Вторая жизнь Уве

Поравнявшись с Уве, поезд наконец останавливается. От испуга у салаги в лице ни кровинки. Бедняга чуть не рыдает. Оба таращатся друг на друга сквозь стекло электровоза так, словно каждый брел со своего конца ядерной пустыни и вдруг обнаружил, что он — не единственный выживший после светопреставления. Один — с облегчением. Другой — с огорчением.

Машинист несмело кивает. Уве обреченно кивает в ответ.

Одно дело — распрощаться с собственной никчемной жизнью. Другое — испортить чужую, встретившись взглядом с человеком за миг до того, как превратишься в кровавую лепешку на стекле его кабины. Хрен вам, это не про Уве. Ни батя, ни Соня не простили бы ему этого.

— Ты как? Цел? — кричит Уве один из ремонтников.

— В последний момент выскочил! — радуется другой.

Они вылупились на Уве практически так же, как только что разглядывали свою яму. Видимо, работа у них такая — зенки пялить. Уве недовольно смотрит в ответ.

— Еще бы чуть-чуть! — подтверждает третий рабочий.

В руке у него надкушенный банан.

— Плохо бы дело кончилось! — улыбается первый.

— Еще как плохо, — соглашается другой.

— Мог и помереть, чего доброго! — поясняет третий.

— Да ты прямо герой, мужик! — восклицает первый.

— Жизнь спас. Вот это по-нашенски! — охотно кивает другой.

— По-нашему. Не «по-нашенски», а «по-нашему», — поправляет его Уве, точно в него вселилась Соня.

— А то бы помер, — поясняет третий и, как ни в чем не бывало, кусает банан.

На пути, сверкая всеми аварийными огнями, стоит поезд — пыхтит, сопит, охает, стонет, как толстяк, со всего маху влепившийся в стену. Из вагонов на перрон в растерянности выползают всевозможные личности — вероятно, айтишники и прочий никчемный народ, смекает Уве. Он сует руки в карманы.

— Ну, теперь еще черт знает сколько поездов опоздает, — произносит он и с невероятной досадой взирает на столпотворение на платформе.

— Ага, — говорит первый рабочий.

— Точно, — говорит другой.

— Все расписание коту под хвост, — соглашается третий.

Тут Уве издает звук — как будто кто-то силится выдвинуть заклинивший громоздкий ящик из ржавых пазов комода. Молча проходит мимо рабочих.

— Ты куда? Эй, герой! — удивленно кричит ему вдогонку первый рабочий.

— Постой! — кричит другой.

— Ну, герой же! — кричит третий.

Уве не реагирует. Миновав дежурного за плексигласом, выходит на заснеженную улицу и идет домой. Дремлющий город вокруг него потихоньку оживает, возвращаясь к своим иномаркам, ипотекам, энтернетам и прочей дребедени.

И этот день испорчен, испорчен непоправимо, горько констатирует Уве.

На подходе к велосипедному сараю, возле стоянки, он замечает белую «шкоду». Та движется со стороны дома, в котором живут Руне с Анитой. Рядом с водителем сидит решительного вида женщина — на носу очки, в руках целая кипа папок и бумаг. Водитель — давешний тип в белой рубашке. Машина резко выворачивает из-за угла, чуть не сбив Уве, — тот едва успевает отпрыгнуть.

Поравнявшись с Уве, тип в белой рубашке указывает на него дымящейся сигареткой сквозь лобовое стекло, на роже торжествующая ухмылка. Дескать, сам виноват, что встал на пути, но я, человек в белой рубашке, великодушно прощаю тебе твою оплошность.

— Идиот! — ревет Уве вдогонку «шкоде», но тип в белой рубашке словно не слышит. Машина скрывается за углом. Уве успевает запомнить номера.

— Скоро и тебя упекут, старый хрен! — злобно шипит кто-то позади него.

Уве машинально заносит кулак, оборачивается и вдруг видит себя в зеркальном отражении очков на носу бледной немочи. Валенок сидит у нее на руках. Злобно щерится на Уве.

— Из социалки приезжали, — кивает немочь на дорогу с ехидной ухмылочкой.

Уве смотрит в сторону стоянки: там пижон Андерс задом выезжает на своей «ауди» из гаража. Фары новые поставил, со ступенчатым отражателем, отмечает Уве. Чтобы даже во тьме всем было видно, что за рулем конченый придурок.

— А тебе какое дело? — отбривает Уве немочь.

Силиконовый рот ее страшно кривится, пытаясь растянуться в улыбку, на какую только способна женщина, чьи губы нашпигованы экологическими отходами и нейротоксинами.

— А такое: сейчас они увезут в богадельню маразматика из крайнего дома. А после — твоя очередь!

Она сплевывает и уходит к машине. Уве глядит вслед, грудь под курткой ходит ходуном. Пока «ауди» разворачивается, немочь выставляет ему в стекло средний палец. Первое желание Уве — наброситься, порвать на куски германского уродца со всем содержимым, включая пижонов, немочей, шавок и ступенчатые отражатели. Но дыхание вдруг перехватывает, как если на полном ходу врезаться в сугроб. Уве наклоняется, упершись руками в колени и, к своему негодованию, понимает, что задохнулся. Сердце колотится так, будто его грудь — это дверь в единственный оставшийся на свете общественный туалет.


Где-то через минуту слабость отступает. В правом глазу далекий мигающий отблеск. «Ауди» скрывается из виду. Уве разворачивается и медленно бредет к дому, держась за сердце.

Перед домом останавливается. Смотрит на сугроб у сарая. На кошачий лаз в сугробе.

Там в глубине лежит кошак.

Сто процентов!





16. Уве и грузовик в лесу





До того дня, как этот угрюмый, нескладный паренек с крепкими руками и грустными синими глазами подсел к ней в поезде, Соня безоговорочно любила только три вещи: книжки, отца и кошек.

Нет, парни по ней, конечно, сохли. Женихи всех мастей. Долговязые шатены и низкорослые блондины, хохмачи и зануды, щеголи и индюки, красавцы и скупердяи — все они были не прочь приударить за Соней, кабы не страшилки про ее отца, которыми полнилась деревенька: якобы у него на этот случай припасено в избушке на лесной опушке не одно ружье. Впрочем, никто из обожателей никогда не смотрел на нее такими глазами, как этот паренек, который опустился возле нее на лавку. Будто она — единственная девушка на свете.

Случалось, особенно первое время, подружки спрашивали, куда подевалось ее благоразумие. Она была хорошенькая, о чем неустанно твердили ей все окружающие. А еще вечно смеялась: какие бы шутки ни играла с ней жизнь, Соня умела всегда на все взглянуть оптимистически. А Уве, гм, ну, Уве — это Уве. И на это окружающие тоже не уставали указывать Соне. Такие, как он, уже в начальных классах больше походят на ворчливых старичков. Соня же заслуживает гораздо, гораздо лучшей партии, убеждали ее доброхоты.

Все так, но для Сони Уве не был ни угловатым, ни угрюмым, ни резким. В ее глазах он остался тем, кто подарил ей чуть примятые розовые цветы, когда они впервые пошли в ресторан. И еще она запомнила отцовский кургузый пиджачок, который топорщился на его широких, чуть сутулых плечах. И ту пылкость, с какой он защищал справедливость, порядочность и кропотливый труд, мир, в котором белое должно быть белым. Не ради наград или дипломов, не ради одобрительного похлопывания по спине. Не так уж много осталось на свете таких мужчин, решила Соня. И потому ухватилась за него. Ну, не писал он ей стихов, не пел серенад, не осыпал дорогими подарками. Но кто бы другой столько месяцев изо дня в день по стольку часов катался не в ту сторону, просто чтобы сидеть рядом с ней и слушать, что она говорит.

Так что, когда она брала его руку (толщиной с ее ногу) и щекотала, покуда не треснет, расползаясь в улыбку, гипсовая маска на его суровом лице, душа ее пела. И эти мгновения принадлежали ей и только ей.

— «Не согрешив, покаяться нельзя. Мой муж покается. И станет лучше. Гораздо лучше, через грех пройдя»,[1] — ответила она Уве в тот вечер, когда, впервые ужиная с ней, он признался, что обманул ее, сказал, что служит в армии.

Тогда она не рассердилась. Потом, естественно, сердилась на него без счета, но не в тот раз. А он за все пройденные вместе годы больше ни единожды не солгал ей.

— Кто это сказал? — поинтересовался Уве, косясь на тройные редуты столовых приборов, выложенные перед ним на столе, будто кто открыл перед ним каптерку со словами: «Выбери себе оружие».

— Шекспир, — ответила Соня.

— И как он, ничего? — спросил Уве.

— Волшебный, — с улыбкой кивнула Соня. — Из Англии.

— Не нашенский, что ль? — пробубнил Уве в салфетку.

— Не наш, — поправила Соня и ласково положила свою руку на его.

Прожив с ним вместе без малого сорок лет, Соня помогла осилить тома сочинений Шекспира не одной сотне труднообучаемых учеников с дислексией и дисграфией. За все это время Уве, как она ни билась, не прочел ни строчки. Зато, как только они заселились в новый дом, Уве несколько первых недель каждый вечер что-то мастерил в сарае. А смастерив, поставил в гостиной книжный шкаф такой красоты, что Соня только ахнула.

— Где-нибудь же нужно их хранить, — пробормотал Уве, расковыривая концом отвертки ранку на большом пальце.

Она забралась к нему на руки и сказала, что обожает его. Он только кивнул.

Только раз она спросила его, откуда эти ожоги на руках. И потом сама додумывала, восстанавливая по кусочкам историю о том, как ее муж лишился родительского дома, потому что из Уве ей удалось вытянуть лишь несколько односложных ответов. По крайней мере, она выяснила, откуда взялись шрамы. И теперь, спроси кто из подружек, на что ей сдался этот Уве, Соня отвечала, что большинство мужчин бежит от пожара. А Уве бежит на пожар.



Уве по пальцам одной руки мог сосчитать, сколько раз встречался с ее отцом. Тот жил далеко на севере, в лесной глухомани: при взгляде на топографическую карту создавалось впечатление, что старый хрыч нарочно поселился так, чтобы быть подальше от человеческого жилья. Мать Сони умерла при родах. Больше женщин отец в дом не приводил. «Ништо, есть у меня жонка. Да токмо из дому отлучилась», — изредка фыркал он, если кто в его присутствии набирался смелости поднять соответствующий вопрос.

Соня перебралась в город, поступила на филфак. Отец страшно возмутился, когда она предложила забрать его к себе. «Оно мне нать? Там, поди, люди всяки!» Слово «люди» в его устах звучало как ругательство. Ну, Соня и оставила его в покое. Раз в неделю навещала его, раз в месяц он сам доезжал на грузовичке до бакалейной лавки, а больше ни с кем не водился, только с Эрнестом.

Эрнест этот был беспородный котяра, причем огромного размера. Девочкой Соня могла бы скакать на нем, как на пони. Кот заглядывал в избу, когда заблагорассудится, но жить не жил. А где жил, про то никому не ведомо. Соня назвала его Эрнестом в честь Эрнеста Хемингуэя. Отец ее книги в руках не держал, но когда дочка, пяти лет от роду, самостоятельно освоив грамоту, взялась за чтение газет, отец, даром что дремуч, и тот смекнул, что с этим надо что-то делать. «Не след робятенку гамно читаць, не то умом тронется», — заявил он, подводя дочку к столу в сельской библиотеке. Пожилая библиотекарша могла лишь в общих чертах догадываться о смысле сказанного, однако согласилась, что, спору нет, особый дар у девочки и впрямь налицо. На том они с библиотекаршей и порешили — с тех пор к ежемесячным поездкам в бакалейную лавку добавился поход в библиотеку. К двенадцати годам Соня прочла все имевшиеся там книги, каждую — не менее двух раз. Любимые же, как, например, «Старик и море», читала столько раз, что сбилась со счету.

Итак, Эрнест стал Эрнестом. Но так и остался ничьим. Разговаривать он не разговаривал, зато любил ходить с отцом на рыбалку. Отец уважал кота за эти качества, а потому, вернувшись домой, по-братски делился с ним уловом.

Когда Соня впервые привела мужа в старую лесную избушку, Уве с отцом, уткнувшись в свои плошки, добрый час, точно глухонемые, молча сидели друг против друга, меж тем как она пыталась завязать хоть какое-то подобие цивилизованной беседы. Ни тот ни другой мужчина не могли взять в толк, на что ей сдалась эта беседа, но оба сидели — делая одолжение единственной дорогой для обоих женщине. Оба, каждый со своей стороны, намедни громко и долго кобенились, противясь смотринам, но напрасно. Сонин отец заранее настроил себя против юнца. Знал отец про него только то, что тот живет в городе и, со слов Сони, терпеть не может котов. Уже двух этих недостатков, по мнению Сониного отца, было предостаточно, чтобы забраковать ее нового кавалера как человека в высшей степени ненадежного.

Кавалер же, в свою очередь, вообразил, будто его ждет что-то вроде собеседования с начальником отдела кадров, а собеседник из него, по чести сказать, был не ахти. Вот почему, стоило Соне умолкнуть (даром что щебетала она, почитай, без передышки), в избе тотчас воцарялась такая тишь, на какую, пожалуй, способны только два мужика, один из которых ни за что не желает разлучаться с дочкой, а другому пока невдомек, что именно ему уготована участь разлучника. Под конец Соня не выдержала — незаметно пнула Уве пониже колена под столом, чтоб не молчал. Уве, оторвавшись от плошки, оторопело уставился на Соню — уголки ее глаз нервно подергивались. Тогда он кашлянул, пошарил глазами по дому, судорожно выискивая, о чем бы таком спросить старика. Одну науку Уве усвоил крепко — если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом.

В конце концов Уве догадался выглянуть в окно — взгляд его остановился на грузовике.

— Это никак «эль десять»? — ткнул вилкой Уве.

— Ну, — буркнул дед, глядя в плошку.

— Их на «Саабе» делают, — отрывисто кивнул Уве.

— На «Скании»! — рявкнул дед, и в глазах его сверкнула обида.