И солнце взойдет (СИ)
— Вы меня напугали. — Рене через силу улыбнулась. — Не ждала, что операция закончится так рано.
— Рано? — Алан удивленно взглянул на большой циферблат около входа. — Три часа, Рене. Дольше обычного.
— Я… — Она замялась. Да впрочем, что тут сказать. Не изливать же свои подростковые глупости первой встречной доброй душе? Хотя доктор Фюрст мог бы дать ценный совет, не будь все так запутанно и скандально. Так что она просто вздохнула: — Значит, я заработалась.
— Или задумалась? — Алан подцепил одну из бумаг, что были разбросаны по столу. — Собираетесь в Торонто? Хорошая конференция. Это выступление неплохо зачтется тебе в итоговых баллах.
— Да, доктор Ланг сказал…
— Ах, Энтони. Он, кстати, тебя искал. Но я отправил его в кафетерий. Сказал, что ты там. — Рене недоуменно уставилась на анестезиолога, а потом недоверчиво усмехнулась. Вроде, серьезный человек, а такие дурацкие шутки. Но доктор Фюрст даже не улыбнулся, и от этого Рене нервно стиснула руки. — Хочу с тобой поговорить, пока его нет.
— О чем? — И снова то самое чувство, будто где-то совсем рядом, а может, и в ней самой зрела тщательно скрытая тревога.
— Как давно ты спишь с Лангом?
Вопрос будто бы рухнул кирпичом на потрёпанный жизнью стол, куда мгновенно уставилась Рене. О боже! Сердце тяжело забилось в груди, отсчитывая секунды до паники. За прошедший месяц они ни разу не обсуждали с Тони правильность их отношений. Несколько раз Рене порывалась начать разговор, но тот увязал на первых же двух предложениях. Так что со временем она перестала спрашивать, а приняла как естественное продолжение проведенных бок о бок месяцев и рассказанной правды. Так хотел Ланг.
— Вы спрашиваете, как друг, или глава резидентуры? — Рене нервно усмехнулась.
— Во втором случае я бы обратился к твоему наставнику, а потом решал вопрос через больничную комиссию по этике. — Алан вздохнул и вернул листок на место. — Я пришел к тебе как друг, Рене. Причем, больше твой, нежели Энтони.
— Зачем? — Она стиснула пальцами манжеты халата, а потом устало стянула с шеи стетоскоп и швырнула на стол. — Вам Роузи поведала?
— Так скажем, она попросила меня поговорить. — Следовало отдать Фюрсту должное, он смутился. Ну а Рене коротко усмехнулась.
— Тогда вам известно, что мы непросто спим. Мы живем вместе.
— В том и проблема. — Алан нервно облизал бледные губы. Его голубые глаза смотрели настолько обеспокоенно, что Рене стало не по себе. Она откинулась на спинку стула и спряталась за скрещенными на груди руками. — Вы живете не вместе. А так, как хочет Энтони…
— Неправда!
— Рене! — повысил голос Фюрст. — Я знаю Ланга уже пять с лишним лет. Видел всех его женщин. И каждый раз ему было плевать! Но сейчас все иначе. Вы оба меняетесь. Возможно, это не так заметно для вас, но очевидно для тех, кто смотрит со стороны. И я слишком хорошо знаком с Тони, чтобы увидеть, как вас растаскивает по разные стороны. Вы идете вперед, но не туда.
— Не знала, что у вас есть диплом семейного психолога, — нервно откликнулась она.
— Ты же сама это чувствуешь, — вдруг тихо сказал Алан. — Не отрицай. Роузи видит, как ты будто тускнеешь. Она…
— Хватит! — отрезала Рене. Не слышать! Не думать! Нет-нет-нет! — Я рада, что вы двое наконец-то признали тягу друг к другу, но данный факт не делает вас экспертами по межличностным отношениям…
Рене хотела сказать что-то еще, но в этот момент экран монитора вспыхнул. И только увидев подсвеченный заголовок нового оповещения, она почувствовала, как задрожали вцепившиеся в твердый стол руки.
— Он тебя не отпустит, — раздался позади шепот, и Рене обернулась. Алан смотрел на письмо и улыбался с такой тоской, что захотелось завыть. Но вместо этого она испуганно спросила:
— Что мне делать?
— Я не знаю. — Фюрст покачал головой, пока нервно, почти истерично крутил между пальцев шприц-ручку. — Теперь я не знаю…
Рене снова уставилась на экран, а потом с силой прикусила указательный палец. До крови. До дикой боли, которая прогнала бы галлюцинацию, но ничего не изменилось. Черные буквы на белом фоне по-прежнему радостно информировали, что уважаемую мадмуазель Рене Роше приглашали на собеседование в нейрохирургическое отделение столичной больницы. И, словно последний укор, внизу стояла подпись главы резидентуры Оттавы.
Глава 41
Рене тоскливо смотрела в окошко электронного письма, где на пустом поле ритмично мерцал курсор. Раз-два, раз-два. У бездушного набора пикселей не существовало ни беспокойства, ни проблем, ни выбора. К сожалению, этого нельзя было сказать о Рене, которая вот уже добрых три четверти часа пялилась на экран и не могла найти в себе смелость либо наконец его выключить, либо уже написать нужный ответ. Раз-два, раз-два. Сомнения накрывали с головой, и причина их крылась в том, что она просто не знала, а какой ответ действительно нужен. Всегда скорая на решения и поступки умница Рене впервые не представляла, как следовало поступить.
Господи, сколько это тянулось? Наверное, больше недели. С того самого разговора с доктором Фюрстом прошло уже восемь дней, за которые она так ничего и не решила. Неделя сомнений. Неделя невозможного выбора и полнейшей несостоятельности как специалиста, самостоятельной личности и любящей женщины. Глухой тупик из решений, откуда Рене не видела выхода.
Она потерла лицо и снова уставилась на настырный курсор. Раз-два, раз-два. Страшно сказать, но суть страданий перед экраном крылась в позорнейшем факте — Тони не знал. Он не догадывался ни о письме, ни о мучительном выборе. И Рене сама не понимала отчего не решилась в тот первый день. Но это стало ошибкой, потому что следующим утром слишком легко оказалось смолчать, а через неделю открыть рот стало попросту невозможно. Она трусила. В голове голосом Фюрста кружилась фраза: «Он не отпустит», а в душе поднимался страх, стоило вспомнить десяток очень печальных ссор и улетевший в стену учебник с именем профессора Хэмилтона. Как-то внезапно в доме не осталось ни одного напоминания об их общем нейрохирургическом прошлом. Ни книги, ни журнала, ни завалившегося между газетами простого буклета. Даже на разговорах лежало табу. Казалось, Энтони бесился от одного лишь воспоминания, а Рене ненавидела ссоры.
Трижды она едва не ответила в Оттаву категоричное «нет», но все-таки не решилась. Она искала в сердце ростки бесполезной надежды. Энтони не стал бы ей запрещать! Верно? Глупости! Конечно же нет. Почему им с Фюрстом вдруг так показалось? Она верила Тони, а он точно верил в ответ, потому что иначе любовь не работала. Это могла быть привязанность, чувство собственности… Да все, что угодно! Но только не то светлое, яркое, звонкое, что каждый раз расцветало в душе, когда, скрыв лица под масками, они вместо слов ловили взгляды друг друга и все понимали. Энтони должен принять ее выбор! Ему же прекрасно известно, как долго Рене об этом мечтала, как бредила, как шла годами, как расстраивалась, как старалась вопреки его же приказам тренироваться на тех же мышах, как… На этом она обычно терялась, потому что затем опять случалась дурацкая ссора. И тогда Рене боялась признаться, что он действительно не отпустит. Да, со стороны их отношения наверняка казались похожи на сказку. Боже! Они должны были ею стать! Но отчего-то так и не стали…
Нет, Рене действительно была искренне и глубоко влюблена в Энтони. Видит бог, она отдавала ему всю себя и, видимо, потому слишком поздно заметила выросшее ощущение пустоты. Словно каждая их эмоция вдруг стала стеклянным игрушечным шаром, внутри которого воздух. Вроде, красиво, а разобьешь — ничего не останется. И потому Рене безумно боялась столкнуть этот сосуд и стать той, кто первая подтвердит простой факт: они где-то ошиблись. Оба. В какой-то момент их отношения стали дешевой подделкой в вычурной коробке счастливой, почти семейной жизни.
— Ты тускнеешь, — сказал в тот раз доктор Фюрст, и, к ужасу Рене, оказался прав. Но было уже слишком поздно…