Вторая жизнь Уве

— Да, но я ду…

— Давай сюда!



Впоследствии Анита делилась с соседями, мол, «не видала Уве таким сердитым аж с 1977 года, когда по телевизору сообщили о слиянии „Сааба“ и „Вольво“».





34. Уве и мальчик из соседнего дома





В этот раз Уве захватил с собой синий складной пластмассовый стул, поставил — не на снегу же сидеть. Беседа небось выйдет долгой, чует он. Так всегда бывает, когда Уве надо рассказать Соне что-нибудь неприятное, чего она не одобрит. Уве заботливо сметает снег с камня, чтобы хорошенько видеть жену.

Много народу всякого-разного перебывало в их поселке за без малого сорок лет. Взять хотя бы таунхаус между домами Уве и Руне: попадались там жильцы и молчаливые, и буйные, и странные, и несносные, и совсем-совсем неприметные. Заселилась одна семья с детьми-подростками, так те, бывало, по пьяной лавочке весь забор обоссут. Заселилась другая — понатыкала в саду кустов неположенного сорта. Заселилась третья — и давай, не спросясь, перекрашивать фасад в розовый цвет. В одном Уве и Руне были согласны: ежели и было у жильцов, в разное время населявших соседний дом, что-то общее, так это проблемы с головой.

В конце восьмидесятых дом этот купил какой-то олигарх, кажется банкир, «в качестве инвестиционного объекта» (Уве краем уха слыхал его беседу с риелтором). Банкир сдавал дом внаем — одни постояльцы сменяли других. Так продолжалось годами, до одного прекрасного лета, когда три молодых удальца рискнули устроить в нем притон, собрав целый паноптикум алкоголиков, проституток и уголовников. Там гуляли дни и ночи напролет, вся дорожка между домами была усеяна, как конфетти, битым стеклом от пивных бутылок, музыка гремела так, что в гостиной Сони и Уве со стен падали картины.

Уве пошел было разобраться, покончить с этим безобразием, но молодые наглецы стали насмехаться над ним. Уве не сдавался, тогда один из них пригрозил ему ножом. На другой день урезонить их вызвалась Соня — они обозвали ее «старой развалиной». А на следующий вечер врубили музыку еще громче — Анита (куда деваться?) выбежала на площадку, стала браниться, так негодяи саданули ей в окошко бутылкой.

Это они, конечно, сделали зря.

Уве тут же стал строить планы возмездия, решив для начала прощупать источники финансового благополучия владельца жилья. Позвонил юристам и налоговикам — потребовал запретить аренду дома и пригрозил, что «в случае чего дойдет хоть до правительства». Впрочем, так далеко идти не потребовалось.

Было за полночь, когда Уве заметил, как Руне, бренча ключами от машины, направляется к парковке. Обратно тот шел, неся в руках пластиковый пакет, о содержимом которого Уве мог только гадать. А наутро трех молодых наглецов замела полиция: их заковали в наручники и упекли за хранение крупной партии наркотиков. Наркоту — благодаря анонимному доносу — нашли в сарае.

Пока шло задержание, Уве с Руне стояли на улице и наблюдали. Взгляды их встретились. Уве почесал подбородок.

— И где они только эту дрянь достают? — задумчиво произнес Уве.

— Да в скверике, около станции, — отвечал Руне, руки в карманах. — От людей слыхал, — усмехнувшись в усы, прибавил он.

Уве кивнул. Долго стояли и молча посмеивались.

— Как машина-то? — спросил наконец Уве.

— Как часы, — ответил Руне.

Они снова поладили. На два месяца. Потом опять разругались, из-за системы отопления. А покуда ладили, славное было времечко, говорила Анита.



Шли годы, а постояльцы в соседнем доме все менялись — причем некоторых Уве и Руне встречали с удивительной снисходительностью и благосклонностью. Правду говорят: многое познается в сравнении.

И вот как-то летом, в середине девяностых, сюда переехала женщина с пухлым мальчуганом девяти лет, сразу полюбившимся Соне и Аните. Как они разведали, отец бросил мальчонку в младенчестве. Мать жила теперь с новым избранником — сорокалетним бугаем с бычьей шеей и вечным перегаром из пасти, чего подруги до поры до времени старались не замечать. Дома отчим бывал редко, а что да почему — Соня с Анитой предпочитали не надоедать лишними расспросами. Стало быть, разглядела в нем соседка какие-то достоинства. «Заботится он о нас, в одиночку-то ребенка поднимать нелегко», — бодрилась та, когда разговор заходил о ее сожителе.

В первый раз, когда бугай заорал так, что было слышно сквозь стены, соседки решили, что человек у себя дома волен разговаривать как ему заблагорассудится. В другой раз сошлись на том, что без ссор не обходится ни в одной семье, ничего страшного.

Улучив момент, когда бугая не было дома, подруги вытащили соседку с мальчишкой в кафе. Женщина, принужденно посмеиваясь, объяснила, что синяки наставила себе сама (ну, естественно!) — мол, слишком резко дернула дверцу буфета. Вечером Руне повстречался с бугаем на автостоянке. Тот выползал из машины явно под мухой.

Две ночи кряду соседи слушали концерт: супостат орал и крушил посуду. Слышали, как женщина вдруг резко вскрикнула от боли, а девятилетний мальчуган плакал и умолял: «Не надо! Не бей! Не бей! Не надо!» Он кричал так громко, что Уве, не выдержав, выскочил во двор. Там, на своей площадке, уже стоял Руне.

Дело было в разгар самой лютой вражды между Руне и Уве, когда они сцепились за власть в правлении ТСЖ. Не разговаривали друг с другом, почитай, цельный год. Теперь же, едва переглянувшись, разошлись по домам без единого слова. А две минуты спустя, уже во всеоружии, встретились возле соседского дома. Бугай с порога яростно набросился на них, но Уве двинул его в переносицу. Противник зашатался, но устоял и сбегал на кухню за ножом, которым и начал размахивать, норовя пырнуть Уве. Не тут-то было. На башку ему, точно кувалда, опустился увесистый кулак Руне. В расцвете лет Руне крупный был мужик и на силу не жаловался. Свяжешься — мало не покажется.

Наутро бугая след простыл, и больше его в поселке никто не видел. Молодая соседка две недели ночевала с сыном у Аниты и Руне, не решаясь вернуться в дом. Тогда Руне и Уве наведались в город к банкиру, а воротившись под вечер, объявили женщине, что она может считать дом подарком или беспроцентной ссудой, это как сама пожелает. А только ее право собственности на жилище не обсуждается. Вот так и зажила женщина в доме со своим сынишкой. С пухлым мальчиком, все торчавшим за компьютером, по имени Йимми.



А теперь вот Уве с самым серьезным лицом наклоняется к могильному камню и шепчет:

— Просто я думал, еще успеется. Что хватит времени… на все.

Она молчит.

— Знаю, что ты терпеть не можешь разборок, Сонечка. Но тут другое, ты должна понять. С этими людьми по-хорошему не договоришься.

Он ковыряет ладонь ногтем большого пальца. Камень стоит как стоял, ни слова в ответ, да только Уве и не нужно слов, и так знает, что она скажет. Тихой сапой всегда брала верх в спорах с Уве. Живая, мертвая ли.


С утра Уве позвонил в социальную службу, или черт ее знает, как там она зовется. Звонил от Парване — домашний телефон ему отключили. «Беседуй вежливо, со всем соглашайся», — наставляла Парване соседа. Дело не задалось с самого начала, поскольку Уве тут же переключили, соединив с «ответственным исполнителем». Коим оказался тот самый курилка в белой рубашке. Каковой тут же выразил немалую степень неудовольствия по поводу белой «шкоды», по-прежнему зажатой прицепом на краю улочки у дома Аниты и Руне. Вполне вероятно, исходные позиции Уве в этих переговорах могли бы улучшиться, кабы ему тотчас повиниться в содеянном или хоть согласиться с тем, что, наверное, не было особой необходимости умышленно оставлять плюгавенького человечка в белой рубашке в безлошадном положении. В любом случае такой ответ оказался бы лучше, чем прошипеть: «Ты знаки сперва читать выучись. Промокашка безграмотная!» Или что-то в этом духе.

Затем Уве перешел к следующему пункту — попытаться убедить чиновника не забирать Руне в дом престарелых. На что чиновник заметил Уве, что «безграмотная промокашка» — отнюдь не самый удачный выбор слов, которыми стоило бы открывать прения по данному вопросу. Последовала целая череда уничижительных эпитетов, на кои не скупились ни на том ни на другом конце линии. Пока Уве наконец не сказал, что так дела не делаются. Нельзя приходить и выхватывать человека из родного дома вот так вот, почем зря, сажать в дом престарелых только потому, что у него проблемы с памятью. Чиновник холодно парировал, что вопрос о месте содержания Руне уже не имеет ни малейшего значения, поскольку для Руне «в его состоянии» в высшей степени «нерелевантно», куда его поместят. Уве в ответ привел целый ряд контраргументов. И тут чиновник в белой рубашке возьми и ляпни сдуру:

— Решение принято. Комиссия изучала дело два года. Вы ничего не сможете сделать, Уве. Ничегошеньки. Во-обще!

И положил трубку.

Уве глянул на Парване. Глянул на Патрика. Грохнув мобильником Парване о кухонный стол, взревел, что нужен новый план! Срочно! Парване, конечно, расстроилась сильно, Патрик же кивнул с готовностью, обулся и был таков. Словно ждал команды от Уве. Пяти минут не прошло, как он, к вящему неудовольствию Уве, привел в дом Андерса — того самого пижона из дома наискосок. А в довесок к нему — Йимми, сияющего, как начищенный медяк.

— А этому что здесь надобно? — Уве указал на пижона.

— Ты же хотел новый план? — сказал Патрик и кивнул на пижона с самым довольным видом.

— Андерс и есть наш план! — поддакнул Йимми.

Пижон топтался в прихожей — слегка опасаясь предстать пред грозные очи Уве. Но Патрик с Йимми отважно втолкнули его в гостиную.

— Выкладывай! — велел Патрик.

— Выкладывать чего? — потребовал в свою очередь Уве.

— Так это, я чего… Мне сказали, у тебя терки с владельцем той «шкоды», — сказал Андерс.

И тревожно переглянулся с Патриком. Уве нетерпеливо кивнул: продолжай.

— А разве я тебе не говорил, чем занимается моя фирма? — осторожно спросил Андерс.

Уве сунул руки в карманы. Андерс принял более непринужденную позу. И начал рассказывать. А когда рассказал, даже Уве вынужден был признать, что идея Андерса и в самом деле вполне осуществима.

— А куда девалась твоя немо… — заикнулся было Уве, дождавшись конца рассказа, но осекся (Парване пребольно двинула его по ноге под столом). — Твоя подружка? — поспешно исправился Уве.

— А! Так она больше не моя. Мы расстались, — ответил Андерс и принялся разглядывать мыски своих ботинок.

А затем поведал: подруга его малость переживала из-за того, что Уве постоянно наезжает на нее и ее собачку. Но все эти переживания оказались легким бризом в сравнении с той волной, которую она погнала на Андерса, когда Уве обозвал ее собаку «валенком», а Андерс, услыхав прозвище (нет чтобы вступиться за нее), заржал как конь.

— Ее новый бойфренд заезжал тут, забрал шмотье. По ходу, несколько месяцев крутила шуры-муры за моей спиной.

— Тьфу, — в один голос плюнули Парване, Йимми и Патрик.

— Нашла себе нового. На «лексусе», — добавил Андерс.

— ТЬФУ! — плюнул уже Уве.



И вот, когда ближе к вечеру чиновный курилка в белой рубашке заявился на их улочку в сопровождении полицейского и потребовал от Уве вызволить его беленькую «шкоду» из заточения, вышло так, что ни «шкоды», ни прицепа на улочке уже не было. Уве преспокойно стоял перед домом, руки в карманах, а чиновник в белой рубашке, утратив последние крупицы рассудка, напустился на Уве, начал орать, понес какую-то ахинею. Уве настаивал, что он вообще без понятия, как такое получилось, — правда, вежливо оговорился, что, разумеется, подобной ситуации, скорее всего, вообще можно было бы избежать, если бы кое-кто в белой рубашке проявил должное уважение к знаку, запрещающему проезд машин по территории поселка. При этом он, понятное дело, опустил незначительные детали, заключавшиеся в том, что один из жильцов по имени Андерс владел автопарком дорожных эвакуаторов и что один из таких эвакуаторов в обеденное время увез белую «шкоду» и доставил в некий гравийный карьер километрах в сорока от города. А когда полицейский как бы невзначай спросил, правда ли, что Уве ничего не видал, тот, глядя прямо в глаза чиновнику в белой рубашке, ответил:

— Не знаю. Мог и позабыть. Память у меня уже не та.

Тут полицейский, оглядевшись, поинтересовался: а чего тогда на улице торчать средь бела дня, если нечего сказать про пропажу «шкоды», чего дома не сидится? На это замечание Уве лишь невинно пожал плечами и, сощурившись на чиновника в белой рубашке, молвил:

— Да по телевизору ничего интересного не показывают…

От злости чиновник совсем с лица побелел, бледней своей белоснежной сорочки стал. Затопал прочь, бранясь на чем свет стоит, мол, он «этого так не оставит». И не оставил, ясное дело. Всего несколько часов спустя к Аните пришел курьер и вручил ей срочное заказное письмо с казенным штемпелем, подписанное тем самым чиновником в белой рубашке. В письме указывались время и дата «транспортировки».



И вот Уве стоит у могилки Сони и, с трудом подбирая слова, просит его «извинить».

— Ты всегда так нервничаешь, когда я с кем-нибудь поругаюсь. Но тут такое дело. Придется тебе обождать меня еще маленько, нельзя мне сейчас помирать.

Потом выкапывает из твердокаменной земли мерзлые розовые цветочки, принесенные в прошлый раз, сажает свежие, встает, складывает синий стул и при этом все бормочет себе под нос что-то до боли похожее на «потому что нынче война, леший меня задери».





35. Уве и социальная некомпетентность





Парване со страшными глазами врывается в прихожую к Уве и мчится дальше — в туалет, не соизволив даже сказать: «Доброе утро!» Первое желание Уве, естественно, — поинтересоваться, как за каких-то жалких двадцать секунд (ровно столько занимает дорога от ее порога до его дома) ей могло приспичить так, что она едва успевает добежать до туалета, что некогда даже поздороваться с хозяином дома, достойным, в общем-то, человеком. Но нет на свете ада, способного сравниться с гневом беременной, которой отказали в ее надобности, заметила ему как-то Соня. А потому Уве молчит в тряпочку.