Венганза. Рокировка

— Вы ухудшаете состояние пациентки. Вам лучше немедленно покинуть палату, прежде чем ваше начальство получит жалобу.

— Марина! — повысил голос Джонс.

Я задыхалась, находясь в какой-то бесшумной истерике. Собственные беспомощность и слабость, злили и вызывали еще более глубокий ступор.

— Убери руки, — слышала, как возмущался полный детектив попытками Андреса выставить его за дверь.

— Вы и так получили всё, что хотели. Оставьте её в покое.

Лишь когда глаза Джонса начали отдаляться, осознание того, что придется проходить через всё это вновь, нажало на переключатель в моей голове.

— Я не помню, — выскочило, вперемешку со стуком зубов. И это оказалось совсем не тем ответом, который я заготовила.

Все в комнате замерли.

— Что вы не помните? — спросил Джонс.

— Я не помню, как он нажимал на курок.

— Тогда кто его нажал? Вы?

Я видела боковым зрением, как выпрямился Андрес, сжав вытянутые вдоль тела руки в кулаки, и чувствовала напряжение, сгустившееся вокруг моей кровати, но не могла уже забрать обратно своих слов.

— Я не помню.

— Не помните, нажимали ли его?

— Нет.

— Нет, не нажимали? — вмешался Робертс.

— Я… — снова запнулась, не зная, как ответить.

— Вы делаете ей хуже, — вновь попыталась выгнать мужчин из палаты доктор.

— Марина, — услышала мягкий голос Андреса. — Ты нажала на курок?

Я повернула голову к нему, встретившись с его взглядом. В нем не было осуждения или отвращения, как в глазах детективов. Пытаясь не показывать эмоций, он держался спокойно, но в глубине его глаз плескались боль и сострадание. Рассказать всей правды я не могла ему, да и никогда не смогу, боясь стать таким же ничтожеством в его глазах, как и Ангел. Остаться без поддержи единственного человека, поддерживающего в самые тяжелые времена, и готового защищать моего ребенка, страшнее, чем понести наказание за содеянное. Я не знала, захочет ли он даже вспоминать о Софи, узнав правду. И нуждалась в нём больше, чем была готова признаться себе в этом.

Вглядываясь в теплый шоколад его глаз, тихо произнесла:

— Нет.

Мышцы на лице Андреса слегка расслабились, словно скидывая с себя напряжение. Он боялся моей вины, боялся, что я стану еще одним чудовищем.

— Вы уверены? — услышала мужской голос, но теперь он не имел значения.

Все надежды на то, что Андрес будет рядом, несмотря ни на что, рухнули. Он не станет биться за кого-то, кто смог отнять чужую жизнь, а значит, я должна сделать всё возможное для защиты Софи, даже если это будет стоить моей совести.

— Это не я стреляла в Эстер.





Глава 24




ботинки с шумом опускались на бетон, возвещая о своем приближении. Несколько пар ног шли по мою душу, намереваясь столкнуть лицом к лицу с правосудием, как они его называли. Почти месяц я ждал этого момента, и час «икс» настал. Законники наконец-то получат то, о чем так долго мечтали — одну из руководящих голов Сангре Мехикано на плахе. Я смотрел на дверь, готовясь встретить свой конвой лицом к лицу, и прислушивался к шагам, считая, сколько человек находится по ту сторону двери. С тех пор как меня перевели в одиночку, охранники перестали ходить ко мне по одному. И конечно, вряд ли кто-то решился бы прийти за мной, чтобы вывести из камеры, даже вдвоем. Они боялись меня до дрожи после всего произошедшего. И я, черт возьми, упивался их страхом.

Эти недели, проведенные в полном одиночестве, превратили меня в хищника, занимающегося лишь выбором очередной жертвы. Теперь, когда было плевать на последствия, я мог выпустить на свободу свою истинную сущность, не сдерживая себя рамками общественных правил и возможным исходом. Именно здесь я стал свободным. Если считаете, что смириться с заточением стало моим выбором, то вы, мать вашу, ошибаетесь. Череда событий, взявших начало со смерти Эстер, продолжала сталкивать меня все дальше, изолируя от всего, к чему я стремился и чего желал.

В тот день, когда я узнал о дочери, я не мог думать или говорить о чем-то ином. Все попытки Пирса воззвать к моему здравомыслию и отказаться от признания в убийстве, теперь напрочь потеряли смысл. Я не мог оставить ребенка без матери, даже находясь в абсолютной ярости за то, что Марина держала меня в полном неведении, я не собирался так с ней поступать. Я не намеревался пропускать её через тюремный ад до известия о ребенке и, тем более, теперь, когда я знал о ней. Меня терзали десятки вопросов, на которые могла ответить лишь Чика. Я хотел увидеть Котёнка и услышать её версию событий. Но доклады Пирса о её здоровье не обещали скорой встречи. И, несмотря на злость и негодование, я переживал о том, сможет ли она выкарабкаться из пропасти безумия и вернуться к нормальной жизни. Будь я на свободе, то окружил бы её заботой, наплевал на все перемены, даже если безумие навсегда изменило её. Только теперь она не имела права поддаваться болезни. У неё был ребенок, нуждающийся в её заботе и ласке. Я слишком хорошо знал, каково это, расти без материнской любви, и не мог допустить подобной судьбы для нашей дочки.

Пирс говорил, что я помешался и хотел сосредотачиваться на главном. А главным, по его мнению, было то, что словно из воздуха вырос свидетель, который якобы прибежал в квартиру на первый выстрел и увидел, как я продырявил голову Эстер. Не знаю, кто именно этот суицидник, но, похоже, что ему отвалили немало бабла за повешенную на себя мишень. Потому что теперь ему не остаться в живых.

Копы ликовали. Осуществлялась их заветная мечта засадить меня на веки вечные. И пусть им не удавалось доказать мою причастность к секс или нарко-трафику, но их устраивал и подобный расклад. Хотя, посадив меня за решетку, они не сделают поставки наркотиков меньше, как и не остановят торговлю живым товаром, но добьются новой должности. Именно это и волнует их больше всего.

Вся ситуация складывалась не в мою пользу. Единственное, что действительно удручало — невозможность поговорить с Мариной. Мне была невыносима мысль оставлять ее одну, как еще более невыносимым оказалось оставить ее на попечение Переса. Понимая, что если не найду способ выйти из тюрьмы раньше, чем в следующей жизни, буду изолирован от нее и своего ребенка до конца дней, а чертов пуэрториканец будет находиться всё это время рядом, и, возможно, моя дочь станет называть его папой.

Представляя подобный расклад событий, я сатанел от безысходности. Адвокат настаивал на том, чтобы выбить из Марины признание и добиться диагноза «невменяемость», отделавшись лечением в психушке. Но как я мог допустить подобное? И что будет, если этот план не сработает? Нет и еще раз нет. И теперь, когда возник из ниоткуда тот самый свидетель, плюс моё признание в убийстве, мы получили гарантии Марининой безопасности. Она не заслуживала наказания. В настоящем положении, правда, сложно определить, что именно страшнее: лишиться рассудка или всё же потерять свободу. Но выяснять это на практике ей не доведется. Я принял решение и его не изменить.


Ошарашенный новостью о ребенке, злой и растерянный, чувствовал, будто у меня выбили почву из-под ног, и я болтался в невесомости, не понимая, в какую сторону двигаться и как вернуться на землю. Мысленно повторяя про себя такое незнакомое до этого момента слово — дочь, уже не слышал ни единого звука, доносящегося изо рта Пирса, как и не слышал остальных шумов вокруг. Теперь я должен был узнать, где она и почему Марина скрыла её существование.

Необходимость увидеть Чику вновь затмила собой все остальные нужды. Я готов был требовать её визита, но затем вспомнил о невозможности осуществления этого желания. Мог попросить о встрече Переса и призвать к ответу его, но боялся, что больше не смогу сдерживать порывов и разобью пуэрториканскую голову без промедления. Оставалось только ждать выздоровления Марины и разговора с ней. А терпение, как известно, моя самая слабая сторона.

Покинув в тот день комнату для свиданий, так и не вникнув в детали дела, я вышел на прогулку, не слыша и не видя совершенно ничего. Никогда пустота и одиночество внутри меня не разрасталась с такой скоростью, как теперь. Будто весь мир обернулся против и стремился раздавить тяжестью посланных испытаний. Вновь ожило желание омыть всё вокруг кровью, заполняя чужой болью дыру в груди. Я не понимал, как именно чувствовал себя из-за обрушившихся на меня новостей. Озлобленным? Преданным? Потерявшим в одночасье всё, что имело какое-то значение? Всё разом разрывало изнутри, стараясь оттяпать у меня как можно больший кусок. Вопрос «почему» звучал в голове всё громче, будто кто-то подкручивал громкость динамиков, и отдавался резью в ушах. Почему Марина скрыла от меня существование ребенка? И почему она говорила с Пересом, будто тот всегда знал о ней? Я был вне себя от злости. Тело казалось налитым свинцом. Я с трудом передвигался, машинально переставляя ноги. Медленно пришло осознание того, что теперь я заперт, и не смогу сделать совершенно ничего для усмирения ярости и шума в ушах. Осмысление такого простого и, в то же время, невыносимого факта оглушило меня. Я просто обязан выбраться отсюда, и Пирсу предстояло придумать как.

Двигаясь по инерции, мысленно прокручивал перемены в моей реальности. Смерть Эстер, сумасшествие Марины, тюрьма, дочь. Дочь. Дочь! ДОЧЬ. Именно последняя новость окончательно перевернула мир с ног на голову. После развода и полного погружения в жизнь банды отверг для себя возможность построения семьи в будущем и, тем более, не думал о детях. Предохраняясь с обычными девками, оберегая себя от возможных последствий, совершенно не думал о защите с Котёнком. Став у неё первым мужчиной, ни на секунду не задумывался о том, чтобы чувствовать её как-то иначе, чем каждой клеткой тела. А после наркотиков и всего, через что ей довелось пройти по моей вине, этот ребенок казался неким чудом, способным нам помочь исцелить друг друга. Только вот, если мне предстоит гнить в этой дыре, то ни о каком чуде речи идти и не может, как и в случае того, если Марину не смогут излечить.

Во мне просыпался вулкан, готовый взорваться в любой момент и похоронить под пеплом всё, что находилось вблизи. Требовалось выплеснуть куда-то злость, разъедающую изнутри и превращающую в бесчувственного монстра.

Ноги сами вели меня, не разбирая дороги. Я не заметил, как оказался во дворе вместе с остальными заключенными. Было плевать, где находиться и кто обретается рядом, нужен был лишь выброс адреналина, крики, боль и кровь.

— Ангел, — свистнул кто-то.

Не обращая внимания, я двинулся дальше к спортивной площадке, собираясь вымотаться, тягая железо.

— Диего! — услышал за спиной.

Медленно повернувшись, увидел перед собой амиго Васко, одного из братьев Сангре Мехикано, пойманного на распространении наркотиков. Не сказав ни слова, молча посмотрел на него. Было плевать, брат он мне или кто-то совершенно посторонний. Если он попытается до меня дотронуться, то вряд ли я буду сдерживаться и не сломаю ему руку.

— Алберто хочет поговорить с тобой, — нервно поглядывал то на меня, то куда-то в сторону.

— Кто? — сейчас меньше всего интересовали какие-то люди и общение с ними.

— Помнишь кубинца Алберто Хуареса? Он пересекался с нами по поводу товара пару раз и вел какие-то дела с Денни?

— Того ублюдка, пытавшегося перепродать нашу партию?

Конечно, я помнил мерзавца, как и то, по какой причине его загребли копы. Он был неплох в бизнесе, всегда находил способы, как выручить больше за тот же товар. Но я с трудом помнил его трезвым, не находящимся под влиянием наркоты. Именно она его и подставила. Нельзя оставаться внимательным к деталям, когда картинка, проплывающая перед твоими глазами, расходится с реальностью. Он не увидел подвоха и не распознал вовремя подставы. За что и отправился за решетку на пятнадцать лет.

— Чш-ш-ш, — обеспокоенно посмотрел по сторонам Васко. — Поговори с ним, пожалуйста. Я не хочу проблем для тебя.

В любой другой момент я бы посмеялся над его шуткой и даже захотел лично выяснить, какие именно неприятности светят мне от этого обдолбанного ничтожества. Но всё изменилось. Было плевать на чужое самомнение, как и на собственную гордость. Существовали я и моя злость, всё прочее превратилось лишь в размытую фоновую картинку, как на экране компьютера. Я знал, что тюремная жизнь регулируется собственными устоями и правилами, но в эту минуту не заботился ни об одном из них.

— Перенеси разговор на другой день. Сегодня не самое лучшее время.

— Прости, Амиго, но мы не на свободе. Здесь всё происходит гораздо быстрее. Думаю, ты знаешь об этом. Просто поговори с ним, пока на тебя не открыли свободную охоту все, начиная от чёрных и заканчивая арийцами. Денни будет вне себя, если с тобой что-то случится.

Мыслями я находился далеко от этого места и всего, что говорил Васко. Я не мог игнорировать необходимость адаптации к новой жизни. Даже рассчитывая выбраться отсюда любой ценой, требовалось иметь некую опору, позволяющую сделать жизнь сносной, даже в условиях ограничения свободы. Но подобные размышления затмевала ярость, требующая жертв. И пусть я был обречен, но всё же гнить в тюрьме до скончания времен не входило в мои планы. Поэтому разговор с кем-то, тем более кем-то, не вызывающим симпатии, мог закончится плохо для всех, никак не способствуя моей адаптации к новой среде.

— Сейчас не самое лучшее время.

— Здесь нет лучшего или худшего времени. Каждый лишь пытается выжить, — пожал плечами Васко.

Он был прав. И я не мог здесь диктовать условия до тех пор, пока не смогу занять своего места. Кивнув амиго, чтобы шел, проследовал за ним, блокируя грызущие душу эмоции. Он пересёк двор, останавливаясь рядом с группой латиносов, занимающих скамейки и стол вокруг лысого кубинца, полностью покрытого татуировками.

— Ангел, — хрипло проговорил кубинец, поднимая голову, и сощурился, смотря на меня против солнечных лучей.

— Алберто, — кивнул, приветствуя его.

Раньше мы общались всего несколько раз, и ни одного из них он не смог вызвать у меня расположения. Теперь же, окинув взглядом окружающих его людей, не нужно было обладать даром предвидения, чтобы догадаться, какое влияние он имел на них. Казалось, будто все взгляды во дворе были направлены в нашу сторону. Сидящие вокруг Алберто молча взирали на меня, ожидая, чем закончится этот разговор.

— Не думал, что тебе когда-нибудь доведется оказаться здесь.

— Все мы люди, — равнодушно ответил на его замечание.

— Отойдём?

Я ничего не ответил, наблюдая, как он поднимается с места и направляется в сторону от основного скопления людей. В том, что эти заключенные полностью принадлежали ему, не оставалось ни единого сомнения. Эти люди и пальцем не пошевелят без его разрешения, опасаясь оказаться в одиночку против всех.

— Каждый знает, чего ты стоишь вне этих стен, Ангел, — без промедления начал он. — Так же, как и не секрет, что здесь много тех, кто хочет расправиться с тобой. И если ты останешься сам по себе, то сложно будет дать отпор. Я понимаю, что ты собираешься биться и выстоишь какое-то время, но всё может окончиться гораздо быстрее, чем кажется.

— Это угроза? — напрягся, чувствуя зуд в кулаках.

— Что ты? — широко улыбнулся Алберто. — Мы же амигос, верно? А я желаю друзьям только лучшего.

— И что в твоем понимании лучшее?

— Быть со своими братьями.

Внутри все передернулось в отвращении от его цинизма. Никогда и не при каких условиях я не назвал бы его братом. Но теперь требовалось какое-то время, чтобы определить сильных и слабых, понять истинные намерения моих врагов. И для всего этого нужен тыл, способный прикрыть меня, и, тем самым, дать время для укрепления позиций.

— Что тебе нужно?