И солнце взойдет (СИ)
О том, что она пропустила тот самый момент, стало понятно неделю назад, когда с приходом злополучного письма из Оттавы, вернулись кошмары. Сначала смутные, непонятные. В них Рене ночь напролет ходила по темному больничному коридору и отчего-то никак не могла открыть глаз. Веки будто слипались. Она пыталась раздвинуть их пальцами, почти раздирала ногтями, но те мгновенно схлопывались в узкую щель, вызывая острое чувство беспомощности. Руки незряче шарили по гладким стенам, натыкались на чьи-то образы и дергали ручки закрытых дверей в поисках шанса для бегства… Но выхода не было. Совсем. И от осознания этой пугающей мысли с истерично заходившимся сердцем она просыпалась.
Однако затем коридоры сменились куда большим ужасом, когда одна из дверей привела Рене в палату. Снова сквозь приоткрытые веки она смотрела на зеленые стены, каких отродясь не было в их больнице, видела старую аппаратуру и распростертое на столе тело. Оно было слишком знакомо обтянуто бледной кожей, такой светлой, будто Луна обрела плоть человека с ярким контуром мышц и синими руслами вен — такими родными, выученными поцелуями. Но потом взгляд падал чуть ниже, на грубый шов, какой бывает после аутопсии, и становилось особенно страшно. В этот момент Рене ощущала в ладонях тяжесть инструментов для вскрытия, чувствовала характерный запах и холод кожи, слышала треск мертвой плоти. И… просыпалась от боли в раскаленном докрасна шраме. Она пялилась в темноту, пока лицо сводило от судороги, но видела не полутемную комнату или лившийся из окна свет, а только страшную линию от пупка до середины гортани… А еще руки. Эти перетянутые красными лентами кисти, где вместо пальцев виднелось засохшее блюдо из мяса, костей и лоскутов кожи. И тогда Рене казалось, что ее сейчас вырвет. Нет, не потому, насколько чудовищно было зрелище, в конце концов, она встречала и не такое. Её мутило от страха, что когда-нибудь вместо сна она увидит реального Энтони.
Рене понимала, что должна рассказать, если не про письмо, то хотя бы поговорить о кошмарах. Ведь Тони о чем-то подозревал. Она читала это в глазах, когда смотрела на него поверх маски, видела в чуть резких движениях, чувствовала всем своим телом, но… Но не могла. Рене мялась сегодня утром за чашкой кофе и не понимала, как вообще это возможно. Как объяснить то, что не объяснимо? Улыбнуться и проговорить: «Любимый, я видела твое мертвое тело?» А может: «Счастье мое, я вскрыла его своими руками? Смотрела на твои разбитые руки, на дыру в животе. Как у Рэмтони. Помнишь его? Ты был так красив и так мёртв. А мне теперь страшно…» Нет, это глупо, но что-то останавливало в самый последний миг, стоило Рене открыть рот и начать говорить. Возможно, то была память, которая тут же подсовывала кошмары закончившейся ночи. Но вероятнее, — дурацкий страх. Последний месяц научил Рене быть осторожной. Это казалось неправильным, но, похоже, она сама загнала себя в абсолютный тупик, и не нашлось никого, кто помог бы ей выбраться.
Медленно выдохнув, Рене потерла теперь бесконечно саднивший шрам и устало взглянула на большие часы, что висели на стене ординаторской. После дежурства очень хотелось домой, что-нибудь съесть и наконец лечь уже спать, но надо было дождаться окончания очередного внепланового совещания. Энтони мягко, хоть и настойчиво попросил, а она не смогла отказать. Ей ведь не сложно, а радость в груди при виде мгновенно стихавшего в янтарных глазах усталого раздражения казалась лучшей наградой в конце каждого дня. Казалась… По крайней мере, Рене очень хотелось продолжать в это верить.
Она уставилась на замурованный в прозрачной смоле брелока легкий цветок и натянуто улыбнулась. Как символично. Идеально походит под ее унылые мысли… Неожиданно Рене вскинула голову и со всей силы стиснула зубы. О, ну право. Пора перестать раскисать. Она же не школьница с просроченным сочинением, чтобы бегать от Тони! Ей просто нужно было хорошенько подумать. Да. Решено! Это случится сегодня. Она все расскажет и попробует объяснить, почему ей так важно исполнить мечту.
Рене стремительно поднялась, собрала со стола бумаги и выключила тусклую лампу. Подхватив куртку, она вышла в ярко освещенный коридор, где тут же столкнулась с сердитой Роузи.
— Ах-ха! — воскликнула она. — Вот ты где.
— Довольно оптимистично искать меня в отделении через два часа после окончания дежурства, — пробормотала Рене.
— Ланг здесь, значит, и ты где-то поблизости. Вы же у нас, как Чип и Дейл — не расстаетесь ни на минуту и постоянно спешите кому-то на помощь. — Роузи скрестила за спиной руки, а потом бодро зашагала рядом.
— Смотрю, ты до сих пор общаешься с Энн. — Коротко отозвалась совершенно равнодушная Рене. Желания реагировать на набившие оскомину шутки не было, как, впрочем, и намерения продолжать бессмысленный разговор. В голове крутились варианты предстоящего разговора, а потому она вздрогнула, услышав:
— Да. — Кивнула Морен. — Она, кстати, недавно приезжала в Монреаль. На встречу с тем самым татуировщиком. Ты знала?
— Что? Нет, я не… — Рене вдруг остановилась и ошарашенно посмотрела на маленькую медсестру. — А давно они…
— Вместе? Так с того самого утра, когда я обнаружила себя на кровати Ала в обнимку с его оранжевым тазиком. Парень звонил ей все утро, пока мы дружно валялись в отключке, а потом приехал в клинику. Знаешь, спасибо твоему жуку-трупоеду, что не отправил меня туда же. Блевать в улыбающийся тебе пончик — бесценно!
Хохот Роузи пролетел по пустому коридору, чтобы замолкнуть где-то у поста медсестер, а Рене нервно улыбнулась. Вот как… Надо же! Из груди вырвался нервный смешок. Как удивительно вдруг осознать себя в этой реальности! Оказывается, где-то за пределами собственных передряг течет жизнь, живут люди, и у них тоже случается что-то хорошее. Как раз именно то, что могло бы стать крупинкой в тех самых пустых шарах отношений. Рене неловко переступила с ноги на ногу, а потом облизнула пересохшие губы.
— Я за них рада, — пробормотала она и почему-то отвела взгляд.
— Заметно, — хмыкнула Роузи.
— Нет, правда, я очень счастлива, что Энн наконец-то… — торопливо попробовала оправдаться Рене, но стихла под насмешливым цоканьем подруги.
— Никто и не сомневается. Просто это так на тебя непохоже. Раньше именно ты рассказала бы мне эту новость, а не наоборот, — протянула Роузи, а затем демонстративно доверчиво взяла под руку и зашагала по коридору. — Не хочешь сходить сегодня в бар? Сыграем в бильярд. И черную гадюку с собой прихвати. Он, оказывается, бывает забавным, когда не давится собственным ядом.
— Я… я не могу. — Рене мягко высвободилась из хватки пальчиков Роузи и машинально потерла шрам на лице.
— М? Отчего же? Какие-то планы? — Кажется, Роузи куда-то клонила, но понимать не хотелось. В очередной раз Рене испытала безумное желание убежать и спрятаться в самые темные норы, чтобы в тишине да одиночестве попытаться разобраться в себе.
— Нет, просто…
— Да что с тобой случилось? — не выдержала наконец Морен и громко топнула ногой. — Рене, ты скрываешься ото всех. Живешь в кабинете, точно Рапунцель в башне, и кажешь нос только в операционные да на семинары. Ради бога! Он тебя к батарее там привязал, что ли? Взял в хирургическое рабство? Или проводит запрещенные опыты? Даже Хелен в недоумении от того, что там у вас происходит.
— Это не её дело. Мы не нарушаем никаких законов, — жестче, чем следовало, откликнулась Рене, и ее услышали.
— Да к черту эти законы, если от вас на операциях шарахается даже спящий пациент с перебитыми ногами, — свистящим шепотом выплюнула Роузи. А Рене с трудом подавила неуместную улыбку. Это было бы смешно, не окажись настоящей правдой, ведь, вот уже неделю находясь в неизвестности, Энтони действительно нервничал.
Привыкнув контролировать в операционной каждый вздох или слово, он бесился оттого, что в этот раз ничего не мог сделать. Рене молчала. И Рене его подводила. Да-да. Та, что раньше чувствовала его, как себя, и читалась, точно рентгеновский снимок, вот уже неделю была источником жуткой досады и не знала, каким образом все изменить. Разумеется, она могла не рассказывать своих тайн, но только слепой не заметил бы, как при входе в операционную у неё дрожали руки. А уж Энтони с его знаменитым чутьем… Он не говорил этого вслух, но Рене чувствовала исходившее от него бешенство. Ланг злился на всех: на себя, на неё, на собственное бессилие. И от этого все становилось лишь хуже, потому что она захлебывалась в одних на двоих эмоциях — в его гневе, своем страхе, их общем отчаянии, о котором они боялись сказать. От этого становилось невозможно работать, и лишь за сегодня Рене трижды чуть не ошиблась.