Цена всех вещей

— Потом сразу домой.

— Обязательно.

Я обняла ее, и она крепко стиснула меня в ответ. В нашей маленькой семье из двух человек не особенно принято было обниматься. Однако я чувствовала себя паршиво не только из-за этого. Ощущение, которое я испытала у себя в комнате — чувство ненормальности, неправильности, — вызывало у меня мурашки.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Я тоже тебя люблю, — ответила я и поспешно направилась к двери. — До скорой встречи.

Странное ощущение в животе только усиливалось.



Едва я зашла в раздевалку, как оказалась на перекрестье взглядов.

— Сочувствую твоей потере, — сказала одна из балерин, остальные пробормотали нечто похожее и тут же опустили глаза на розовые балетки, лишь бы не смотреть мне в глаза.

Ровена, бывшая прима-балерина Королевского балета и моя наставница в последние девять лет, заключила меня в объятия, едва я вошла. Объятия эти были такими же неловкими и такими же многозначительными, как у Джесс. Однако моему появлению она не удивилась. Возможно, после всего, что произошло, вернуться к занятиям было единственно верным выбором. Я была частью этого зала, с его деревянным полом, тремя зеркальными стенами и одной с окнами. Музыкант как всегда что-то тихонько наигрывал в углу на фортепьяно, и как всегда в комнате пахло потом и тальком.

Я закрыла глаза и попыталась сконцентрироваться на танце, подготовить тело к движению. Но сосредоточиться не смогла. Я не могла думать ни о чем важном, мои мысли как будто блуждали в огромной белой комнате, не в силах за что-то зацепиться, остановиться на чем-то. Я пыталась установить контроль над своими мышцами и суставами, но ощущала лишь непрекращающуюся пульсирующую боль в запястье. Обычно у меня получалось ее игнорировать — сказывались годы тренировки, — но в этот раз я не могла ее заглушить.

К тому моменту, как мы начали разминаться, мое дыхание стало прерывистым. Я все еще не понимала, в чем дело, но что-то явно шло не так.

Фортепьянная музыка. Вот оно. Она звучала в голове так ярко: те же ноты, те же мелодии, те же движения, что и всегда. Отточенная, элегантная композиция.

Я начала движение.

Первая позиция. Вторая. Четвертая. Вперед. Вправо. Влево. Назад.

Я закрыла глаза и сконцентрировалась на шагах.

Мне хотелось расслабиться. Уйти в движения.

Примерно на восьмом такте я почувствовала прикосновение к больному запястью — это была рука Ровены — и открыла глаза.

— Смотри в зеркало, пожалуйста, — сказала Ровена.

Я кивнула, стараясь не выдать своих чувств. Обычно она обращалась с такой просьбой только к тем, кто двигался особенно ужасно, к самым бесперспективным.

Я повторяла разминку, глядя в зеркало. Лишь через несколько счетов до меня дошло, что я двигаюсь не так, как обычно. Понадобилось время, чтобы моя идеалистическая мысленная картинка сменилась реальной. Я вдруг увидела то, что делаю на самом деле: выставленные локти, вялые колени, неуклюжие руки, кривые запястья. Чем сильнее я старалась вытянуться в одну линию, тем хуже у меня получалось. На самом деле, головой я понимала, что все делаю великолепно. Однако сигналы мозга почему-то не доходили до тела, теряясь непонятно где.

Когда разминка закончилась, я не могла пошевелиться. Остальные девочки резвились в другой части класса. Я посмотрела на себя в зеркало.

Нет. Это была не я. Такого просто не могло быть. Мне не хватало практики. Я обязана была с этим справиться.

Мы ушли от станка и выстроились в простую комбинацию. Ровена помахивала руками, громко называя движения, которые хотела увидеть: томбе,[2] пируэт,[3] релеве[4] и тянем носок, па дебурре,[5] и балансе, балансе…[6] А я мысленно вела счет, ожидая своей очереди.

Но как только я начала движение, стало ясно, что дело не просто в отсутствии практики.

Я поняла, почему так странно чувствовала себя в раздевалке.

Мысленно я видела каждый шаг, могла прочувствовать общую картинку. С закрытыми глазами мне казалось, что все в порядке, как и всегда.

Однако открыв глаза и глядя в зеркало, я видела то, что на самом деле вытворяло мое тело.

Жесткие, угловатые движения. Ни плавности, ни грациозных переходов. Неправильные наклоны. Руки колесом. Косолапые ноги. Это было бы смешно, если бы не было так ужасно. Словно сцена из фильма, в котором романтическую героиню, заявившую, будто она умеет танцевать, выводят на чистую воду.

Я сосредоточила все усилия, однако отражение в зеркале не изменилось. Я не могла откорректировать движения, не имея возможности управлять своим телом. Невозможно исправить то, что по ощущениям кажется совершенным.

Я попыталась приложить еще одно, более серьезное усилие, на этот раз полагаясь лишь на зеркало и игнорируя сигналы своего тела. Однако в результате умудрилась заехать себе рукой по лицу, потеряла равновесие и рухнула на пол.

Удар бедром об пол я прочувствовала очень хорошо. Так же, как и унижение. Эти синапсы[7] работали великолепно.

Фортепьяно умолкло. Остальные девушки смотрели на меня, лежащую на полу, с жалостью и отвращением. Кто падает во время элементарной комбинации?

Не я. Я собиралась поступить в младший корпус Манхэттенской балетной школы. Я собиралась уехать отсюда и заставить всех гордиться мной.

Я больше не доверяла самой себе и даже не пыталась подняться. Ровена тут же появилась рядом. Она взяла меня под локоть и помогла встать, сделав вид, будто всего-навсего оказывает дружескую поддержку. На самом деле без ее помощи я осталась бы валяться на полу, словно черепаха, перевернувшаяся на спину.

Мы вышли в холл, но она не спешила уходить даже после того, как я села на скамейку для переобувания. Ее пальцы с силой впились в мою кожу.

— Я в порядке, — сказала я, но моя наставница все равно не уходила. — Со мной все нормально.

Она с опаской выпустила мою руку.


— Сиди столько, сколько нужно, Ариадна.

— Я вообще не хочу тут сидеть.

Ровена покачала головой.

— Иногда тело знает то, о чем голова даже не догадывается.

Это напоминало какой-то вычурный танцевальный афоризм, которым можно объяснить что угодно: от жесткого бедра до защемления нерва, но в этот раз она, возможно, была права. Боль в запястье, казалось, теперь пронизывала все тело, и я больше не ощущала ничего другого. Даже стыда.

— Есть вещи, к которым невозможно подготовиться, — сказала она. — К жизненной трагедии, например.

— Да, но… Нью-Йорк.

— Когда ты уезжаешь?

— Первого августа.

— Два месяца. У тебя куча времени на подготовку.

— Мы с Джесс — мы планировали это долгие годы. Это мой шанс. Я должна быть в форме.

— Значит, будешь, — просто сказала она. — Мне нужно возвращаться в класс. Может, останешься? И мы все обсудим.

Я кивнула, но, едва она вышла из раздевалки, тут же вскочила на ноги и неуклюже бросилась к двери.

Мое тело больше не походило на единый мускул. В нем было даже не двадцать мускулов. Казалось, их тысячи. И они не подчинялись мне вовсе не из-за нехватки практики — просто я потеряла над ними контроль. Полностью.

Я променяла свою способность танцевать на какого-то глупого мальчишку. Мальчишку, с которым мы бы наверняка разошлись, стоило мне уехать в Нью-Йорк. Этот мальчик каким-то волшебным образом стоил мне девяти лет работы, занятий по пять часов в день, просмотров, соревнований и боли, всего, чем я ожидала стать, единственной вещи, в которой я была хороша. Ради того, чтобы забыть прошлое, я уничтожила свое будущее.

Вчерашняя я оказалась тупой, эгоистичной сучкой.





6

Маркос




Братья привезли меня в церковь на похороны Уина. Посадили на скамью. Расположились по краям, как полузащитники. Словно чертовы агенты секретной службы в черных костюмах. Я не помнил похороны отца, но было заметно, что братья помнили и сравнивали, обменивались грустными понимающими взглядами. Это было их общее горе. Горе, которое они пережили вместе. Их тупой кружок, в который я никогда не смог бы вступить. Это был мой друг. И это был день Уина, а не отца. Мои мучения, а не их.

Я поднял глаза к потолку. Деревянные балки. Солнечный свет. Белый баннер в углу. Я посмотрел на свои ноги. Черные туфли. Черные шнурки. Серый ковер. Я посмотрел на свои руки. Порезы. Ссадины. Засохшая кровь вокруг полудюжины лейкопластырей, которые мама успела наклеить до того, как я рявкнул на нее, чтобы прекратила. Я поранился вчера вечером о полусгнивший скворечник на заднем дворе. Мои руки сжались в кулаки, вот и все.

Прямо посередине комнаты стоял белый гроб. Мне даже не нужно было смотреть, чтобы понять, что он там.

Я слышал, как пастор прочистил горло, и понимал, что если услышу хоть слово из того, что говорит этот самодовольный хрен, который ни разу не беседовал с Уином и знал его лишь по фотографиям, обрамлявшим пределы храма и напечатанным в конце каждой программки (ксерокопии лежали на коленях у всех присутствующих), то начну кричать и уже не смогу остановиться.

Я оттолкнул с пути Кэла, который даже не пытался меня остановить, и маму, которая попыталась схватить меня за руку, но безуспешно. И побежал мимо гроба прямо к выходу, но внутрь входили люди, толпы, вереницы людей, а снаружи было солнце, и лето, прекрасный июньский выходной день, первый летний уик-энд. Вот ведь хреново офигительное чудо. Я развернулся, не доходя до двери, и зашел в кладовую, заваленную транспарантами и баннерами. Я уткнулся в ткань так, чтобы ничего не видеть, и заговорил сам с собой.

— Трус.

— Я не боюсь.

— Тогда зачем прячешься?

— Не хочу быть частью этого дерьмового фарса.

— Ты прячешься. Ты не хочешь, чтобы кто-то тебя видел. Ути-пуси, бедненький Маркос. Думаешь, они не заметят, что ты исчез?

— Мне все равно, что они подумают.

— Даже твои братья? Они где-то там. Гадают, что, черт возьми, на тебя нашло.

— Им наплевать на Уина.

— Но тебе не наплевать. Перестань вести себя, как трус, и выходи отсюда.

— Зачем?

— Это на твоей совести. Ты должен.