Тысяча сияющих солнц

У отца Тарика случилось несколько инсультов. Левая рука теперь почти его не слушалась, а речь стала не совсем внятной. Когда он выходил из себя, что случалось частенько, понять его было нелегко.

Здоровая нога у Тарика сделалась длиннее, и он получил новый протез через Красный Крест. Правда, ждать пришлось целых полгода.

Хасину, как она и опасалась, увезли в Лахор, где собирались выдать замуж за двоюродного брата – владельца автомастерской. Лейла и Джити пришли с ней попрощаться. Хасина сообщила им, что ее будущий муж уже подал документы на выезд в Германию, где живут его братья, и через год супруги будут уже во Франкфурте. Подружки обнялись и всплакнули. Джити была безутешна. Отец помог Хасине втиснуться на заднее сиденье такси – и только ее и видели.

Советский Союз разваливался с поразительной быстротой. Одна республика за другой объявляли о своей независимости: Литва, Эстония, Украина. Советский флаг больше не развевался над Кремлем. Российская Федерация стала самостоятельным государством.

В Кабуле Наджибулла поменял тактику и подался в правоверные мусульмане.

– Поздно спохватился, – говорил Баби. – И потом, разве так можно: сегодня ты шеф ХАД, а завтра спокойно молишься в мечети с людьми, близких которых ты мучил и убивал?

Кольцо вокруг Кабула сжималось, и Наджибулла попробовал договориться с моджахедами. Не получилось.

– И правильно, – вещала мама со своей постели. Она была непоколебимой сторонницей моджахедов и дождаться не могла, когда они торжественно вступят в столицу, посрамив врага.



И этот день настал.

В апреле 1992 года. Лейле исполнялось четырнадцать лет.

Наджибуллу свергли, и он укрылся в представительстве ООН, расположенном на юге столицы неподалеку от дворца Даруламан[31].

Джихад завершился. С коммунистическими режимами (а их с того дня, когда родилась Лейла, сменилось несколько) было покончено. И после десяти лет войны моджахеды вошли в Кабул.

Их предводителей мама знала поименно. Доблестный Достум, узбек, лидер партии «Джумбеш Милли Исломи Афгонистон». Угрюмый Гульбеддин Хекматьяр, глава партии «Хезб-е Ислами», пуштун, еще в студенческие годы убивший маоиста. Раббани, по происхождению таджик, руководитель партии «Хезб-е джамиат-е ислами», при монархии преподаватель ислама в Кабульском университете. Сайаф[32], пуштун из Пагмана, тесно связанный с арабами, председатель движения «Иттихад-е ислами». Абдул Али Мазари[33], основатель проиранской партии «Хезб-е Вахдат», среди своих сторонников-хазарейцев известный под кличкой Баба Мазари.

И конечно же, мамин кумир, союзник Раббани, знаменитый Ахмад Шах-Масуд, прозванный Львом Панджшера. У мамы в комнате висел плакат с его изображением. Впрочем, портреты человека в паколе слегка набекрень, с печальным взглядом и слегка приподнятыми бровями попадались в Кабуле на каждом шагу – смотрели со стен, с витрин лавок, с флажков на антеннах такси.

На следующий день после падения Наджибуллы мама встала совсем другим человеком. Впервые за пять лет она не стала облачаться в черное, а надела голубое платье в белый горошек. Она вымыла окна и пол, проветрила дом, долго отмокала в ванне.

– Устроим пир! – радостно провозгласила она.

Лейле было велено пригласить соседей на завтрашний торжественный обед.

В кухне мама замерла, уперла руки в боки и долго осматривалась.

– Что ты сделала с моей кухней, Лейла? – миролюбиво спросила она. – Хоть бы что-то осталось на прежнем месте!

И мама принялась переставлять горшки и кастрюльки с видом хозяйки, вернувшейся в родные пенаты после долгого отсутствия. Лейла старалась не попадаться ей на глаза. А то ведь мама не знала удержу ни в отчаянии, ни в восторге, ни в гневе.

Меню было составлено быстро: суп ош с фасолью и укропом, кюфта[34], горячие манту[35] со свежим йогуртом, посыпанные мятой.

– Оказывается, ты выщипываешь брови, – заметила мама, вскрывая мешок с рисом.

– Совсем чуть-чуть.

Мама пересыпала содержимое мешка в черный котел, налила воды, закатала рукава и принялась промывать рис.

– Как поживает Тарик?

– У него папа болеет.

– Сколько ему сейчас?

– Ой, не знаю. За шестьдесят, наверное. – Тарику сколько?

– Ах, вот ты о ком. Шестнадцать лет. – Красивый мальчик. Ведь правда? Лейла пожала плечами.

– Да уж и не мальчик. Шестнадцать лет.

Почти мужчина. Ведь правда?

– Ты куда клонишь, мама?

– Никуда, – невинно улыбнулась Фариба. – Никуда я не клоню. Просто ты… Да ладно. Я лучше промолчу.

– Ты что-то задумала, точно, – рассердилась Лейла.

– Послушай-ка. – Мама положила руки на край котла, да как-то хитро сложила их вместе, будто заранее тренировалась. И тон у нее был какой-то непростой.

Сейчас будет учить жизни, поняла Лейла. – Когда вы еще дети и всюду ходите парой, прямо не разлей вода, ничего страшного в этом нет. Все вокруг только умиляются, глядя на вас. Но сейчас вы выросли… А ты носишь лифчик, доченька?


Вопрос застал Лейлу врасплох.

– Что ж ты мне ничего не сказала? Ты меня огорчаешь. – Чувствуя перевес, мама пошла в наступление: – Дело тут не во мне и не в лифчике. Речь идет о тебе и о Тарике. Он мальчишка, и ему на свою репутацию, само собой, плевать. Но ты-то девушка. А репутация девушки, особенно такой красивой, как ты, дело тонкое. Представь, что у тебя в руке птичка-майна. Стоит чуть разжать кулак, и она – раз! – и улетела.

– А как же ты сама лазила через забор в сад к Баби? – отбила атаку Лейла.

– Мы были двоюродные. И мы поженились. А этот юноша просил твоей руки?

– Он мне просто друг, рафик. Ничего такого между нами нет. – Убежденности в разгоряченном голосе Лейлы не было. – Он мне как брат… – Тут Лейла осеклась, сообразив, что ляпнула не то.

Но лицо у мамы уже затуманилось, помрачнело.

– Никакой он тебе не брат, – хмуро сказала она. – Тоже сравнила – одноногий сын плотника и родные братья! Да он им в подметки не годится!

– Прости, я не то хотела сказать… Мама тяжко вздохнула.

– Во всяком случае, – произнесла она уже без прежнего воодушевления, – если вы будете неосторожны, люди начнут болтать.

Лейла открыла было рот, но ничего не сказала. Мама во многом права. Лейла сама знала, что дни беззаботных забав на глазах у всей улицы бесповоротно миновали. Уже довольно давно Лейла приметила, как странно на них поглядывают, стоит им с Тариком показаться вместе. Казалось, их осматривают с головы до ног, а потом перешептываются за спиной. Лейла и внимания бы не обратила, если бы – она это теперь четко сознавала – не была по уши влюблена в Тарика. Когда он рядом, в голову так и лезли всякие непристойные глупости, и она ничего не могла с собой поделать. Лежа ночью в кровати, она представляла, как он целует ее в живот своими мягкими губами, чувствовала его руки у себя на шее, на спине и ниже. Лейла понимала всю греховность таких мыслей, но какая сладкая, теплая волна заливала все ее тело снизу доверху! Щеки-то делались до того красные, что, казалось, светились в темноте.

Определенно, мама права. Лейла подозревала, что про нее и про Тарика уже курсируют сплетни, что их всерьез считают влюбленной парочкой. Как-то на улице они повстречали сапожника Рашида, за которым тащилась его жена Мариам, закутанная в бурку.

– Ну вылитые Лейли и Меджнун, – игриво сказал Рашид, намекая на поэму Низами[36], сложенную еще в двенадцатом веке, за четыреста лет до «Ромео и Джульетты» Шекспира.

Мама права.

Только ей ли читать мораль? Такое право надо заслужить. Одно дело, если бы на эту тему заговорил Баби. Но мама, где она была все эти годы? Уж точно не рядом с Лейлой. Несправедливость какая. Получается, дочка для нее вроде кухонной утвари: захотел – задвинул в дальний угол, а захотел – вытащил на свет божий.

Но сегодня, в великий для них для всех день, наверное, не стоит вспоминать обиды и портить праздник.

– Я поняла, – сказала Лейла.

– Вот и хорошо. И покончим с этим.

Кстати, где Хаким? Ах, где же, где мой дорогой муженек?



С погодой повезло, выдался чудесный безоблачный день. Мужчины сидели во дворе на шатких складных стульях, пили чай, курили и оживленно обсуждали планы моджахедов. Со слов Баби Лейла в общих чертах так представляла себе политическое положение. Их страна теперь называется Исламское Государство Афганистан. Власть перешла к Исламскому совету, сформированному в Пешаваре крупнейшими группировками. Два месяца его деятельностью будет руководить Сибгатулла Моджадиди[37]. Потом его на четыре месяца сменит Руководящий совет во главе с Раббани. В течение этих шести месяцев будет созвана «лоя жирга» – совет вождей и старейшин, – который сформирует Временное правительство с двухлетними полномочиями. Цель – привести страну к демократическим выборам.

Один из мужчин вызвался вертеть шампуры с бараниной. Баби и отец Тарика сосредоточенно играли в шахматы под старой грушей. Сам Тарик сидел рядом на лавке и то наблюдал за игрой, то прислушивался к разговорам о политике.

Женщины, многие с маленькими детьми на руках, заполнили гостиную, переднюю и кухню. Дети постарше носились по всему дому. Из кассетного магнитофона разносился газель Устада Сараханга[38].

Лейла и Джити на кухне наполняли йогуртом кувшины. Джити больше не была такая застенчивая и серьезная. Уже несколько месяцев, как вечная хмурая морщинка исчезла у нее со лба. Она даже начала смеяться, притом – к удивлению Лейлы – довольно-таки кокетливо; отпустила волосы, перестала завязывать их в хвостики и выкрасила пару прядей в красный цвет. Оказалось, причиной всех этих перемен был молодой человек восемнадцати лет от роду по имени Сабир, вратарь футбольной команды, где играл старший брат Джити.

– У него такая милая улыбка и такие густые черные волосы, – как-то призналась Джити. Про их чувства никто, разумеется, не знал. У них состоялось два кратких пятнадцатиминутных тайных свидания в крошечной чайной в Таймани, на противоположном конце города. – Он собирается просить моей руки, Лейла! Может быть, уже этим летом. Представляешь? Я только о нем и думаю.

– А как же учеба? – поинтересовалась Лейла.

Джити склонила голову набок и послала подружке снисходительный взгляд умудренной жизнью женщины.

«К двадцати годам, – любила повторять Хасина, – мы с Джити родим штук по пять детей каждая. Но ты, Лейла… Мы, дуры, будем тобой гордиться. Из тебя-то уж точно выйдет знаменитость. Возьмем однажды газету – а на первой полосе твое фото».

Джити принялась резать огурцы. Выражение на лице у нее было мечтательное, отсутствующее.

Мама в своем праздничном летнем платье чистила яйца. Ей помогали повитуха Ваджма и мама Тарика.

– Я собираюсь преподнести в дар командующему Масуду фотографию Ахмада и Ноора, – сказала мама Ваджме, и та вежливо кивнула. – Он ведь лично присутствовал на похоронах и помолился на их могиле. Я слышала, он думающий, благородный человек. Он по достоинству оценит мой подарок.

Женщины сновали из кухни в гостиную с мисками курмы, тарелками маставы[39], караваями хлеба, расставляя снедь на скатерти, расстеленной на полу.

В толпе мелькал Тарик: то тут возникнет, то там.

– Мужчинам вход воспрещен, – возмутилась Джити.

– Вон, вон! – закричала Ваджма.

Тарик только улыбался в ответ. Казалось, ему доставляло удовольствие, что его гонят, а он не уходит.

Лейла изо всех сил старалась не смотреть на него – и без того сплетен хватает. И тут ей вспомнился недавний сон: они с Тариком под зеленой вуалью, их лица отражаются в зеркале, и зернышки риса со стуком отскакивают от затуманенного стекла…

Тарик потянулся к телятине с картошкой. – Хо бача! – шлепнула его по руке Джити. Но он уже энергично жевал. И смеялся, негодяй.

Тарик очень возмужал, раздался в плечах, перерос Лейлу на целую голову. Он брился, носил брюки со стрелками, черные блестящие мокасины; рубашки с короткими рукавами только подчеркивали его рельефные мускулы – спасибо старым ржавым гантелям, с которыми он каждый день упражнялся во дворе. Разговаривал он теперь, как бы слегка набычившись, а когда смеялся, приподнимал одну бровь. Улыбка у него сделалась снисходительно-веселая. Он давно уже не брился наголо и полюбил картинно встряхивать шевелюрой.