь на анализ у нового пациента, а сама невольно замечала черную высокую фигуру, которая обязательно прикатывала по таинственным делам в скорую. Собиралась домой, но у входа обязательно наталкивалась на одинокий байк, недолго стояла возле него, а затем задумчиво шла к остановке. Даже с утра Ланг иногда приходил раньше всех, отчего казалось, будто он совсем не бывает дома, а довольствуется слишком коротким диваном или узкой койкой в комнате дежурного резидента. Поделившись этими мыслями с Роузи, в ответ Рене услышала вполне ожидаемое: