Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 4. (СИ)

Зато пропозиции мои о торговле с Востоком приняты были августейшей повелительницей благосклонно. Пустота в казначействе давно приобрела характер злокачественной болезни: недаром первые указы новой императрицы касались именно финансов. Сбор податей и взыскание недоимок стали производить со всей жестокостью, возродив методу воинских экзекуций. Государыня обнаружила властный и твердый характер, коего никто не подозревал в митавской затворнице. Ласковое поначалу обхождение день ото дня становилось круче. Коль приказала рассмотреть и решить дело об учреждении торговой компании - положить под сукно высочайшее повеление не посмел бы никто.
Но если вы думаете, что в скором времени воспоследовала окончательная резолюция - вы не знаете, как в России дела делаются. Есть государственная мудрость - а есть государственная дурь. Вот сия последняя и поперла наружу при обсуждении в коллегиях и самом Сенате. Почему бы, дескать, не сделать столь выгодную коммерцию монополией короны? 'Делайте', - отвечал я. - 'Только на меня не рассчитывайте, ибо выйдет у вас, как с последним китайским караваном. Соболей, московской ценою в четыре рубля, за рубль с полтиной в Пекине отдают. И то удачей почитают, иначе моль даром съест'.
Сие указание на степень коммерческих талантов чиновного люда несколько отрезвило радетелей казны. Главное же, сыскать в закромах отечества полмиллиона серебром на первое плавание не представлялось возможным. Без приватных вкладчиков - не набрать денег! Начались поиски компромисса. Все испортил приехавший из Камчатки капитан Беринг, доложивший, '...что тамо подлинно северовосточный проезд имеется, таким образом, что с Лены, ежели бы в северной стране лед не препятствовал, водяным путем до Камчатки и тако далее до Япона, Хины и Ост-Индии доехать возможно б было'. Пошли споры, что легче преодолеть: полярный лед или враждебность держав. Северный путь, несомненно, заслуживал изучения; однако многие возмечтали о немедленной посылке по нему торговых судов, и сия химера отвлекла силы от главного фрунта, препятствуя нахождению согласия.
Пока мое дело ни шатко ни валко продвигалось в коллегиях, прежних властителей России постигла расплата за грехи. Сразу после Пасхи в Сенат был спущен высочайший указ, пославший Василия Лукича Долгорукова в Сибирь (пока еще губернатором), Михаила - на ту же должность в Астрахань, ненавистного всем Алексея Григорьевича с сыном Иваном и прочим семейством - в дальние деревни. Фельдмаршала Василия Владимировича не тронули. Неделя не прошла, как вдогонку первому указу полетел другой, более суровый. Не доехавшего до Сибири губернатора поворотили жить в дальних деревнях под крепким караулом. Успел ли он добраться туда - Бог весть, потому что третий гром разразился над падшей фамилией: велено ему было в Соловки. Однородцы, вместо начальства отдаленных провинций, получили казенные квартиры в Березове и Пустозерске. Вотчины княжеские попали в конфискацию.
При всем нерасположении моем к Долгоруким, их падение легло на душу тяжким предвестием. Царь Петр поступал иначе в гневе: сразу назначал высшую кару, после чего виновный вправе был надеяться на послабление и милость. Мужская традиция - снисхождение к побежденным, и даже грубые простолюдины чтут принцип 'лежачего не бить'! Добивать упавшего - это по-бабьи. Наращивание опалы в три приема, по мере удаления наказуемых от столицы, говорило о страхе перед ними. Правитель же, обуянный страхом, опасен подданным. Не только злоумышленным - всем подряд. Черт знает, что там ему (или ей) помстится с испугу!
Голицыных царская немилость вроде бы миновала, однако прежнее значение у них отнялось. Приблизились к трону Салтыковы (родичи Анны по материнской линии), Дмитриев-Мамонов (женатый на ее младшей сестре), Черкасский и Ягужинский (много способствовавшие восстановлению самодержавства). Рядом с ними всплыли новые люди. Курляндец Бирон, хорошо сложенный и приятный лицом, пожалован был обер-камергером 'за многие к нам оказанные верные, усердные и полезные службы'. Что службы сии оказывались большею частью в опочивальне, знали даже московские кухарки. Вокруг фаворита мельтешили братья Левенвольде и вездесущий Остерман. К Бирону как-то сразу прилепился Исаак Липман, занявший при нем позицию личного банкира и негласного советника.
 
Вообще-то иудеи, по закону, в Россию не допускались - но этот приехал в свите герцога Голштинского, и ради будущего зятя Петр Великий сделал персональное исключение. Герцога черти унесли, а 'придворный еврей' остался: императорская фамилия и двор нашли в нем удобного агента для деликатных финансовых комиссий. В то самое время в Бразилии открыты были богатейшие алмазные россыпи; бриллианты за несколько лет упали ценою вчетверо. Поскольку в Москву коммерческие новости всегда приходят с опозданием, Липман сделал на этом неплохой гешефт. Одна только царская семья купила у него камней на многие сотни тысяч, с придворными - может, и на миллион. Сам Остерман не гнушался маклерством в сей торговле, таская драгоценности то во дворец, то на заседания Тайного Совета.
Неправда, что деньги не пахнут: над утекающим из страны серебром веял явственный дух навоза, мужицких онуч и лошадиного пота. Армия и флот приходили в несостояние, а кровь державы, выжатая из народных жил, променивалась на бесполезные побрякушки.
Источник зла был, безусловно, не в Липмане: скорее, на Руси неладно что-то с правителями. С пониманием оными своего долга. Сие, однако, не умеряло моей антипатии к голштинскому пришельцу. Не имеющей отношения к вере, ибо для меня все равны: христиане, иудеи, язычники... Кроме магометан, конечно. Вот между Липманом и Шафировым - действительно тлела неприязнь, выросшая на взаимном отторжении евреев крещеных и хранящих веру предков. Мне же просто не нравилась его коммерция, потакающая своекорыстным и антигосударственным страстям правящего слоя России.
Впрочем, с Бироном у нас бы дружбы все равно не вышло, независимо от его финансового советника. Бывают люди, к которым с первого взгляда чувствуешь необъяснимую приязнь, к другим остаешься равнодушным, к третьим испытываешь омерзение. Все это без видимых причин: причины уже потом выдумываешь. Так вот, с курляндцем я ощущал полную духовную несовместимость. Даже, к примеру, взятку ему дать (а он это любит, вон цесарский посол двести тысяч талеров отвалил за содействие в подтверждении союза) - просто рука не подымалась. Унизительно как-то. Левенвольду, помнится, давал в долг без отдачи с легкостью: словно на постоялом дворе кинул монетку лакею. А этому... Возможно, причина заключалась в неколебимом чувстве собственного превосходства, которое фаворит прямо-таки источал всем существом. У любого нормального мужчины сие вызывает неодолимое желание дать не на лапу, а в рыло.
Кому я подлинно симпатизировал, так это сидящему в опустевшем Петербурге Миниху - невзирая на то, что партия сверленых чугунных пушек, поставленная с моего завода почти год назад, все еще не была оплачена. Мелочь, в масштабе бедствий, переживаемых армией. Размышляя о происхождении оных, я то и дело повторял, что минихов не мешало бы иметь побольше: педантичных, последовательных и трудолюбивых.
Воистину, удивления достоин был непорядок, царящий в родном ведомстве при наличии на самой макушке власти двух опытных и честных фельдмаршалов. Князь Михаил Михайлович, непревзойденный герой на поле боя, оказался совсем не так хорош в должности президента коллегии. Может, и был бы хорош - если бы сею скучною рутиною всерьез занялся. Василий Владимирович Долгоруков уделял внимание лишь гвардии, полкам московского гарнизона, да, по старой памяти, Низовому корпусу. Эта часть войска пользовалась привилегиями. Чуть хуже снабжались корпуса, расположенные близ границ и состоящие под командой влиятельных генералов (на Украине - Вейсбаха, в Ливонии - Ласси, в Петербурге - Миниха). Солдаты же, размещенные во внутренних провинциях, выше полковников начальства не имели, довольствие получали от случая к случаю и спасались от голода поденной работой. Строевые экзерциции начисто позабыли.