И солнце взойдет (СИ)

Да какого черта?! Рене подняла на дедушку изумленный взгляд, а потом посмотрела на Тони, чьи губы сжались до бледной нити. Она не… Она не чертова ябеда! Ей хотелось крикнуть об этом, заорать во всю глотку, но язык словно присох к проклятому небу. Ну а Ланг уже знакомо склонил голову набок и вдруг резко поднялся. В один гигантский шаг он оказался напротив Роше и — о боже! — посмотрел на него сверху вниз с тем самым выражением дурного упрямства, которого Рене так боялась. Оно значило, что спорить бессмысленно. Энтони Ланг принял решение, и отменить его могла только смерть.
— Хотите р-р-р-ассказать свою тайну? М-м-м? — самодовольно протянул Роше, на которого подобное давление, похоже, не оказало никакого эффекта. Но Рене видела, как дернулась морщинистая щека. Заметил это и Энтони.
— Не волнуйтесь, — донеслось до неё холодное шипение. — За свои дела я обязательно отвечу перед Богом и судом. Один. Без лишних свидетелей и сочувствующей стороны.
— А сможете ли? Или опять заскочите в последний вагон чужой доб'годетели? — Максимильен Роше откровенно издевался, а Рене совсем не знала, как это остановить. В голове не нашлось ни одной мысли, только глупые причитания и слезы, что так и хотели брызнуть из глаз. Господи! Пожалуйста, пусть уже закончится ненужная ссора…
— Как это сделал кое-кто другой? — тем временем как бы невзначай бросил Ланг и демонстративно огляделся. — Я ожидал, что в палате будет более людно. Скажите, вам не стыдно?
— А вам? — запальчиво передразнил дедушка, но было видно, насколько его нервировал разговор. И все же, ни один из этих двоих не хотел сдаваться.
— Господа, позвольте мне все же допросить мисс Роше, — вклинился уставший сержант, но в этот момент комнату потряс в два раза усиленный ор.
— Молчать!
Они закричали оба, а потом с раздражением уставились друг другу в глаза. И Рене не выдержала. Скопившегося напряжения и физической слабости оказалось достаточно, чтобы подобно маленькой глупенькой девочке постыдно разреветься прямо на глазах у троих взрослых мужчин. Позорище… Но Рене оказалась не в силах остановиться. Спрятав лицо в ладонях, словно это могло хоть как-то скрыть дурацкую слабость, она прошептала:
— Прекратите! Не надо!
Ее голос прозвучал чудовищно громко в наступившей тишине, однако спор наконец-то закончился. Только услышав первое слово, Энтони дернулся и шагнул назад. Дедушка же попытался что-то сказать, но встретился с убийственным взглядом своего противника и вдруг отступил. Максимильен устало рухнул в больничное кресло и покачал головой.
— Что ты творишь, Рене… Что ты творишь, — пробормотал он по-французски.
Повисла неловкая тишина. Роше демонстративно уставился на монитор сердечного ритма, Тони изучал вид из окна, а невозмутимый сержант не сводил вопросительного взгляда с Рене, которая молчаливо утирала слезы. Наверняка за годы работы он видел и не такое, так что неизбежные препирательства не вызвали на полном лице даже тени досады. Однако именно его настойчивость помогла Рене взять себя в руки и задать короткий вопрос. Все, на что хватило сил и способностей держать под контролем мысли и рот.
— А если я ска-ажу, чт-что ничего не помню и прет-тензий не имею? Т-тогда вы… отпустите… его?
— Но вы ведь помните, — самодовольно заметил сержант. — Ваш врач сказал, травма была несерьезной…
— Отстаньте от неё! — Энтони не выдержал и повернулся. И Рене заметила, как нервно задергалось нижнее веко в такт пульсирующему внутри Ланга бешенству. — У вас есть мои показания. Этого мало?
— Не хотите раскрывать свои тайны, а, Ланг? — немедленно взвился Максимильен.
— … И я просто замечу, что обычно, чем меньше информации, тем больше срок, — спокойно закончил Дежан, пока двое мужчин в очередной раз замерли в боевых позах напротив друг друга.
Рене метнула взгляд на побледневшего дедушку, а потом уставилась на собственные колени, что торчали из-под стандартного голубого одеяла. «Не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой», — всплыла в голове фраза, сказанная будто миллион лет назад. И, в принципе, все было ясно. Энтони не хотел ни прощений, ни оправданий. Словно трухлявый рыцарь, он собрался посыпать голову пеплом и протащить невидимый крест до конца эшафота. А дальше? Что будет дальше? Вряд ли Ланг подумал об этом. Рене усмехнулась. Она не сомневалась, что прямо сейчас Энтони до белых костяшек цеплялся за спинку трещавшего от напряжения стула и молил всех демонов Ада нашептать ей верный ответ. Однако, старательно выговаривая каждое слово, Рене спокойно произнесла:
 
— Это… была… случайность. В том… В том, что произошло… не было чьей-то вины. П-просто из меня не самый лучший наездник. Я была пьяна. Отвлеклась. Не удержала… равновесие. М-мотоцикл повело и произошло пад-дение. Эн-нтони Ланг не виноват… в произошедшем… равно как… в п-причинении мне вреда. Ум-мышленно или нет. Можете выписать штраф. Обоим. За нарушение безопасности… гонки… или что там положено делать. Большего я не скажу. На этом все.
Беспрецедентно длинная для хворого организма речь вымотала почти до нуля, вынудив Рене откинуться на подушку и прикрыть глаза. И сквозь эту усталость накрывшее маленькую палату ошеломленное безмолвие показалось поистине оглушительным. Она не знала, что именно ожидал услышать сержант Дежан, но тот скрупулезно начеркал карандашом пару фраз во внезапно появившемся в руках блокноте и вздохнул. Молчание же со стороны Энтони длилось лишь секундой дольше. С грохотом отшвырнув стул, на который он до этого опирался, Ланг подлетел к замершему Максимильену и едва ли не ткнул в него длинным пальцем, отчего цепь на наручниках тихонько звякнула. И тогда Рене с каким-то совершенно неправильным восхищением вдруг поняла, насколько ему плевать. На имена, чужие авторитеты. Господи, Энтони считал это чушью! И страшно даже подумать, что если другие ради подобных глубин равнодушия пробили собственным лбом с десяток пролетов в Ад, то Тони наверняка пролетел не меньше сотни. Ибо с той же дурной откровенностью он высказал бы свое недовольство самому Господу Богу, окажись тот в чем-то неправ. Только в чем причина сейчас? В том, что его защищала девчонка? (Господи, прости ее за такие детские мысли!) Или, потому что дело исключительно в ней самой и в напрочь проигнорированном приказе Энтони довести его искаженную личную справедливость до судебной точки. Рене не представляла. Однако выплюнутая в лицо старому гиганту политики фраза отдалась в сердце неистовым ритмом.
— Вот этого я не хотел! Поняли, наконец? Вот этого! — он презрительно хмыкнул, а потом повернулся к замершей Рене и долго всматривался в ее лицо. Она видела, как трепетали от гнева крылья немного кривого носа, — такого же несуразно долговязого, как и сам Ланг, — разглядывала синюшную бледность сжавшихся губ и тень от длинных ресниц. А потом Энтони мучительно медленно процедил: — Как же ты бесишь своей гребаной человечностью!
Однако, чего бы ни добивался Ланг, она не повелась на откровенную провокацию. Лишь вздернула выше подбородок, а затем тихо, но твердо заметила:
— А ведь… именно это… тебе и нравится.
— Рене!
Ошеломленный возглас Максимильена Роше почти скрыл за собой осторожный вздох Тони. Почти. И пусть мгновением позже Ланг лишь недоуменно поднял брови, прежде чем отошел обратно к окну, но этого оказалось достаточно, чтобы ладони вспотели от найденной, похоже, разгадки. И черт побери, если Роузи все же ошиблась, то дабы не выглядеть в глазах Тони полнейшей дурой, останется только прилюдно сослаться на свой болеющий мозг. Ибо ничем иным оправдать подобные заявления было нельзя.
 
— Ты поступаешь безрассудно, — тем временем быстро, даже зло прошептал по-французски Роше, который явно был хорошо осведомлен о ненависти Энтони к родному языку первых колонистов.
Дедушка взял Рене за руку и прижал к испещренной морщинами щеке, отчего подушечки пальцев мягко уколола уже видимая седая щетина. И только теперь стало заметно, как осунулось его лицо. Бессонная ночь? Многочасовой перелет? Рене впервые с момента сумбурного пробуждения задумалась, почему Максимильен Роше вообще здесь — на другом краю Земли — вместо того, чтобы готовиться к рождественскому приему в Женеве. Она хотела было это спросить, но ей не дали. Максимильену очень нужно было что-то сказать. И в его голосе ощущалось столько отчаяния, словно он уже не надеялся образумить увязшую в чужой личности Рене.