1000 не одна боль

— Знаю. Мы все сейчас боремся за ее жизнь и, если бы я могла что-то изменить, я бы изменила.

— Ты сделала этот яд! Ты создала его! Я заставлю тебя его сожрать при мне!

— Я уже расплатилась за это сполна, и ты пощадил меня…

— Это была лишь отсрочка! Настоящая казнь впереди!

И снова вернулся в пещеру, шепчет что-то, лицо женщины гладит руками. Целует пересохшие губы осторожно, исступленно и в то же время до безумия нежно, стирает пот ладонями и держит девчонку, когда та в судорогах бьется, к себе прижимает и на ее языке что-то бормочет, словно молит ее о чем-то так неистово, что сама ведьма чувствует, как ком к горлу подкатывает.

Джабира себе постелила снаружи, чтоб не мешать, но так и не уснула прислушивалась к звукам из пещеры к женским стонам и мужскому хриплому голосу, который то посылал проклятия, то произносил молитвы… то снова что-то шептал и под его шепот хрипы становились слабее и затихали, чтобы через какое-то время снова начаться с новой силой.

Долго несчастную скручивало болью адской так долго, что успела Джабира усомниться в действии противоядия и готовилась уже сама к смерти, но каждый раз, когда молодая женщина хрипела и билась в судорогах ибн Кадир сжимал ее в объятиях и вставал с ней с постели, выносил на улицу, прижимая к себе, стискивая сильными темными руками и носил по пескам взад-вперед. Исхудавший за сутки, с огромными впавшими глазами и заросшим лицом, словно не день прошел, а целый месяц. Но он каждую судорогу вместе с ней пережил и по его лбу катились капли пота, а вены на руках вздулись от того что не опускал свою ношу не на минуту. Вцепился в нее намертво и держал так крепко, что самой смерти не отобрать.

А когда приступ стихал, он возвращался обратно… а ей страшно стало, что даже если выживет русская, то ничего хорошего из этой связи не выйдет. Не любовь это вовсе, а проклятие жуткое. Нельзя так любить, чтоб даже у смерти выдирать обреченную из лап. Ничего хорошего в таком безумии нет и рано или поздно все окончится страшной трагедией. Там, где сильные чувства там же ходит мрачной тенью и лютая ненависть.

На утро стоны и хрипы стихли… Джабира думала, что отмучилась несчастная, но нет, сын шейха так и сидел с ней на руках, теперь уже укутанной в шкуры, смотрел куда-то перед собой, а ее лицо у него на груди спрятано и волосы белые по темной рубашке разметались. Он одной рукой волосы белые перебирает, а другой держит так же крепко, как и ночью. Много перевидела Джабира… но иногда даже матери за свое дитя так не цепляются, как этот безумец за свое белое проклятие уцепился.

— Жива она, — мрачно сказал Аднан и устало глаза на ведьму поднял, — только холодная вся, как лед. Лихорадит ее.

Джабира тихо выдохнула.

— Ну вот и пройден первый этап. Теперь второй настанет. После жара морозить ее будет. Я сейчас камни нагрею и принесу, обложить ложе надо и греть постоянно, чтоб от холода судороги опять не начались. Горячей настойкой отпаивать будешь. По ложке каждые полчаса. Это ее изнутри греть будет. Давление повысит. Врачи бы сейчас сказали, что бороться бессмысленно…

— Есть надежда, Джабира? — спросил с таким отчаянием, что ей солгать захотелось… только не могла и не смела. Нельзя ей лгать.

— Надежда есть всегда. Хороший знак, что первую ночь пережила. Многие и нескольких часов пережить не могут. Надежда появится, когда вторую и третью переживет… а потом… потом тоже непросто будет.

— Плевать. Пусть живая останется. С остальным я разберусь.

Они не спали и в эту ночь тоже, теперь ибн Кадир рядом с несчастной лежал, своим телом грел, к себе прижимал, камни носил от костра и снова рядом ложился. Оба молчали и он, и знахарка. Хотела предложить ему поменяться, чтоб отдохнул, а то на человека уже не похож, да не стала. Не согласится он. Никого к ней не подпустит.

Джабира думала о том, кто из тех, кому яд давала мог девчонку отравить? Кто осмелился на такое безумие? …И не могла себе ответить на этот вопрос. Не потому что все были такими святыми, а потому что это могла быть любая змея из кодла шейха Кадира. В этом семействе никогда не царил мир и покой. Сколько себя помнила Джабира там всегда велась война не на жизнь, а на смерть. Перед тем как мать Аднана сгорела знахарка послала к Кадиру своего человека с предостережениями, но тот или не получил их, или не поверил, хотя его мать и тетка часто к бабке Джабиры приходили за снадобьем и лечились у нее от всяких женских болезней.

Невестки его приходили. Точнее присылали своих подружек-напарниц-прислужниц одна другой бесплодия желала и за травками приходили вымаливали продать хоть немного, чтобы якобы самой от мужа не нести каждый год. А Джабира ведь не дура, Джабира все видит и знает. Впрочем, ей было плевать на семью шейха и на его родню одного Аднана она жаловала и уважала, остальные не внушали ей ничего кроме презрения. Снадобье давала и предупреждала, что оно не стопроцентная гарантия и сыпать его надо не женщине, а мужчине, чтоб семя его силу свою растеряло. От того и рожали невестки Кадира одних дочерей, а кто и вовсе сидел бездетной курицей. Может быть знахарка и пожалела бы кого-то из них, да не стала. Все они присылали за снадобьем, и каждая другой всяких горестей желала. Значит свое наказание сполна заслужили и сами же и выбрали.

Привстала на своем лежаке, чтобы в пещеру заглянуть — а там все та же картина. Лежит рядом со своей Альшитой греет ее, руки растирает, щеки, ноги босые и снова бережно укутывает, заворачивает в шкуры, как в кокон, лицо целует, веки закрытые. Обычно мужчины на такое не способны. Погорюет, да и бросит другую искать долго ли умеючи. А этот не сдается, упрямо встает к костру и новые камни таскает, обкладывает постель, горячим отваром губы девчонки смазывает и снова на себя кладет. И в эту секунду Джабира вдруг поняла — будет жить русская. Не отдаст он ее смерти. Не в этот раз точно… только одного не знает Аднан ибн Кадир, что это далеко не все и даже если и выживет его Альшита то вовсе не значит, что станет такой же, как и прежде. Яд, который ей дали, парализует конечности и способность к движению может и не вернуться. Так и остаться может Альшита бездвижная на шкурах и безмолвная. Как тогда поступит ибн Кадир? Что тогда смерти скажет, а может призовет ее сам?

Но она слишком плохо его знала… а точнее не знала совсем. Таким не знал его никто. Утром, совсем обессиленный и сам похожий на труп он вышел, пошатываясь к костру и тихо сказал ведьме:

— Уснула она. Морозить перестало, пальцы теплые. Ну что? Дашь надежду?

Вместо слов она ему подала ковш с горячим козьим молоком и кусок сыра.

— Поешь, а то сам скоро рядом ляжешь, а тебе еще силы нужны.

— Что это значит, старая?

А сам еле кувшин к губам поднес руки дрожат и молоко выливается. Устал двое суток без сна и передышки. Но он свое выстоял. Выдрал ее у смерти… только стоило ли оно того.

— Выживет твоя Альшита… но это еще не все.

Глаза уставшие на знахарку поднял и она вздрогнула

— Не знаю я какие последствия будут. Кто-то вставал на ноги… кто-то не сразу, а кто-то и вовсе так растением и лежал.

— Встанет! — мрачно подытожил ибн Кадир и залпом осушил кувшин, — Раз выжила значит встанет!

Вернулся обратно на шкуры, на себя привычным движением девушку уложил, обвивая сильными мощными руками хрупкое тело и вырубился, запрокинув голову назад. Когда уснул, в пещеру Анмар пробрался и рядом улегся, поглядывая на знахарку свирепыми желтоватыми глазами и слегка скалясь, показывая ей, что теперь он охраняет обоих и ее не подпустит. Преданный убийца так похожий повадками на своего хозяина.

— Да, ладно тебе, псина. Я и не собиралась. Но ты в своем праве. Охраняй.

Утро покажет, что их всех ждет дальше и к какому ответу ее еще призовет ибн Кадир. Ей предстояло вспомнить всех, кому она в свое время яд продала. Ведь время волнений отступит и наступит время мести, а месть Аднана будет страшной. И ведьма знала на кого эта месть обрушится… хотя и не была уверена, что это она. Зарема за ядом к ней никого не присылала.





ГЛАВА 17




Старая ведьма оказалась права — Альшита не смогла встать с постели. Она открыла глаза и долго смотрела на него своими чернильными омутами полными боли и отчаянной тоски, с хрустальным блеском слез, и Аднану хотелось заорать, взвыть от осознания, что не уберег и что обещал ей, что с ней ничего не случится… И случилось, случилось самое страшное из всего что он мог себе представить.


Он не думал, что можно свихнуться в какие-то считанные мгновения… но ему уже никогда не забыть, как увидел ее лежащей на полу и для него все остановилось и замерло, земля перестала вращаться и кислород больше не насыщал легкие. Можно стать просто совершенным психопатом и ощутить, как паника сковывает всю твое существо настолько, что мозг отказывается воспринимать происходящее. Смотреть как умирает на твоих руках единственная женщина, которой сказал «люблю» ведь это совершенно не имеет ничего общего с тем смертями, что он успел увидеть до сих пор. Он убивал сам, он закрывал глаза своим друзьям и преданным воинам… но еще никогда дыхание смерти не касалось так сильно его сердца и не сжимало его ледяными клещами необратимости. И бессилие так похоже на агонию, ничтожное жалкое осознание собственной никчемности. Она так стонала, так мучилась, что он готов был выть от отчаяния и биться головой о каменные стены пещеры, вышибая себе мозги. Она молила спасти ее, она просила прекратить боль и звала маму… Не его… его так ни разу и не позвала. Но ему было все равно. Он звал ее саму за них обоих, держал, прижимая к себе и боялся закрыть глаза, прозевать, когда черная бездна захочет отобрать у него единственную настоящую радость. Пока он рядом никто не осмелится. Аднан в это верил.

И ему казалось, что каждое проклятое мгновение длится целую вечность и в то же время все тело сковывало адским холодом лишь от одной мысли, что у него может не остаться больше ни секунды с ней рядом. Заглядывал в ее, распахивающиеся в приступах боли, глаза и ощущал, как у самого по венам растекается смертельный яд, и каждый ее приступ — это его собственная смерть. Он считал ее пульс. Прислушивался к биению сердца и молил бога и дьявола не дать ему остановиться. И вся Вселенная разрывалась на мириады осколков, и он проваливался в самое пекло. Терял надежду, что она выдержит, что сможет дожить до утра. И не мог ничего исправить, не мог ей помочь, не мог ослабить ее боль и забрать себе. Мог лишь носить ее туда-сюда и сходить с ума от каждого ее вздоха. Никогда в своей жизни Аднан ибн Кадир не ненавидел себя с такой силой с какой ненавидел в эти самые жуткие ночи. И именно сейчас, когда бессилие душило своей необратимостью он ясно осознал насколько помешан на ней, насколько одержимо ее любит. И самым страшным во всем этом было то, что он мог предвидеть, мог предотвратить и прозевал, просто не был рядом и не смог уберечь свою девочку. Когда весь ужас будет позади он вернется домой и виновные понесут страшное наказание. И Зарема и все, кто ей помогали всех казнит, все попробуют этого яда и у него на глазах подыхать будут. Он не простит им ни одну судорогу своей ледяной девочки.

Но сейчас ему оставалось просто сидеть и смотреть как она страдает. Как борется в одиночку со смертью и с болью, оставалось только ждать, только скрипеть зубами и не сдохнуть от той боли, что чувствовал сам. Две ночи… всего две ночи. А они стали для него целой жизнью и осознанием ее смысла для себя.

Когда судороги стихли, и лихорадка отступила, нагрянула тишина ему стало еще страшнее, он каждую секунду опускал голову к ней на грудь и прислушивался к ударам сердца. Ничего, едва Альшита откроет глаза ибн Кадир больше никуда ее отпустит. Она будет постоянно рядом с ним куда бы он не поехал. Сидел на шкурах, прислонившись спиной к каменной стене и смотрел на прозрачное лицо Альшиты, на длинные ресницы, изогнутые кверху, на темные круги под глазами и резко выступающие скулы, на слегка синеватые губы и очень тонкие запястья рук. Которые его пальцы могли бы обхватить двойным кольцом. Он гладил ее руку осторожно кончиками пальцев, трогал лицо, убирал за уши слипшиеся пряди волос. В ожидании, когда откроет глаза, в ожидании приговора, который вынесет ему… ведь это его вина. Но она не приходила в себя, а старая ведьма не могла сказать ничего внятного по этому поводу и Аднану хотелось задушить суку, вытрясти с нее всю душу. Но нельзя… пока нельзя. Нужна она ему …его девочке нужна. И сын шейха терпеливо ждал. Лежал рядом и прислушивался к малейшему шороху или отпаивал Альшиту настойкой, которую каждый день варила знахарка. Вливал через тонкую соломинку в чуть приоткрытый рот молодой женщины, а потом привлекал к себе и гладил ее волосы, вдыхая едва уловимый любимый запах, который спрятался за невыносимым запахом болезни, но ему не мешал ни тот, не другой. Даже если бы она гнила заживо для него все, что касалось ее, было бы самим благословением.

«О, Аллах, если это и есть любовь, то нет в ней ничего красивого и святого, она ужасна, она уродлива и мучительна, как самая жуткая и смертельная агония без конца и края?».

А потом снова смотрел на ее лицо и противоречил сам себе. Нет. Не ужасна, а красива, как первый снег, как ночное небо, которое укрыли от него и спрятали под тонкими веками и белоснежными пушистыми ресницами. И Аднан не мог даже представить, что после этих жутких двух ночей борьбы его девочка все же не сможет противостоять и уйдет от него. Ускользнет, как песок сквозь пальцы. Но разве не его называют самим дьяволом, разве он не сможет сжать в кулаке проклятую горсть собственного счастья?

Но он запрещал себе даже мысль об этом допустить. Когда-то его мать говорила, что в ее стране не принято думать и говорить о плохом. Что если произнести плохое вслух оно обязательно случится. И он верил… и в то же время ужасно боялся, что его мама куда-то исчезнет, что он слишком сильно ее любит и что-то злое ее сможет у него отобрать. А потом клял себя за то, что так думал ведь мама говорила, что нельзя призывать плохое… Но, когда стал взрослым понял, что плохое призвать невозможно, все зло живет в самих людях, и они изрыгают его наружу рано или поздно, в открытую или за спиной. Маму Аднана убила человеческая зависть, ревность и злоба. И отец не смог ее уберечь и спасти… или не хотел. Смерть матери Аднан ему так и не простил… а сейчас понимал, что он сам не лучше своего отца. Такой же эгоистичный и недальновидный идиот, который забыл, где живет на самом деле зло и на что оно способно. Но были мгновения, когда внутри задыхался от паники тот самый мальчик и изо всех сил гнал от себя плохие мысли, верил, что если не думать, то выживет его белоснежная Зима.

Аднан ненавидел ждать. Всю свою жизнь он ничего и никого не ждал. Если только выжидание не являлось его личной военной стратегией. И ибн Кадир мог только слушать слова старой Джабиры. А она уверяла его что кризис миновал и Альшита скоро придет в себя. А он не верил, смотрел на ее бледное лицо, на подрагивающие веки и хотел орать от бессилия. Ложился рядом с ней, чтобы снова и снова гладить ее скулы и шептать ей по-русски каждый раз одно и то же.

— Не отпущу тебя… слышишь? Никогда и никуда не отпущу, никому не отдам. Изрежу себя на куски, чтобы с тобой от боли корчиться, но не отпущу. Люблю тебя… слышишь, упрямая, ледяная, жестокая девочка. Люблю тебя. Открой глаза… посмотри на меня. Назови, как хотела назвать когда-то. Пусть не сегодня, не завтра. Тебя веками ждать готов. Только открой глаза, умоляю.

Он никогда и никого не умолял. Не просил. А ее впервые жизни молил и не жалел ни об одном сказанном слове. Ему даже казалось, что пока она слышит его голос у него есть надежда. Когда все же уснул, измучанный двумя сутками ожидания, среди ночи подскочил как ошпаренный, чтобы с ужасом прислушиваться к ее дыханию.

Она вернулась неожиданно и даже страшно, сначала выгнулась дугой, широко открыв рот и хватая воздух сухими губами. Ни крика, ничего, только это дыхание ненормальное и судорожные попытки заглотнуть побольше воздуха. От ужаса у Аднана свело все тело, он подхватил ее, удерживая в объятиях и всматриваясь в лицо, глядя на то, как хаотично вздымается и опускается ее грудная клетка пока она наконец-то не сделала глубокий вдох уже без хрипа и не выдохнула, ослабевая в его руках и заставляя ледяной пот градом покатиться по спине.

Аднан с облегчением положил ее обратно на шкуры и прилег рядом, закрывая глаза и ощущая, как безнадежная усталость накрывает его с головой. А потом почувствовал, что она открыла глаза. Почувствовал и все. Вскочил как ошпаренный, склоняясь к ней, облокачиваясь на руку и лихорадочно всматриваясь в ее лицо. Чувствуя, как внутри все замирает, когда тонкие веки приоткрываются и он видит эти темно-синие глаза полные боли и отчаянной усталости. Он хотел закричать и не смог только судорожно выдохнул и замер не в силах даже моргнуть, чтобы не упустить момент ее пробуждения. Наверное, он улыбался… скорей всего улыбался, потому что потом физически ощутил, как эта улыбка слазит с его губ вместе с мясом, потому что она двинула губами, но не сказала ни слова, не пошевелилась, не двинула даже пальцем, а из глаз по щекам потекли слезы… И он все понял. Права была старая тварь… Праваааааа, чтоб ее дьявол разорвал. Рывком приподнял Альшиту и к себе придавил, впиваясь руками в волосы и пряча ее лицо за воротом своей распахнутой рубашки.

— Все хорошо будет, я тебе обещаю. Все будет хорошо.

На улицу выскочил, чтобы воздух ртом хватать и не чувствовать ни одного вдоха и выдоха. К ведьме подскочил и за плечо к себе развернул.

— Я предупреждала…

— Плевать. Ты скажешь, как поставить ее ноги. Ты, сука старая, в лепешку расшибешься, но поможешь мне ее заставить ходить, говорить и двигаться.

— Помогу….может и случится чудо.

— Чудом будет, если ты останешься цела. Я за каждый день без успеха с тебя квадрат кожи срезать буду!

Но знахарка даже глазом не моргнула.

— Если бы клочки моей кожи помогли ей встать на ноги, я бы дала тебе столько, сколько надо. Есть шансы, что поправится. Рано еще. Ты думал вскочет со шкур и танец живота тебе отплясывать будет? Она с того света вернулась. Мало, кто, побывав там, обратно приходят. Время надо. Терпение. Лечение. Я скажу, что делать будешь и может встанет она… а может и нет. Обещать ничего не буду.

Стиснул челюсти, сдерживаясь, чтоб не тряхнуть ведьму наглую, но вместе с тем ощутил и восхищение ее смелостью. Нравилась ему Джабира. Настоящая, искренняя и честная. Нет в ней лести и трусости. От того и жива до сих пор. Уважает ее сын шейха и покровительство свое дал много лет назад именно за это.

— Говори, что делать надо. Все сделаю.





* * *


И он делал. Сам не думал, что способен на такое дьявольское самообладание и терпение, не представлял, что ради нее на все готов. Ведь не мужское это дело и уж точно не для сына шейха, а ему было плевать. Гордость царская сдохла давно где-то между первым днем ее мучений и вторым. И к дьяволу ее.

Каждый час руки и ноги Альшиты растирал мазью вонючей, как гниющая плоть, потом все тело массировал, косточка за косточкой, мышца за мышцей. Кровь разгонял, заставлял работать конечности, сам сгибал и разгибал пальцы, кисти рук, локти и колени. Упрямо и каждые пару часов.

В глаза ей старался не смотреть, потому что там его поджидала персональная казнь. Не было в них ничего кроме ненависти и боли в глазах этих… и он признавал за ней право себя ненавидеть. За унижение, что полностью ему подчиняется, за то, что беспомощной ее видит, голой, исхудавшей, в самом неприглядном свете. А для него самом прекрасном из всех, что существуют.

К вечеру весь жир надо было смывать иначе он налипал на первые слои и источал таком смрад, что даже Анмар держался подальше. Вместе с Джабирой таз приносили, воды набирали из ее запасов в глубокой яме. Потом она оставляла его одного рядом с Альшитой, а он стягивал с нее тряпки, которыми заматывал руки и ноги, даже не чувствуя смрада.

Моет ее, растирает мочалкой, смывая вонь от мази, а она молча взглядом его сжигает так что он эту ненависть каждой порой тела ощущает.

— Когда сможешь нож в руках держать, обещаю дам тебе шанс меня прирезать.

И видеть этот взгляд, в котором плескается надежда, что именно так он и сделает. Вот она цена его победы над смертью — ее ненависть лютая, еще более сильная, чем раньше. Плевать. Пусть ненавидит. Пусть смотрит на него своим адским взглядом грозясь втянуть в черное болото и перемолоть его на куски своим презрением. Если такова цена за ее возвращение, то он согласен ее платить бесконечно.

Но самым сложным оказалось накормить, она губы стискивала и глаза закрывала… а ведьма говорила, что, если есть не будет мышцы не восстановятся, энергия не вернется. Он давил насильно на скулы, пытаясь разжать челюсти …и понимал, что у нее сил нет сопротивляться и когда ему удавалось впихнуть ложку в едва приоткрытый его же пальцами рот, из ее глаз слезы катятся и он сам себе ненавистен, чувствует, как у самого в горле ком встал. Не вытерпел и простонал, сгорая от отчаяния:

— Пожалуйста, прошу тебя. Съешь хоть немного. Хочешь на коленях просить буду… только не плачь. Я хочу, чтоб жила ты… понимаешь? Жила! Сдохну я без тебя, ледяная девочка моя. Люблю тебя. Понимаешь? Я тебя люблю! Живи… умоляю тебя, пожалуйста.

Губы дрогнули, и он попытался снова ложку бульона влить, на этот раз она позволила и даже проглотила, а он к себе ее прижал и тихо шептал ей по-русски «спасибо». Через несколько дней Рифат приехал. Глазам своим не поверил, когда увидел, как Аднан в чане повязки руками стирает.

— Ищут тебя твои. Отец гонца присылал.

— Пусть ищут. Я сам их всех найду, когда смогу.