The lust (СИ)

Но кажется не в этот раз. Юнги теряется, словно он застрял на этой дороге в никуда, где позади одна ложь, а впереди мрак “вырви глаз”. Можно на ощупь идти дальше, можно притвориться, что ничего не произошло, или просто избавиться от всего, назвав это все прошлым. Можно. Наверное. Но не Юнги. Ему эту груду обугленной плоти с пола бы собрать и сбежать. Прихватить с собой все, что осталось от себя же и исчезнуть. Не видеть, не слышать, не дышать с ним одним воздухом. Это невыносимо. Осознавать то, что натворил Чонгук, то, сколько он ему врал — невыносимо. Значит, и любви не было. Значит была только одна эта сумасшедшая, скручивающая в узлы душу больная любовь Мина к брату. У старшего ее и не было. Потому что, когда любишь, так не поступаешь. Потому что нельзя собственными руками обескровить того, кто твой смысл. Юнги бы не смог.
Юнги отдается обнимающему его холоду. Остается один на один в этом мире и, кажется, умирает. Медленно, мучительно, как после самой тяжелой пытки истекает кровью, рвано дышит и умирает.
А кожа помнит все еще его прикосновения и зудит, и зудит. Юнги кажется, сколько бы он ни тер ее — не избавиться. Чонгук въелся под кожу, покрыл ее ожогами, и единственный путь избавиться — это ее сменить. Сбросить и отрастить новую. Юнги согласен на это, и он почти готов. Лишь бы позабыть его вкус на языке. Его оставляющие вспенивающие ожоги взгляды, когда все лицо, как клеймо. Юнги его вынет из себя, все, как всегда, все, как он любит, как привык — без анестезии, без должного потом ухода, оторвет от стенок сосудов, выкинет. До последней капли. Освободится. Потому что иначе пора на кладбище. Потому что после такого не живут.
— Юнги… — Мин точно вскроется. Господи, прямо сейчас же, достать бы чем полоснуть эти и так манящие синевой и проступающие вены, залить бы все вокруг своей кровью и прекратить слышать его. Лишь бы не слышать. Он прикладывает ладони к ушам и часто-часто мотает головой.
— Маленький, пожалуйста.
— Замолчи, — сперва шепотом, еле передвигая потрескавшимися губами. — Замолчи, умоляю, — скорее хрипит, чем говорит.
И внутри пусть замолкнет. Пусть перестанет долбиться о черепную коробку, перестанет рвать мозг, пусть уйдет, пусть оставит одного. Один на один со своим отчаяньем и болью. Юнги так привык, он так сможет.
— Люблю… прости… люблю…
Эти уже ненужные, призванные якобы облегчить разрывающую Юнги боль слова осколками вонзаются в плоть и превращают все нутро в мясорубку. Делают только хуже.
— Заткнись, — срывается на крик Юнги и продолжает кричать и повторять одно единственное слово.
Мин сбрасывает с себя пытавшиеся притянуть к себе руки, и плевать, что раньше он сам к ним тянулся — сейчас, если они коснутся Мина, его разорвет.
Разбросает по всей роскошной гостиной, заваленной дорогой французской мебелью. Мин растечется по блестящему полу и зальет все вокруг красным, потому что это цвет боли Юнги. Потому что он не сильный, как думают эти двое, потому что у всего есть предел и Мин достиг своего дна. Он уже видит свою кровь на чужих руках, она стекает густыми каплями на пол, достигнув который, уже превращается в огромную черную лужу под ногами Чонгука. Такую же черную, как цвет глаз Чонгука, такую же, как и море внутри Юнги. Черное, липкое, вязкое, булькающее в горле и хрипящее в легких при каждом вздохе. Это не обида, нет. Это не нелюбовь. Это хуже. Обволакивает все нутро, расползается и выворачивает наизнанку. Поздравляю, это конец. Финишная черта, и если двое до нее дошли, то один остался за ней, так и не собрал себя и оставил на каждом круге ошметки своей уже прогнившей и зловонной плоти.
Юнги двигается к двери. Пытается. Ему кажется, он идет, а на деле один шаг дается с трудом. Пауза в пару минут и следующий. Потому что сил идти нет и нести все еще висящий груз тоже.
— Я все объясню.
Почему он все еще говорит, думает Юнги. Делает шаг. И еще один.
— Я не отпущу тебя, умоляю.
— Не подходи, — вскрикивает Мин, стоит Чонгуку коснуться его локтя. С силой отталкивает брата и впивается в черный омут напротив взглядом полным острой, режущей на двое боли. — Не смей ко мне прикасаться. Не смей ко мне подходить. Не смей со мной говорить, — кричит уже в истерике младший.
 
— Наигрались? — у Юнги предательски дрожит голос и не только — дрожат руки, колени, он будто закоченеет и заледенеет прямо сейчас, превратится в ледяную скульптуру, будет украшать гостиную Техену.
— Понравилось? Убили свою скуку? И каково это? — голос парня срывается и приходится снова попробовать вздохнуть. — Насладились?
— Юнги, — Чонгук больше не делает попыток подойти. Боится. Страшно, что Мин от следующего прикосновения может рассыпаться. Чон с усилием давит в себе желание притянуть к себе и прижать, приласкать, объяснить, что был идиотом, просить прощение, хоть всю жизнь на коленях умолять.
 — Не произноси мое имя, — Юнги поднимает взгляд на брата.
— Я не отпущу тебя, — тихо говорит Чонгук и еле выдерживает взгляд полный презрения.
— Нечего отпускать там, — Техен больше не смеется. Смотрит на Мина и лихорадочно трет шею, будто на ней тоже петля. Видимая только Киму и впивающаяся в шею. Не продохнуть.
— Ненавижу вас обоих, вы оба для меня умерли сегодня и здесь, — собрав все свои последние силы, произносит Юнги и толкает дверь.
Сознание собирается в кучу уже только во дворе, когда холодный ночной воздух пробирается под тонкую одежду и возвращает в пропитанную болью реальность.
Юнги, не останавливаясь, идет к воротам, игнорирует вопросы стоящего во дворе у машины Намджуна и выходит на улицу. Ким идет в дом, рассчитывая узнать, куда среди ночи ушел мелкий.
Ни денег, ни телефона у Юнги при себе нет, поэтому он так и идет мимо дороги в никуда. Плевать, лишь бы уйти подальше. Лишь бы исчезнуть отсюда. Юнги отвлекается на подъехавшую машину и видит за рулем Намджуна.
— Куда отвезти? — спрашивает Ким, спустив стекло.
— К Хосоку, — последнее, что говорит ему Юнги и садится на переднее сиденье.
***
— Это было обязательно? — Чонгук подлетает к Техену и, схватив его за уже и так растянутый и измазанный его же кровью ворот рубашки, поднимает на ноги.
— Я думал, что мне полегчает, — горько улыбается Ким.
— И что? Полегчало? — шипит ему в губы Чон.
— Нет, — выдыхает Техен.
— Чонгук, — Намджун в недоумении смотрит на двух парней и застывает у порога.
— Юнги во дворе? — Чон отпускает Кима и идет к другу.
— Нет, он вышел за ворота, — все еще ничего не понимая, отвечает Ким.
— Так вот иди за ним и не оставляй одного. Меня он видеть не хочет, — приказывает ему Чон, и Намджун скрывается за дверью.
— И есть за что, ты ребенку психику сломал, — пытается пошутить Ким.
— Мы больше не партнеры, — Чонгук возвращается к Техену и останавливается напротив. — Я разрываю наш контракт. Пусть твой юрист завтра будет с утра у меня. А еще, я тебе советую исчезнуть из этого города, потому что иначе я не дам тебе жить. Обещаю.
— И чего ты добьешься? — хмыкает Ким. — Ты все равно его потерял. Ты сломал его, а не я. И ты во всем виноват. Не ищи виновных на стороне, я просто сказал ему правду.
— Я верну его, а от тебя избавлюсь раз и навсегда. Потому что ты так и не простил, ты так и не отпустил. Ты будто застрял там, у шкафчика в школе, где признался. И теперь из-за твоей детской обиды страдаем не только мы с тобой, а еще тот, кто в этом всем не виноват. Ты урод, Техен, и похуже, чем я, — выплевывает слова ему в лицо Чон.
— Больно, да? Где-то слева, чуть пониже, — Техен касается подушечками пальцев груди Чонгука. — Вот здесь, наверное. Так и должно быть, упивайся этой болью. Потому что тебе его не вернуть. Он сломался, Чонгук-и, он тебе больше никогда не поверит, и тебе ничего с этим не поделать. Вот и живи, процветай, строй свою долбанную империю и будь счастлив, хотя не будешь. Твое изуродованное твоими действиями и словами счастье выползло за дверь пару минут назад, и больше ты его не получишь. Потому что я знаю Юнги лучше тебя.