Возможная жизнь

Джеффри проводил его до выхода из здания, пожал протянутую молодым человеком руку.

– Спасибо, что заглянули, Чед. Очень мило с вашей стороны.

А потом посмотрел, как тот уезжает в синем «Форде Зефире», – покидая парковку, Роукфор один раз посигналил клаксоном, но не оглянулся, смотрел только на дорогу.

На обед Джеффри в тот день не пошел. Сидел в своей палате и плакал. Всю вторую половину дня слезы его капали на линолеум – получилась такая лужа, что сестре пришлось собирать ее шваброй.

– Перестаньте, Джеффри, – сказала она, постучав шваброй по ножке его кресла, – возьмите себя в руки.

Неделю спустя Джеффри получил посылку из Лондона. И, сняв несколько защитных слоев упаковочного материала, увидел маленький портативный телевизор со встроенной антенной и парой наушников.



Через три месяца его выписали из больницы, а еще через три он нашел в Гемпшире работу. Прочитал в газете объявление о вакансии школьного учителя, попросил «Большого» Литтла написать рекомендацию, и тот написал, добавив в постскриптуме: «Если вас интересуют какие-либо подробности, касающиеся этого кандидата, прошу без колебаний обращаться ко мне». Слова «какие-либо подробности» он подчеркнул, это был используемый директорами школ условный предупредительный сигнал, означавший обычно, что рекомендуемый питает чрезмерную любовь к мальчикам. А также что платить ему можно поменьше.

У Джеффри еще осталось 200 фунтов от наследства, часть их он потратил на покупку старенького автомобиля. Новая школа его находилась вблизи от мест, в которых он вырос, но не настолько близко, чтобы пробуждать душещипательные воспоминания. Она была на пару разрядов ниже Крэмптонского аббатства, большинство ее выпускников поступало затем в школы старшей ступени, славящиеся больше строгой дисциплиной, чем академическими успехами учеников.

Ему отвели старый коттедж на краю школьной территории, рядом с шоссе. Коттедж предназначался для семейной пары, однако в тот год женатых учителей в школе не было. Да и не станет ни одна женщина жить в таком ветхом доме, думал Джеффри. Ему-то все едино. За домом, подальше от шоссе, имелся огородик; места внутри для Джеффри и его пожитков более чем хватало. Он даже перевез сюда кое-что из хранившейся на складе родительской мебели.



Именно в то лето, под конец первого года его работы в школе, жизнь Джеффри сдвинулась с мертвой точки и переменилась к лучшему. Случилось это после деревенской свадьбы, куда он попал, не зная почти никого из гостей. Да и из них лишь немногие обратили внимание на высокого седого мужчину со слегка испуганным выражением лица и чешуйками перхоти на костюме. Джеффри было пятьдесят пять, но выглядел он старше, лет на семьдесят, и ничто в его манерах – достаточно мягких, но суховатых – не привлекало взгляда и не вызывало желания познакомиться.

Чрезмерно накрашенная невеста часто моргала, словно никак не могла до конца поверить в происходящее, но ее поддерживало одобрение родителей и стариков наподобие Джеффри Тальбота. Жених, Найджел, не то Майкл, очкастый, потевший в прокатном костюме, был счастлив, что хотя бы на день добился одобрительного внимания тестя. И в то же время ужасно страшился речи, которую ему предстояло произнести в шатре, разбитом на коротко подстриженной лужайке с купленными для торжества и высаженными в грунт цветами, – речи, после которой и экзамен по бухгалтерскому учету, и супружеская жизнь в Клапэме покажутся ему сладостным отдохновением.

Никто, по всему судя, не знал, как Джеффри попал на свадьбу, однако молодому человеку хватило воспитанности, чтобы заговорить с ним и выяснить, что он приходится двоюродным братом отцу невесты. Какие-то школьные каникулы. Давным-давно, в Грейт-Ярмуте. Приглашение его удивило, но да, денек нынче прекрасный. Немного раньше он заметил в церкви старикана, слушавшего репортаж о тестовом матче через наушник, подключенный к приемничку в кармане визитки. И усмехнулся при мысли о том, как Джон Арлотт расписывает происходящее на «Хедингли». Лучше слушать его, заметил в ответ жених, чем женщин, сидевших в первом ряду и шептавшихся о подружках невесты и их платьях из апельсиновой тафты.

Во время первой речи, произнесенной давним другом родителей невесты (обычно именуемой «речью Старого Зануды»), Джеффри Тальбот стоял несколько в стороне от всех. Он улыбался покушениям на остроумие, кивал в ответ на брачные рекомендации и поднимал в положенные мгновения бокал, – но делал это как человек, прочитавший книгу о правилах поведения на свадьбе. И, если не считать краткой беседы с благовоспитанным женихом, ни в каких разговорах участия не принимал.



И все-таки в тот вечер, слушая радио у себя на кухне, у распахнутого на огородик окна, Джеффри Тальбот, в одной рубашке без галстука, несчастным себя не ощущал. Он нашел одну немецкую станцию и теперь часто слушал в надежде наверстать упущенное в юности – лекции, которые прогулял, книги, которых не прочел. Ему все еще снилось временами, что он снова сдает выпускные экзамены, но с лучшими результатами.

Жалованья на жизнь хватало, а остатки наследства он потратил на приобретение вина и теперь наполнил свой погреб небольшими бутылками бургундского. Он также имел удовольствие наблюдать за Каудри, Мэем и Баррингтоном на крикетной площадке. Вернувшись со свадьбы, он откупорил вино, чтобы запить им баранью отбивную со свежими овощами из огорода. Совсем неплохо, думал он, сидя за столом посреди маленькой, замощенной плиткой террасы позади дома, куда почти не доносился гул шоссе.

А затем неожиданно, часов в десять вечера, когда он прибирался, готовясь лечь спать, на него обрушилась огромная усталость – такая, что он не смог ступить и шагу и прилег на диван в гостиной. Миллионы мгновений, в которые он за более чем пятьдесят лет своей жизни что-то поднимал, перемещал, перебрасывал и перетаскивал, словно навалились на него все сразу. Силы, которые он прилагал, ползая младенцем по полу, бегая ребенком по улице, бросая, отбивая и ловя мячи на крикетной площадке, маршируя на военном плацу, вытягиваясь в струнку, копая землю, надрываясь и волоча поленья к печи, закрепляя откидные скаты, – не говоря уж о часах бега по лесу или повседневных переносках ящиков, чемоданов, книг, – казалось, исчерпались.

Пусть кто-то другой влачит за меня мою жизнь, думал Джеффри, ощущая под щекой грубую ткань кушетки. Я любил ее, был неистово верен себе, ну и довольно с меня, пожил и хватит.

Оставив запорошенный перхотью пиджак на спинке стула, поношенные полуботинки на коврике у дивана, Джеффри вдохнул запах старой обивки – она пахла увяданием, как сухая роза, – и закрыл глаза.

А через несколько часов, проснувшись в огорошившей его тьме, ощупью поднялся наверх, разделся, залез в постель и укрылся пуховым одеялом от пробиравшегося в коттедж утреннего холодка.



Назавтра он почувствовал, что изменился. Узловатые вены на кистях рук были все теми же; артрозная боль в бедре никуда не делась, впечатления о мире поступали к нему по той же сети нервов, на какую он полагался с раннего детства. И все-таки разница ощущалась – не как телесное или нездоровое изменение, а скорее как прикосновение нечаянной благодати.

В школе, судя по всему, никто ничего не заметил, но Джеффри ощущал себя вполне счастливым, когда стоял у доски или медленно приближался к крикетной площадке, покуда косые лучи послеобеденного солнца сквозили в кронах вязов, а мальчишки, галдя, пробегали мимо, – и знал, что в нем, внутри него, произошла какая-то неуловимая перетасовка частиц, и чувствовал с радостью и смирением, что стал другим.





Часть II

Вторая сестра




Отец велел нам сесть за стол.

– Дети, – сказал он, – кому-то из вас придется переселиться в работный дом. Мне предложили избавиться от забот об одном из вас.

Все мы уставились друг на друга. Джон был самым старшим, значит, ему ничто не грозило, он мог найти работу. Мег – единственная девочка в семье, папина любимица. Том – совсем малыш, ему всего два года. Я понял, что выбирать родителям придется между мной и Артуром, третьим ребенком и четвертым. Долгий получился вечер. Я не знал, нужно ли мне говорить что-либо в свою защиту. Мы с Артуром все поглядывали один на другого.

Семья наша занимала две комнаты во втором этаже дома на Мэйсон-стрит. Когда-то нам принадлежали все четыре комнаты, но затем пришлось сдать две нижние жильцам. Мама, Мег и малыш Том спали в одной, мы с Артуром делили кровать в другой. Где проводили ночи папа и Джон, я не помню. Оба редко бывали дома.

Утром мама сказала: «Мне жаль, Билли, идти придется тебе». Я знал, что так и будет. Работный дом назывался «Сент-Джозеф-Западный», но люди по большей части именовали его «Бастилией». Мне было уже семь лет, однако ростом я не вышел, потому как у нас вечно не хватало еды. Я попрощался с Томом, хоть он и не понимал, что происходит. Мег плакала – громко, во весь голос. Джона и папы не было, они отправились на поиски работы. Артур сжал мою руку, но посмотреть мне в глаза не решился.

Мама надела шляпку и пошла по Мэйсон-стрит – торопливо, ей не хотелось, чтобы у нее спрашивали, куда она направляется. Идти туда было с полчаса. Однажды я уже видел этот дом, мы проходили мимо него, направляясь к жившей в Хокстоне тете Энни. То было большое серое здание, обнесенное железной оградой. Мама потянула за шнур звонка, и где-то внутри дома, в полумиле от нас, раздался звон. Мы ждали, мама дрожала. Долгое время спустя в доме послышались шаги, потом лязг сдвигаемых засовов. Дверь отворилась, за ней стоял крупный мужчина в черной шляпе.

– Я миссис Уэбб, – сказала мама.


Мужчина кивнул:

– Оставьте ребенка.

Он потащил меня внутрь. Я позвал маму, однако мужчина захлопнул дверь. Больше я маму не видел, никогда.

Я оказался в сводчатом коридоре с кирпичным полом. Оглянулся на дверь и ощутил, как на плечо мне легла ладонь мужчины. Может быть, мама все еще стоит снаружи, подумал я. Мужчина подтолкнул меня вперед, и я пошел по коридору без окон.

Мы попали в комнату вроде приемной, мне велели сесть на скамью у двери конторы. Здесь было посветлее, и я разглядел, что нахожусь на пересечении двух длинных коридоров. Удастся ли мне еще хоть раз увидеть мир снаружи? Из конторы вышел другой мужчина, одетый в серое, и повел меня вниз по лестнице, пока мы не оказались в подобии прачечной – без окон, но с двумя газовыми рожками. Здесь я получил приказание снять всю одежду, усесться в наполненное водой деревянное корыто, и мужчина стал тереть меня щеткой. Потом мне остригли волосы и обрили наголо. Мне выдали дурно пахнущую одежду из какой-то жесткой ткани и неудобные башмаки с торчащими внутрь гвоздями. Один башмак оказался больше другого. А еще синие чулки.

Потом меня привели к другой комнате и снова велели подождать у двери. А войдя в нее, я очутился лицом к лицу с Мастером. Я представлял себе щеголеватого джентльмена вроде тех, каких мы с отцом видели, зайдя как-то в Сент-Джеймский парк. Однако он оказался корявым мужиком с бакенбардами и маленькими глазками. В камине жарко пылал уголь, и Управляющий все промокал красной тряпкой лоб. Он сказал что-то о вере в Бога, но что Усердный Труд важнее. На стене висели рамки с какими-то изречениями, однако прочесть их я не мог.

Мне показали мою постель в помещении с деревянными стропилами, походившем на амбар. Лежишь там в подобии ямы в полу, а рядом другие ямы в ряд, как могилы – вся разница, что сверху не земля, а одеяло. Снизу соломенный тюфяк. Вверху – балки, на стенах – надписи, только не в рамках, а просто выведенные крупными печатными буквами. В моей спальне размещались только мальчики, от малышей немногим старше Тома до ровесников Джона, которому уже исполнилось пятнадцать. В одном ее конце стояла бадья взамен отхожего места, однако мне не хотелось справлять нужду у всех на глазах. Мальчики потребовали, чтобы я спел или прочитал стишок, как делали все новички.

Вошел Мастер с палкой в руке, и все замерли. Его жена, Матрона, вошла тоже и тоже с палкой. Командовал нами нищий бедняк, облаченный в форменную одежду работного дома, звали его Мак-Иннес, еды ему выдавали побольше нашего – чтобы следил за порядком. По утрам, еще затемно, звонил колокол, и всем нам полагалось быстро подняться, натянуть башмаки и выйти в общий зал на молитву. Потом идешь на завтрак, садишься на скамью за длинный стол. Здесь можно было увидеть девочек, приходивших из своего коридора, однако они усаживались на другом конце помещения, так что с ними не поговоришь. На завтрак выдавалась миска «размазни» – воды, в которой плавала овсяная крупа. Хотелось съесть ее, отчаянно хотелось, – но ни ложек, ни вилок не было. Приходилось выпить что можешь, а остальное подобрать пальцами.

Отсюда мы, мальчики, шли на урок. Учителем был Мак-Иннес, единственный в работном доме человек, не отличавшийся худобой. Краснолицый, озлобленный, он бил тебя палкой по рукам. Аспидных досок каждому не полагалось. В классе висела большая доска, и время от времени Мак-Иннес писал на ней что-нибудь. «Что это?» – бывало, спрашивал он, и ты опускал голову, боясь встретиться с ним глазами. «Это четверка. Повторяйте за мной. Два и два будет?» Вот и все, что мы учили на уроках, потому что другого он предложить не мог. Я никогда не был уверен, написал ли он на доске четверку, двойку или что-то еще. Затем он приказывал нам сидеть и молчать, и тот, кто произносил хоть слово, получал удары палкой по рукам. Джимми Уилеру он кости сломал таким манером.

После полудня нас отводили в другую комнату со сваленными в кучу канатами. Надо было распускать канаты, а среди них попадались и просмоленные. Это называлось «щипать паклю». Разобранные на нити канаты относили в конец комнаты и укладывали в корзины, которые каждый день отправлялись в доки, там нашей паклей конопатили судовую обшивку. Работа продолжалась четыре часа, под конец начинали болеть глаза, потому что света не хватало, да и пальцы для нее нужны были сильные. Мальчики помладше даже плакали от боли.



Я закрываю глаза и снова возвращаюсь в этот дом. Я не жил, я только дышал. А ночью, в яме в полу – спал. Укрывался с головой одеялом. Мыслей у меня не было – я не знал, о чем мне думать. И снов не видел.

Никто меня не навещал. От родителей я не получил ни одной весточки. И перестал думать о них, так было легче.

Друзей я не завел, потому что никто их не заводил, а я был одним из самых маленьких и других мальчиков не интересовал. Как-то во время обеда я приметил на другом конце комнаты девочку с пшеничными волосами и в смешном чепчике, которые им полагалось здесь носить. Она улыбнулась мне, а я растерялся. После этого я часто поглядывал на нее, однако поговорить нам почти не удавалось. Но недели шли, и я кое-что про нее узнал. Девочка рассказала мне, что отца своего никогда не видела, а мать ее была прачкой, жила в Попларе и вела дурную жизнь. Детей здесь очень много, а у Алисы есть единоутробная сестра Нэнси, она тоже тут, в работном доме.

Думаю, я находился там уже года два, когда однажды воскресным утром увидел нечто странное. По воскресеньям мы носили другую одежду. Нам выдавали черные пальто, которые мы надевали поверх нашей формы. Я переходил так называемый прогулочный двор, направляясь к часовне вместе с другими мальчиками. И увидел, как из здания на другой стороне двора выходят нищие. Мастер выталкивал их по двое из дверей.

Один из них, бледный, выглядел так, точно вот-вот упадет. Я уж было отвернулся, но тут узнал его. Это был мой отец. Я окликнул его, хотел подбежать к нему, однако получил от Мак-Иннеса удар по спине и вернулся в строй.

Отец увидел меня. А я видел его белое лицо на фоне серой кирпичной стены. Мы смотрели друг на друга через весь двор, но он перевел взгляд на свои башмаки.

Он не хотел смотреть мне в глаза. Должно быть, стыдился башмаков, в которые был обут. Когда-то отец был сапожником и дела у него шли хорошо. Он говорил, его погубила Крымская война. Впервые услышав эти слова, я подумал, он просто хотел сказать: любая война криминальна, а уж эта и подавно стала против всех нас преступлением. Поначалу мой отец состоял в учениках у своего мастера, потом работал у него подмастерьем, пока не накопил двенадцать шиллингов, чтобы открыть собственное дело. Каждая пара ботинок приносила отцу два шиллинга, это была хорошая прибыль, он смог нанять работников. Тогда-то он и обзавелся домом на Мэйсон-стрит, пятью детьми и всем прочим. Кожу покупал в кредит. На него работало двенадцать умелых рабочих, однако все они заразились военной лихорадкой и уплыли в Крым, сражаться. А потом цены на кожу взлетели до небес. Я помню то время, я тогда еще жил дома. Отец оказался разорен.



Воскресные послеполуденные часы отличались от всех прочих тем, что в это время детям, чьи матери тоже жили в работном доме, разрешали навещать его женское отделение. А перед обедом, состоявшим из хлеба, ломтика сыра и воды в кувшине, к нам приходил преподобный и читал молитву. Воскресный обед был самым лучшим. Сыра нам выдавали совсем немного, однако он был вкусный и навевал приятные мысли. Священник все говорил и говорил, а детям просто хотелось съесть хлеб и сыр и отправиться в женское отделение. В одно из воскресений я уговорил Алису тайком провести меня туда, когда она пойдет к своей маме. Когда обед закончился, я попросил разрешения у нашего надзирателя сходить в уборную – ею служила выгребная яма во дворе. А сам спрятался за выступом стены и, когда направлявшиеся в женское отделение дети проходили мимо, проскользнул между ними к Алисе и Нэнси. Роста я был маленького, и никто меня не заметил.

И вот дверь женского отделения отворилась, и дети влетели внутрь. Началось настоящее безумие. Женский плач, беготня детей, рыдания, смех, прыжки и поцелуи. Бедлама я никогда не видел, но, должно быть, именно так он и выглядит. На минуту я потерял Алису, потом отыскал ее глазами, подбежал, и она обвила меня рукой и прошептала своей маме, что если кто спросит, то она и моя матушка тоже. Мы тесно прижались к ней, сидевшей на скамье, Алиса и Нэнси наперебой тараторили, рассказывая обо всем, что случилось с ними за неделю. Она обнимала их, а я держался за ее рукав.

Вокруг стало немного спокойнее. Свидание длилось полчаса, мы поглядывали на часы, которые висели на стене. Когда осталось лишь десять минут, все переменилось. Дети примолкли, просто стояли, положив головы на плечи матерям. А женщины прижимали их к себе и тоже молчали.

Гулко ударил колокол. Кто-то из детей захныкал, заплакал. Те, что были постарше, проявляли большую стойкость. Задерживаться не разрешалось, надзиратель сразу поднимал крик. Алиса и Нэнси расцеловались с мамой и отвернулись от нее, собираясь уйти. Тут женщина на миг прижала меня к плечу и поцеловала в обритую макушку.





* * *


Примерно раз в месяц нас выводили на прогулку за пределами работного дома. Отбирали двадцать мальчиков и двадцать девочек, и ты шел с ними, построившись, как это называлось, «крокодилом». Звучало занимательно, но означало попросту, что идти следовало парами, а разговаривать не разрешалось.

Как-то раз мне удалось оказаться в паре с Алисой, и мы с ней все же обменялись несколькими словами. Нас привели в некий парк, посреди которого стоял большой опрятный дом с газовыми фонарями перед ним. Нам велели подождать снаружи, а затем сказали, что десятеро из нас могут войти внутрь.

Я протолкался вперед, таща Алису за руку. Мне страшно любопытно было увидеть дом изнутри, к тому же я думал, что смогу стянуть там что-нибудь – золотое украшение или что-то подобное. Не понимая, впрочем, как я это сделаю. Однако, войдя в дом, я и думать забыл о краже. Он был. Не знаю, как сказать. Он был светом.

Нам улыбнулась леди в прекрасном платье. Она была довольно старая, не такая уж и красивая, с собранными на макушке седыми волосами, но она улыбнулась нам и продолжала улыбаться. Этого никто еще не делал. Леди провела нас в огромный зал с деревянным полом, отполированным до того, что он стал как зеркало, там были дети, около десятка, все красиво одетые. На нас они поглядывали с подозрением. Со стен и с каминной доски свисали пестрые бумажные ленты. Мы сели на пол, леди стала играть на пианино. Потом горничная в белом чепце внесла поднос с кексом и питьем.

Горничная поставила поднос рядом со мной. Я никогда таких кексов не видел – большой, с шоколадом, имбирем и сушеными фруктами. Я передал поднос Алисе, она – Джимми Уилеру, а тот – красиво одетым детям, и те взяли по кусочку и стали есть, отодвинувшись от нас, – наверное, потому, что мы пахли работным домом.

Поднос возвратился ко мне, я передал его дальше, и он совершил еще один круг. Я разглядывал картины на стенах – коровы, стоящие в реке, – и непонятную штуку, висевшую на потолке. В ней были свечи, воткнутые в какие-то стекляшки. Все в этой комнате было светом.

Внезапно леди перестала играть и подошла к сидящим детям. Потом взяла из рук вновь появившейся горничной другой поднос с кексом.

А затем, опустившись на колени, протянула его мне.

– Возьми кусочек, – сказала она.

Я не знал, как мне поступить.

Алиса поняла мое затруднение. И сказала: