Вторая жизнь Уве

А она оживленно щебетала — про учебу, про книги, какие прочла, про фильмы, какие посмотрела. И любовалась им, впервые давая почувствовать, будто он — единственный мужчина в мире. И тогда Уве решил, что нечего больше врать, надо рассказать все как есть. Откашлялся, собрался с духом и выложил ей всю подноготную. Что никакой он не солдат, что он — простая поломойка на ночных поездах, что у него больное сердце, а врал он ей лишь потому, что очень уж ему полюбилось кататься с ней на поезде. Он был уверен, что в последний раз ужинает с ней в ресторане, что она слишком хороша, чтобы ходить по ресторанам с таким обманщиком. Исповедавшись так, он положил салфетку на стол, вытащил бумажник, желая расплатиться, подняться и уйти.

— Виноват, — пробормотал он сконфуженно, пнул ножку своего кресла, потом прошептал чуть слышно: — Мне просто хотелось узнать: каково это — быть парнем, который тебе глянулся?

Он уже вставал, когда она, перегнувшись через стол, накрыла его руку своей.

— Никогда еще не слышала от тебя столько слов за один раз, — улыбнулась она.

Он пролепетал что-то невнятное, мол, наверное, может быть, но это дела не меняет. Соврать-то он ей все одно соврал. Она же попросила его снова сесть, и он исполнил просьбу — опустился в кресло. Вопреки его ожиданиям, она не рассердилась. Она рассмеялась. А отсмеявшись, сказала: мол, догадаться, что Уве не солдат, было нетрудно — он ни разу не надел форму.

— А кроме того, где это видано, чтобы солдат возвращался со службы в пять дня каждый будний день?

С таким умением шифроваться Уве вряд ли сгодился бы в русские шпионы, прибавила она. Но предположила, что, верно, у него были резоны для такого поведения. А еще ей нравится, как он слушает ее. И нравится его смешить. И этого, подытожила она, вполне довольно.

А потом поинтересовалась, чем бы он мечтал заняться, если бы мог мечтать о чем угодно. И он, не раздумывая, ответил, что хотел бы строить дома. Конструировать. Чертить. Вычислять, как их лучше поставить там, где они встанут. И тут она, вопреки его ожиданию, вдруг перестала смеяться. Но рассердилась.

— Так почему до сих пор не СТРОИШЬ? — потребовала она ответа.

А Уве, понятное дело, не нашелся что ответить.

В понедельник она пришла к нему домой, принеся брошюры с информацией об инженерных курсах. Бабулька, у которой квартировал Уве, совершенно ошалела, когда юная незнакомка уверенной поступью направилась к нему вверх по лестнице. После чего бабулька постучала его по спине и шепнула, что инвестиция в цветочки-то оказалась ого-го какая удачная! С этим Уве не мог не согласиться.

Когда он вошел к себе, она уже сидела на кровати. Уве застыл на пороге, руки в карманах. Увидев его, она засмеялась.

— Тут, что ли? — спросила.

— Ну, это, что ж, можно и тут, — ответил он.

Так и решили.

Она отдала ему брошюры. Учиться предстояло два года, впрочем, Уве не так уж напрасно положил столько сил и трудов на стройку, как казалось ему самому. Да, котелок у него варил не так чтобы очень, в обычном смысле, зато Уве петрил в цифрах и разбирался в домах. Этого хватило с лихвой. Он успешно сдал первый семестр. Потом еще один. И еще один. И наконец устроился в строительную контору, где и проработал треть века. Вкалывал, не болел, платил налоги, возвращал ссуды, жил по чести, по совести. Купил двухэтажный таунхаус в новом поселке на лесной опушке. Она хотела замуж, что ж — он сделал предложение. Хотела детей — родим, согласился Уве. Только жить будем в поселке, чтобы детки росли с другими детьми, порешили они.

И вот сорока лет не прошло, а вокруг дома уж не осталось леса. А только лес домов. И настал день, когда она, лежа на больничной койке, вдруг взяла его за руку и попросила не тревожиться. Сказала, что все будет хорошо. Легко ей говорить, думал Уве, а сердце рвалось из груди от злой тоски. Но она шепнула: «Все будет хорошо, мой милый Уве» и склонила головку ему на руку. А после бережно вложила ему в ладонь указательный пальчик. Потом закрыла глаза и умерла.

Так он и сидел, не выпуская ее пальчика, много, много часов. Пока не пришли врачи: ласковыми словами и мягкими движениями убедили его, что надо вынести тело. Тогда Уве встал со стула, кивнул сам себе и пошел в похоронное бюро оформлять документы. В воскресенье ее похоронили. В понедельник Уве вышел на работу.

Но спроси его кто угодно, Уве ответил бы как на духу: у него не было жизни до нее. И после нее — тоже нет.





15. Уве и опоздавший поезд





Дежурный за плексигласом: хомячьи щеки, зализанные вихры. Да руки сплошь в татуировках. Будто одной прически мало. Мало ему, что на голову точно опрокинули бутыль с подсолнечным маслом. Нет, нужна еще эта пачкотня на теле, думает Уве. И ладно бы рисунки были. А то и не рисунки, а так — разводы какие-то. Где это видано, чтобы взрослый мужик в здравом уме по собственной воле ходил с голыми руками, на которые словно пиджак линялый накинули?

— Турникет твой не работает, — сообщает ему Уве.

— Правда? — спрашивает дежурный.

— Что «правда»?

— Правда, что не работает?

— Конечно, я ж говорю!

Дежурный за плексигласом смотрит с каким-то сомнением.

— А может, с вашей карточкой что-то не так? Может, грязь на магнитную ленту попала?

Уве одаривает дежурного таким взглядом, будто тот только что назвал Уве импотентом. Дежурный за плексигласом замолкает.

— Какая грязь? Нет у меня никакой грязи на ленте, понятно?! — тычет пальцем в стекло Уве.

Дежурный за плексигласом кивает. Но, спохватившись, мотает головой. Пытается растолковать Уве, что «вообще-то турникет весь день работал безотказно». Уве отметает его отговорку как совершенно неуместную, поскольку очевидно, что если турникет и работал, то теперь явно вышел из строя. Тогда дежурный за плексигласом предлагает купить билет за наличные. Ага, разбежался, отвечает ему Уве. Воцаряется напряженная тишина.

Наконец дежурный за плексигласом просит просунуть ему в окошко карточку — «для проверки». Уве делает такие глаза, будто встретился с дежурным в темном переулочке и тот попросил его снять часы — «для проверки».

— Смотри, чтоб без фокусов, — предупреждает Уве, недоверчиво просовывая карту в окошко.


Дежурный за плексигласом, взяв карту, бесцеремонно вытирает ее о штаны. Но Уве не лыком шит. Небось читали мы в газетах про всякие ваши фокусы.

— Ты чё там ХИМИЧИШЬ? — кричит Уве, барабаня по стеклу.

— Попробуйте теперь, — говорит дежурный.

На лице у Уве написан ответ: хватит попусту переводить мое время. Ежу ведь понятно: если карта не работала полминуты назад, то не заработает и сейчас. Уве высказывает это соображение вслух.

— Ну пожалуйста, — просит дежурный за плексигласом.

Уве демонстративно вздыхает. Не отводя глаз от плексигласа, прокатывает карту. Та срабатывает.

— Ну! — лыбится дежурный за плексигласом.

Уве таращится на карту как на предателя и сует обратно в бумажник.

— Удачного дня! — энергично желает ему дежурный из-за плексигласа.

— Это мы еще поглядим, — ворчит Уве.

Все последние двадцать лет кто только не норовил попрекнуть Уве, что тот не пользуется пластиковыми картами. Он же считал, что живые деньги надежней, как-то обходилось ими человечество тыщи лет, и ничего. Ну не доверяет Уве банкирам и ихней электронике.

А жена — та, понятное дело, тут же, наперекор ему, стала клянчить себе такую карточку, как ни предостерегал ее Уве. Когда жена умерла, банк просто прислал ему новую карту, переделанную на его имя и привязанную к ее счету. На эту карту он покупал цветы, которые носил на могилку, и вот теперь, спустя полгода, на счете оставалось 136 крон 54 эре. И Уве прекрасно известно, что, ежели умереть вот так, не потратив эти кроны, их непременно прикарманит какой-нибудь олигарх.

Вот почему Уве не удивлен, что как только он захотел использовать эту долбаную карту, она тотчас отказала. А сунься с ней в магазин, там такую комиссию сдерут! Значит, Уве с самого начала был прав. Вот так и скажет жене, как только встретит ее вновь, пусть так и знает.

Ну а теперь баста — хорошего понемножку. Теперь Уве собрался умереть.



Он вышел из дому затемно, раньше, чем ленивое солнце кое-как вскарабкалось на небо, и куда как раньше, чем выползли из кроватей ленивые соседи. Стоя в прихожей, Уве скрупулезно изучил расписание электричек. После чего погасил весь свет, перекрыл все батареи и, перед тем как запереть входную дверь, положил под коврик в прихожей конверт со всеми инструкциями. Когда придут забирать дом, небось отыщут, предположил он.

Взял лопату, расчистил снег перед домом, убрал лопату в сарай. Запер дверь сарая. Будь Уве чуть наблюдательней, он, прежде чем отправиться в сторону парковки, вероятно, приметил бы в одном весьма немаленьком сугробе аккурат у сарая немаленькую нору, напоминающую кошачий лаз. Но Уве был занят делом и лаза не приметил.

Наученный горьким опытом, он не поехал на машине, а прогулялся до станции пешком. Для верности — теперь-то всякие беременные соседки, бледные немочи, жены Руне и веревки сомнительного качества точно не смогут расстроить утренних планов Уве. Он продувал им батареи, одалживал инструменты, возил по больницам. Но теперь баста, хватит. Пора в путь.

Он еще раз сверился с расписанием. Терпеть не мог опаздывать. Из-за этих задержек рушатся все планы. Все идет наперекосяк. Жена, та с пунктуальностью не дружила вовсе, планировать с ней что-то — пустые хлопоты. В принципе, как и с любой другой женщиной. Им расписание хоть на лоб приклей, один хрен разница, уж поверьте опыту Уве. Собираясь куда-нибудь, он всегда составлял маршрут и график, пытался распланировать поездку — где заправиться, где попить кофе. Штудировал карты, вычислял, сколько точно по времени займет каждый этап, как не угодить в пробки и какой дорогой выйдет короче, — наука, недоступная дятлам со всякими навигаторами. У Уве всегда была наготове четкая стратегия. Жена же, наоборот, порола чушь, призывая «положиться на чутье» и «не переживать». С эдаким отношением далеко ли уедешь во взрослой жизни? А еще она обязательно забудет какой-нибудь платочек или перед самым выездом начнет трепаться по телефону. Или до последнего перебирает — какое пальто положить в чемодан. Или еще что. А потом, уже в дороге, вдруг вспомнит — «Ой, а термос-то мы не взяли!» — блин, самое важное-то и забыла. Итого: четыре пальто в чемоданах, будь они неладны, и ни капли кофе. Вот больше делать нечего, как ежечасно сворачивать в придорожные забегаловки и хлебать там прогорклую лисью мочу, которая у них идет за кофе! Но стоило Уве надуться, жена тут же спрашивала, на что ему сдалось это расписание, мол, все равно ведь на своей машине едем. «Куда нам спешить?» — удивлялась она. При чем тут спешка? Не в том ведь дело.

На перроне он сует руки в карманы. Пиджак остался дома. Весь в пятнах, выхлопом провонял, вот Уве и не стал надевать его: жена такую бучу поднимет, посмей он явиться к ней замухрышкой. Рубашка и свитер, что теперь на нем, ей тоже особо не нравились, ну да те хотя бы чистые, не драные. На улице где-то минус пятнадцать! Уве забыл сменить осеннюю куртку на теплую, зимнюю — студеный ветер пробирает до костей. Последнее время я рассеянный какой-то стал, вынужден признать Уве. Не успел толком поразмыслить, в какой одежке пристало отправляться на тот верхний этаж. Вначале хотел принарядиться поприличней. Теперь же чем больше он об этом думает, тем более склоняется к мысли, что на том свете, верно, уж придумали какую-нибудь стандартную одёжу, не то такой винегрет выйдет! Покойнички-то там соберутся всех сортов и мастей, как пить дать. Иностранцы и прочий разношерстный люд, один наряд чудней другого. Придется, стало быть, приводить это войско к единому знаменателю. А значит, какое-никакое обмундирование выдают.

На перроне, почитай, никого. Только по другую сторону пути стоит парочка заспанных патлатых малолеток со здоровенными рюкзаками (набитыми наркотой, уверен Уве). Чуть поодаль от них читает газету сорокалетний мужик в сером костюме и черном полупальто. Еще чуть дальше треплются две дамы в расцвете лет — на груди муниципальные логотипы ландстинга, в волосах лиловые пряди, в руках длиннющие сигаретки с ментолом.

По эту сторону — только Уве, не считая троих крупногабаритных работяг из коммунальной службы в ватных штанах и строительных касках. Сгрудившись, глазеют в разрытую ими же яму. Яма кое-как огорожена маркировочной лентой. Первый работяга пьет кофе в стаканчике из «Севен-Элевен», второй жрет банан, третий, не скинув рукавиц, силится набрать что-то на мобильнике. Получается не очень. Нет бы сперва яму зарыть. Потом еще удивляются, отчего это весь мир скатывается в финансовую дыру, думает про себя Уве. А что ж ему туда не катиться, когда народу только бы бананы трескать да на яму пялиться?

Уве смотрит на часы. Последняя минута. Становится на самый край. Раскачивается на подошвах. Падать метра полтора, прикидывает на глазок. Самое большее — метр шестьдесят. В том, что его задавит поезд, есть что-то символичное, но Уве от этого не легче. Не по душе ему, что машинист станет невольным свидетелем его конца. И потому Уве решает подпустить состав как можно ближе — тогда, прыгнув, угодит не в лобовуху, а в боковину первого вагона, который затянет тело и размозжит о рельсы. Уве смотрит туда, откуда должен появиться поезд. Главное — правильно выбрать момент. Солнце, всходя, бьет ему в глаза озорным лучом, словно шаловливый ребенок, что слепит вас фонариком.

Раздается первый крик.

Уве вовремя замечает, как мужика в костюме и полупальто вдруг зашатало взад-вперед, будто панду, перебравшего валерьянки. Секунда — глаза у мужика обморочно закатываются под лоб, по телу пробегает какая-то судорога. Руки трясутся в конвульсиях. Дальше мгновение раскладывается на длинную серию кадров: газета выпадает из рук, мужик отключается. Грузно шлепается с платформы на рельсы, точно мешок с цементом. И остается лежать.

Курильщицы с муниципальным логотипом на груди вопят от ужаса, патлатые малолетки смотрят на рельсы, вцепившись в лямки своих рюкзаков так, словно боятся свалиться сами. Уве же, стоя на краю с другой стороны, возмущенно зыркает то на одних, то на других.

— Ах, чтоб тебя за ногу… — ругается он про себя.

И прыгает на рельсы.

— ТУТ! ХВАТАЙСЯ! — велит он самому патлатому из малолеток, стоящему ближе к краю.

Патлатый осторожно подходит к краю. Уве приподнимает мужика в костюме так, как, пожалуй, сделал бы всякий, кто ни разу не качался в фитнес-клубе, зато всю жизнь перетаскивал бетонные бордюры — по паре под каждой мышкой. Обхватив тело, ядром выталкивает точнехонько наверх — большинство молодых пижонов на «ауди», которые накупили себе фосфоресцирующих беговых штанишек, пупок бы надорвали.

— Тут поезда ходят, нечего ему на рельсах отдыхать, понял?

Патлатые растерянно кивают, в конце концов, поднатужившись, все вместе кое-как вытаскивают обмякшее тело на перрон. Курильщицы вопят как вопили — видимо, искренне полагают, что вопль — единственное конструктивное и действенное средство в данной ситуации. Мужика в костюме кладут на спину — грудь его медленно, но ритмично вздымается. Уве стоит на рельсах. Слышит, как подходит поезд. Задумывалось иначе, но и так сойдет.

Уве спокойно становится по центру, сует руки в карманы, смотрит на приближающийся свет. Слышит глухой гудок — точно пароходный горн зовет сквозь туман. Бешено рвутся из-под ног рельсы — пытаются сбросить его с себя, как ополоумевший бык перед случкой. Уве выдыхает. И вдруг — в самом пекле грохота и лязга, отчаянно-жалостливого визга тормозов — неимоверное облегчение.

Наконец-то.

Смерть.

Мгновение застывает, словно само время нажало на тормоз, и все вокруг Уве закружилось-завертелось на сверхскоростях. Грохот скрадывается, вливаясь в уши тихим «пшшш», электровоз подползает, словно телега, запряженная парой дряхлых волов. Отчаянно моргает всеми своими огнями. Уве смотрит прямо на свет. В промежутке между слепящими вспышками вдруг встречается глазами с машинистом. Паренек лет двадцати с небольшим. Из тех, кого путейцы постарше зовут салагами.

Уве смотрит салаге в глаза. Сжимает кулаки в карманах, будто кляня себя за то, что сделает сейчас. Но деваться-то некуда. Ответ бывает либо правильный, либо нет.

И когда между ними остается метров пятнадцать-двадцать, Уве, в сердцах помянув нечистого, преспокойно, словно просто вышел прогуляться до соседней кафешки, отходит в сторонку и вскакивает на платформу.