И солнце взойдет (СИ)
— Пять лет назад, — скороговоркой выпалила она. — На вручении университетских дипломов. А до этого в посольстве, когда получала канадскую визу. И на каком-то школьном празднике, уже не вспомню точно год. У них много работы в проблемных странах…
— И потому собственный сытый ребенок не нуждается во внимании? — неожиданно прервал объяснения Ланг. Он смотрел чуть прищурившись, а его губы уже сжимались в знакомую шовную нить. — Тебе не кажется это странным?
Рене открыла рот, потом закрыла и расстроенно заморгала.
— Нет, все не так! Сам понимаешь, не на всех пальмах есть сотовые вышки! — Рене раздраженно мотнула головой и выпрямилась. — Когда они месяцами торчат в деревнях, где нет даже банальных удобств…
— Однако почтовая служба работает настолько исправно, что умудряется в срок доставлять поздравления? — закончил за нее Энтони и вдруг вытянул из кармана две открытки. — Как забавно выходит. Вот на Рождество, а вот и Новый год. Нашел их только что под дверью и, судя по штемпелям, в Лондоне нет проблем с электричеством. Боже, храни Королеву!
Рене стояла и чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Нет, дело вовсе не в том, что она вдруг резко ощутила себя брошенной. С чего бы, после всех этих лет? Просто слова Тони оказались слишком прямыми и потому почти жестокими, отчего горло сжалось, а руки сами упали вдоль тела.
— Зачем ты так? — прошептала она, и Ланг невольно дернулся. Он посмотрел в глаза Рене, а потом в один шаг оказался рядом, чтобы стиснуть в объятиях.
— Я не хотел, — пробормотал Энтони, коснувшись поцелуем взлохмаченной макушки.
— Тогда почему? Я… я не прячусь от правды, но признать ее окончательно — это поставить точку. Не думаю, что готова.
— Вот поэтому, — раздался над головой вздох. — Я не понимаю, как ты можешь их всех прощать. Я не понимаю тебя, твоей мотивации и порой абсурдной доброты. Ты давно должна была повзрослеть и избавиться от подобной наивности, но почему-то все еще веришь в розовых пони, что бегут по радуге справедливости.
— Неправда, — проворчала Рене. И услышала, как в грудной клетке Тони перекатился смешок.
— Разве? — он замолчал, пока вырисовывал на белом свитере круги да спирали, потом на секунду обнял крепче и отпустил. — Ты закончила?
Рене кивнула, бросила взгляд на оставленный старый будильник, зачем-то поправила сидевшего на диване бобра и хотела уже подхватить огромную сумку, но Энтони успел первым. Вручив герберу, он взялся за потертые ручки.
— Что насчет аренды? — Ланг кивнул в сторону развороченной комнаты.
— В декабре заплатила на полгода вперед, — вздохнула Рене. — Так что первое время, боюсь, не смогу возместить тебе траты…
Она резко осеклась, когда с настойчивой просьбой замолчать рта коснулась мужская ладонь. Энтони недовольно нахмурился и покачал головой.
— Бога ради! Избавь меня от этой эмансипированной чуши. Прямо сейчас она неуместна.
— Но так не принято! — попробовала возмутиться Рене, когда смогла совладать с огромной рукой на своем лице.
Вздернутая в картинном недоумении бровь дала понять, что Энтони, в целом, плевать на социальные правила. Кто бы мог сомневаться, что он уже все для себя решил. Верно? Однако где-то внутри снова шевельнулось неловкое напряжение. Рене рада была бы его не заметить, но… Но то никак не хотело исчезать.
— Забирай свой цветок, — коротко бросил Энтони и направился к выходу. — За остальным вернемся позже.
И закрывая за собой дверь, Рене знала, что он солгал.
***За следующий месяц Рене ни разу и не навестила свою квартиру в Монреаль-Нор. Любая её просьба или намек неизменно натыкались на небрежное «потом», которое так никогда и не наступало. И неважно нужен ли был учебник, тетрадь, а может любая другая вещь, ведь Ланг немедленно находил замену или точную копию. Так что изо дня в день Рене просыпалась под звук другого будильника в серой комнате Хабитата, спускалась по белым лестницам и садилась в черную, точно сажа, машину, чтобы отправиться на работу. У неё были ключи, она знала соседей, улыбалась охране, украшала комнаты сухоцветами, акварелями и милыми мелочами, но ощущения дома не приходило. Лишенные малейшего оттенка стены были бездушны, и между ними Рене блуждала точно в каком-нибудь лабиринте — потерявшись в собственных мыслях. А в тех было гулко и холодно. Даже гербера, словно чувствовала себя здесь неуютно. Она ежилась на солнечном подоконнике, поджимала листья, стоило Энтони подойти к ней чуть ближе, и сбрасывала бутоны. Рене хмурилась, подолгу разговаривала с упрямым цветком, но все было без толку.
Она не понимала, как это произошло. Все началось незаметно. Утро сменялось вечером, работа шла за работой, операции, семинары, задачки от Тони. Дел в послеснежные дни всегда находилось так много, что, казалось, все лишнее и непонятное давно должно потеряться, если не раствориться, в суматохе наступившего года. Однако затаившееся с первого январского вечера ядро тревоги раковой клеткой врезалось в самое сердце. Рене почти физически ощущала, как его метастазы незаметно множились в головном мозге, сжимали предчувствием легкие, разносили по венам отравленный след, пока она отчаянно пыталась разобраться. Что-то происходило. Рене улыбалась, смеялась, украдкой ловила поцелуи от Энтони и целовала сама, однако, оставшись наедине с собой, словно гасла. Нечто в ней или где-то поблизости давило так сильно, что не было сил даже вздохнуть. Какое-то время казалось, дело в новизне отношений, или в надсмотрщике из Квебека, что следовал за Рене по пятам. Но с каждым днем она верила в это все меньше.
Ну а Тони будто не замечал этой совсем не маленькой странности. Он жил в собственном мире, где каждый день рядом с Рене казался распланированным на годы вперед. Сегодня по плану у них была домашняя пицца, завтра — прогулка в парк, а через неделю он отвезет ее куда-нибудь в горы или на озеро, а может, на богом проклятые водопады. Рене не знала. Она словно плыла по течению на каком-нибудь захудалом плоту и никак не могла пристать к берегу. Да, они вместе боролись с мигренями. Рене могла часами сидеть позади на коленях и массировать уставшую голову, но все равно знала, что Энтони украдкой глотает таблетки. В тот день, когда она их нашла, оказалась в полной растерянности. Но два разговора закончились отвратительной ссорой, и Рене вернулась к тому, что умела лучше всего — любить и верить. Она не знала иного лекарства. Тони же устраивал романтические вечера, когда им обоим выпадало отдохнуть хотя бы сутки, баловал мелочами и окружал такой душной заботой, что иногда хотелось передохнуть. К своему стыду, Рене с каждым днём все больше осознавала, что, кажется, окончательно потерялась в свалившихся на разум эмоциях. Их было неправильно много, словно она каким-то неведомым образом чувствовала за двоих, и это раздирало ее на тысячу маленьких Рене. Одна Роше для учебы, другая для пациентов, немного для Роузи, ещё меньше для доктора Фюрста, капелька для отчетов надсмотрщику из Квебека, крошки для Лиллиан Энгтан, для Хелен и, конечно же, одна большая Рене для самого Энтони. Лучший кусочек. При том он сам был на завтрак, на обед и на ужин, в операционной и ночью в постели. И если раньше Рене все отдала бы за это, то теперь с каждым днем находиться с ним рядом становилось лишь тяжелей. Она словно теряла себя, растворялась в его грузной личности, но до дрожи боялась это признать. Проще было закрыть глаза и сказать: «Ты сама об этом мечтала!»
В один из таких вечеров размышлений, когда календарь перевернул вторую страницу и провозгласил наконец-то февраль, Рене сидела в пустой ординаторской. Она заполняла форму на сайте одной из конференций, куда собирался отправить их Тони, но мысли были совсем о другом. А потому, стоило рядом громыхнуть нарочито небрежно поставленному стулу, Рене вздрогнула и едва не сбила локтем картонный стаканчик. Забавно, почти как в тот первый день: невеселые мысли о Тони, кофе и… Алан Фюрст.
— Добрый день, доктор Роше, — нарочито весело поздоровался глава анестезиологии.