Вторая жизнь Уве

— Привет! — решается он наконец, и слова вылетают как бы невзначай между покашливаниями.

— Привет! — улыбается журналистка.

— Я, это… приятель Уве, — говорит Андерс, слова натыкаются друг на дружку, словно заблудившись в кромешной тьме.

— Я тоже, — улыбается журналистка.

И дальше следует то, что обыкновенно следует в таких случаях.



Через час Уве уходит, а перед этим долго сидит в гостиной и негромко беседует с Руне наедине. «Нам бы с глазу на глаз потолковать, без лишних отвлекающих моментов», — говорит Уве, спроваживая на кухню Парване, Аниту и Патрика.

И не будь Анита твердо уверена в том, что подобного быть не может, она могла бы поклясться, будто из гостиной нет-нет да и донесется звонкий смех Руне.





36. Уве и обещанный вискарь





Трудно признавать, что ты ошибался. Особенно если ошибался так долго.



Со слов Сони, за все годы их совместной жизни Уве лишь однажды признал свою ошибку: как-то в восьмидесятых согласился с ней в чем-то, а вышла промашка. Сам Уве, конечно, все потом отрицал, все, дескать, враки и поклеп. Потому что по определению это была ее ошибка, а не его.

«Полюбить кого-то — это все равно как поселиться в новом доме, — говорила Соня. — Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит: дескать, произошло страшное недоразумение, никто не собирался селить вас в такие хоромы. Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтоб не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтоб не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом».

Уве иной раз недоумевал, уж не он ли сам тот скрипучий шкаф? Недаром Соня, осерчав на него, нет-нет да проворчит: «Иной раз только руками разведешь: как поправить дом, когда у него даже фундамент наперекосяк». Прекрасно Уве знал, что она имеет в виду.



— Я просто говорю, все зависит от цены дизельного мотора. И от расхода топлива, — невозмутимо возражает Парване, притормозив на красный свет светофора. Пока стоят, она пыхтит, устраиваясь поудобней.

Уве смотрит на нее с бесконечной тоской, словно все, что он говорил, Парване пропустила мимо ушей. Напрасно было разжевывать беременной бабе, в чем суть владения автомобилем. Объяснять, что надо менять его раз в три года, чтобы не потерять в деньгах. Учить тому, что знают все более-менее толковые люди: смысл ездить на дизеле, а не на бензине есть только тогда, когда накатываешь по двадцать тысяч километров в год. И что же? Ей лишь бы что поперек сказать — в своем репертуаре. Умничает: «Покупая новое, ты ничего не экономишь, все зависит от цены машины». А потом еще удивляется: «Но почему?»

— Да по кочану! — злится Уве.

— А, ясно! — восклицает Парване, закатив глаза.

Она, показалось Уве, вообще не питает подобающего уважения к его знаниям в данной области.

— На обратном пути надо заправиться, — говорит она, когда загорается зеленый. — В этот раз моя очередь платить, даже не думай возникать, — добавляет она.

Уве скрещивает руки на груди, спрашивает с подначкой:

— Вот вы со своим пентюхом, какая у вас заправка?

— Какая-какая! Бензин. Какая ж еще? — недоумевает она.

Уве смотрит на нее, как на блондинку, собравшуюся заправить машину жевательным мармеладом.

— Елки-моталки, я не про бензин спрашиваю. На какой бензоколонке заправляетесь?

На перекрестке Парване как нечего делать выполняет левый поворот — так беззаботно, только что не присвистнув.

— А что, не все равно — на какой?

— КАРТА у вас чья?

Уве с такой силой нажимает на слово «карта», что чуть не дрожит. Насколько он критически смотрит на банковские карты — хоть кредитные, хоть дебетовые, настолько же свято верит в необходимость карты топливной. Потому что так уж заведено. Получил права, купил машину, выбрал сеть АЗС, и все — будь добр, заправляйся там и нигде боле. Такими вещами, как бензоколонки и марки машин, не разбрасываются.

— Да нет у нас никакой карты, — отвечает Парване так безмятежно, словно заправляться где попало — это в порядке вещей.

Уве сидит с каменным лицом минут пять, наконец Парване, встревоженная его молчанием, пытается угадать наобум:

— А, вспомнила, «Статойл».


— И почем же у них литр? — недоверчиво прощупывает ее Уве.

— Без понятия, — честно признаётся она.

Уве от возмущения теряет дар речи.

Десять минут погодя Парване притормаживает и паркуется на другой стороне.

— Я тут обожду, — говорит.

— Настройки радио не трогай, — наставляет ее Уве.

— Н-н-не-е-е бу-у-у-ду, — по-овечьи блеет она и корчит ему рожу — эта ее манера ох как поднадоела Уве за последние недели. — И спасибо, что зашел вчера, — добавляет она.

Уве не то сипит, не то хрюкает в ответ — или просто прочищает горло? Парване хлопает его по коленке:

— Девчонки так радуются, когда ты приходишь в гости. Души в тебе не чают!

Уве молча выходит из машины. Ладно, невелика беда: ну, затащили его вчера ужинать, с этим он уж как-нибудь готов смириться. Нет, не подумайте, что Уве по вкусу кулинарные изыски Парване. Натушила бы мяса с подливой да с картошечкой. Ладно, хоть и строптива баба, и выкобенивается, а все же Уве готов признать (с натяжкой) — рис с шафраном у Парване был не так уж несъедобен. Вполне себе. Худо-бедно, Уве съел пару порций. Кошак и тот умял полторы.

После обеда Патрик стал мыть посуду, а младшенькая потребовала, чтобы Уве почитал ей на ночь сказку — а то не уснуть. Уве было воспротивился и попытался привести свои доводы, но они, как видно, слабовато воздействуют на трехлетних девочек, так что Уве, первым устав от препирательств, поплелся за юным чудовищем в детскую, присел на краешек кроватки и стал читать. Читал «как всегда, увеликательно», как потом заметила Парване. Уве не понял юмора. Девочка тем временем положила головку частью на раскрытую книжку, частью ему на руку и так и уснула, а Уве, чего уж, уложил ее в кроватку, а заодно и кошака, и потушил лампу.

Проходя по коридору, заглянул в комнату к старшей. Та смотрела что-то по своему компьютеру, то жала на что-то, то стучала. У детишек ныне одна печаль-забота, как понял Уве. Патрик, правда, говорит, что «пытался показать дочке новые компьютерные игрушки, но ей только старую подавай». Как ни странно, от этих слов Уве вдруг как-то зауважал и старшую, и ее компьютерную игру. Уве нравится, когда человек делает по-своему, а не так, как хочет Патрик.

Повсюду на стенах ее комнатки висели рисунки. По преимуществу черно-белые наброски карандашом. Не так уж плохо для семи лет, готов (с натяжкой) признать Уве — с учетом пока еще неважной мелкой моторики и логического мышления. Ни на одном рисунке нет людей. Только дома. Что Уве весьма одобрил.

Вошел в комнатку, встал рядом со старшей. Та с трудом оторвалась от своей забавы, явно не слишком довольная его присутствием, и, как обычно, скорчила недовольную моську. Уве, впрочем, не спешил уходить, и старшая наконец указала ему на большой пластмассовый ящик, перевернутый вверх дном. Уве сел на него. Тогда она негромко объяснила, что в этой игре надо строить дома, а когда построишь много, из них получается город.

— Я обожаю дома, — пробормотала она.

Уве глянул на нее. Она — на него. Уве ткнул пальцем в экран, оставив жирный отпечаток, на городской пустырь, и спросил, что будет, если нажать на это место. Она подвела стрелочку, щелкнула мышкой, опля — на пустыре вырос дом. Уве не поверил глазам. Поудобней устроился на ящике, указал на другой пустырь. Два с половиной часа спустя пришла Парване, сердито пригрозила: а ну, живо марш спать, вы оба, или я выдерну шнур.

Уве уже стоял в дверях, собравшись уйти, когда старшая осторожно тронула его за рукав рубашки и показала на рисунок, висящий рядом на стене.

— Это твой дом, — шепнула она, словно это был их секрет — ее и Уве.

Уве кивнул. Что ж, может статься, и выйдет из двух этих пигалиц толк, не такие уж они безнадежные.



Парване остается в машине. Уве переходит дорогу, открывает стеклянную дверь, входит. В кафе никого. Только вентилятор на потолке хрипит своими напрочь прокуренными внутренностями. Да Амель в пестрой рубахе за стойкой вытирает рюмки белым полотенцем. Квадратное тело его сдулось, как будто из него выкачали воздух. На лице горе пополам с безотчетной суровостью — выражение, столь характерное для мужчин его поколения в той части света, где этого горя в избытке. Уве становится посреди зала. С минуту два мужика смотрят друг на друга. У одного не поднимается рука выставить мальчишку-гомика из дому, у другого — вернуть его домой. Наконец, сдержанно кивнув как бы самому себе, Уве подходит к стойке, садится на стул. Кладет руки на стойку, сцепляет в замок, смотрит на Амеля по-деловому:

— Я тут подумал: а не пропустить ли мне глоточек обещанного вискаря. Предложение еще в силе?

Грудь Амеля судорожно вздымается и опускается несколько раз под пестрой рубахой. Амель открывает было рот, но одергивает себя. Молча вытирает последнюю рюмку. Сложив полотенце, кладет его рядом с кофемашиной. Не проронив ни слова, скрывается на кухне. Вносит бутыль (буквы на этикетке иностранные, не разобрать) и два стакана. Ставит на стойку перед собой и Уве.

Да, бывает трудно признать, что ошибался. Особенно когда ошибался так долго.





37. Уве и народ, который лезет не в свое дело





— Ты уж прости меня, — тихо бормочет Уве.

Сметает снег с могильного камня.

— Сама же знаешь, как оно бывает. Народ нынче беспардонный пошел — никакого уважения к личной жизни. Повадились шастать в чужой дом, как в собственный, в сортире закроешься — и там покою нет, — оправдывается он перед женой, откапывая мерзлые цветки и втыкая в снег свежие.

Смотрит на Соню, словно ждет, что жена кивнет в знак согласия. Та не кивает, конечно. Зато его решительнейшим образом поддерживает кошак, сидящий тут же в снегу. Особенно в той части, которая касается невозможности спокойно воспользоваться туалетом.



Эта самая журналистка Лена с утра занесла Уве по дороге газету. На первой полосе — фотография: Уве стоит, глядит сурово. Слово свое он сдержал: побеседовать побеседовал, на расспросы ответил. А скалить зубы в объектив как осел — это шиш, Уве так и сказал ей, без обиняков.

— Шикарное вышло интервью! — настаивала довольная журналистка, напрашиваясь на похвалу.

Уве промолчал, что, впрочем, нисколечко ее не задело. От нетерпения Лена чуть не била копытом. Все на часы поглядывала, видно, спешила куда-то.

— Ну ладно, не смею задерживать, — пробормотал Уве.