И солнце взойдет (СИ)
— Неужели ты не видишь, как твоя доброта его развращает? — говорил он, а сам расстроенно хмурил седые брови, что словно крылья сошлись на переносице. — Сначала статья, потом пациент, теперь авария. Вишенка моя, что дальше? До каких пор ты будешь закрывать глаза на очевидный факт — Лангу плевать на тебя. Ланга волнует только он сам!
Теперь в родном французском проклюнулись уже жесткие австрийские нотки, которые заставили удивленно покачать головой. Боже! Она никогда не замечала такой безумной смеси акцентов… Рене посмотрела в уставшие, покрасневшие глаза самого близкого человека, а потом высвободила руку и тщательно разгладила край одеяла. Взгляд сам нашел снова устроившегося на подоконнике Энтони. Из-под полуприкрытых век он смотрел на темную улицу и делал вид, что не слышит намеренно утаиваемого разговора. Надо же, ему все-таки знакомо чувство легкого такта.
— Ск-колько я проспала? — едва слышно спросила Рене, будто не было тихой, но весьма пламенной речи. — Перелет, сборы… На это нужно время. Так, ск-колько п-прошло? День? Два?
— Двадцать часов, — сухо откликнулся Роше и цокнул языком, когда увидел обращенный к нему насмешливый взгляд. Ибо даже с ушибленным пару раз мозгом Рене понимала, благодаря кому дедушка почти немедленно оказался в Канаде. И последовавшее в ответ на улыбку молчание звучало красноречивее любых имен. Наконец старый упрямец вздохнул и потер высокий морщинистый лоб, чем окончательно растрепал некогда идеально уложенные вихры. — Это ни о чем не говорит. То, что мне позвонили сразу после аварии, всего лишь следствие трусости и запоздалого чувства долга, а не раскаяния. В своем альтруизме ты принимаешь желаемое за действительное, но, на самом деле, лишь даешь повод для очередной манипуляции.
— Воз-зможно. Пускай. Но сейчас ты вновь судишь чел-ловека, х-хотя совершенно ничего о нем не зн-знаешь. Разве это справедливо?
— Боюсь, что я знаю. Но гораздо важнее, что я прекрасно знаю тебя. Вишенка моя, послушай. Ты совершишь ошибку, если позволишь эмоциям взять контроль над головой, — ласково начал Максимильен, но терпение Рене подошло к концу. Она приняла решение, менять которое не собиралась. И похоже, дедушка это понял, когда неожиданно прервался, а потом расстроенно взглянул на стиснувшие одеяло ободранные пальцы. — Прости…
— Как-ким ужасным местом… стал бы… тог-гда мир, действуй м-мы все исключ-чительно из матема… математического расчета, — неожиданно горько протянула Рене, а потом едва слышно прошептала. — Я была счастлива в т-тот веч-чер именно потому, что м-мы оба ошиблись. Оба!
— Рене!
— Хват-тит…
— И все же доктор Роше прав, — неожиданно раздался новый голос в их споре, и Рене окончательно разозлилась. — Такое всепрощение действительно рассадник для паразитов. Ты уже пригрела Холлапака. Что дальше? Выкачаешь из себя последние капли крови для страждущих?
— Прек-кратите считать м’ня глупой и наивной прост-тушкой, к-которая ослепла от собственной свят… — неожиданно Рене споткнулась прямо посреди слова, а потом резко дернула головой и встретилась взглядом с очень уставшим Тони. Он смотрел на неё, чуть приподняв левую бровь, и явно ждал окончания фразы, но вместо этого Рене пораженно моргнула и замолчала. О Господи!..
— Est-ce que je t'ai jamais dit quelque chose de ce genre? [65] — тем временем спросил Ланг в легком недоумении.
— Боже… не может быть, — выдохнула она и даже не заметила, как по привычке перешла на английский.
Если честно, французский у Энтони был отвратителен. Просто ужасен! Потому что в каждом слоге или букве отдавал невнятной американщиной. Той самой, чья разваливающаяся на части «р» вызывала настойчивое желание достать язык и хорошенько его отмыть от налипшего слоя картошки, а изувеченным окончаниям слов поставить заслуженный памятник. За страдания. Ибо так исковеркать язык казалось немыслимым. И все же Ланг говорил. Пускай плохо и с ужасным акцентом, но это, похоже, не мешало ему понимать каждую сказанную рядом с ним фразу. А потому от внезапного осознания, сколько же тайн обсуждалось в присутствии Энтони, у Рене сначала засвербело где-то в носу, а потом изнутри поднялась волна истеричного хохота. Она не могла на него злиться. Наверное, очень хотела, но смотрела, как в старательно спрятанной от чужих глаз улыбке дрожали краешки излишне большого рта — который, разумеется, следовало бы зашить еще месяц назад — и готова была рассмеяться в ответ. Вот же… хитрая моль!
— Это был-ло нечестно, — укоризненно заметила Рене, но Тони лишь пожал плечами.
— Зато весело.
Тем временем раздался демонстративный кашель сержанта, который, похоже, решил, что отведенное на прения время благополучно вышло. Так что в палате вновь стало тихо.
— Вы должны знать, что лжесвидетельствование наказуемо, — заметил Дежан, когда все посмотрели на него. Кто-то устало, а кто-то с немым вопросом, когда этот цирк наконец-то закончится.
Всех неумолимо клонило в сон после бессонной ночи и не менее тяжелого дня. Да. Всех. Кроме Тони. Он хмурился и изучал пейзаж за окном, а там, кажется, падал крупными хлопьями снег. Но вот Максимильен Роше утомленно откинулся в своем жестком кресле и развел руки. Ему нечего было возразить на слова упрямой Рене, а та закусила губу и чуть прищурилась, стоило Тони машинально потереть место, где наручники содрали кожу с запястий.
— Мне покл-лясться на Библии, к-конституции или угол-ловном п-праве? — пробормотала она и с усилием оторвалась от края видневшейся татуировки. Та снова затягивала убегавшими под рукав линиями, так что Рене с трудом подняла голову и выжидательно посмотрела на сержанта Дежана. От избытка эмоций и информации мозг постепенно наливался тяжелой болью, что не укрылось от еще больше нахмурившегося Энтони, но она стойко терпела.
— Есть ряд обстоятельств, — пожилой полицейский пожевал губу, а потом тяжело вздохнул. — Так вот, есть ряд обстоятельств, которые говорят не в пользу ваших показаний, мисс Роше.
— Н-например? — Она вскинула брови. А сержант тем временем раскрыл папку и достал несколько листов, в которых Рене мгновенно узнала бланки местной лаборатории. Это был плохой знак. Она не понимала, почему оказалась в этом уверена, но приготовилась к отвратительным новостям. И те, конечно, последовали.
— Исследование на содержание запрещенных веществ, — сухо доложил Дежан и нацепил на нос заляпанные жирными отпечатками очки. — Дело в том, что концентрация опиатов в анализах доктора Ланга превышает допустимую норму в шесть раз…
— Он стр-радает посттравма-матическими гол-ловными болями, — торопливо перебила Рене под циничный смех Роше. Тот запрокинул голову и со злым весельем разглядывал больничный потолок.
— Блестяще, еще и наркоман, — донеслось до неё бормотание. — Что дальше?
— Вы знали о его зависимости? — невозмутимо продолжил Дежан, а Рене утомленно прикрыла глаза.
Конечно, она знала. Мало того, не раз осторожно предупреждала, что он стал зависим от своих дурацких лекарств, которые уже не лечили мигрень. Наоборот! Каждая доза вызывала лишь новый виток, но не пить их Энтони уже не мог. Он был чертов врач, который словно назло вышел из той категории, что знает, как правильно, но обязательно все сделает наоборот. Из принципа и собственной наивной уверенности, что уж ему-то непременно повезет. Рене посмотрела на невозмутимо сидевшую около окна фигуру и поджала губы. Ланг не собирался оправдываться или извиняться, потому что прекрасно знал — виноват. Для него это была не просто случайность, а планомерное стечение обстоятельств, которые он своими же действиями слишком долго выстраивал в цепь. Бог его знает, где та брала начало, но совершенно точно закончилась здесь — в монреальской больнице — на снимках травмированного черепа и неясных перспективах лежавшей на кровати Рене. Станет ли ее случай все-таки поводом бросить?