Цена всех вещей

Диана скосила на меня глаза, как будто опасаясь подвоха:

— Я не знаю. Теперь она уже не болтает со мной так, как раньше.

— Ну со мной она теперь тоже не разговаривает.

— Правда? Но вы были такими близкими друзьями.

Я заерзал на металлическом стуле. Раскалившийся на солнце металл жег кожу под коленками.

— Она была девушкой Уина.

— Да ладно. Вы тоже были друзьями.

— Да, но какой теперь во всем этом смысл? Сидеть рядом и трепаться о своих чувствах?

Диана откусила кусочек рогалика:

— Возможно, вам обоим было бы неплохо обсудить все это.

— Ни фига, невозможно. Ари, болтающая по душам? Да ладно тебе! В ней есть одна хорошая черта — она вообще не романтична. Слава тебе, Господи. Если бы ей был по-настоящему необходим Уин, то ему, наверное, пришлось бы вернуться. А это совершенно невыносимо. Он был таким… — Я положил остаток кренделя на тарелку. — Он был всегда таким чертовски милым.

Диана не выглядела испуганной, но я чувствовал себя так же странно, как на пляже: сердце колотится, дыхание прерывистое. Я глубоко вдохнул и задержал дыхание на пять секунд, прежде чем заговорить снова.

— Ты когда-нибудь думала о том, что случится, когда ты умрешь? — спросил я.

— Да.

— Не насчет небес, ангелов и прочего — это глупо — а о конце всего. Когда ничего уже не будет иметь значения. — «Как ничего не имеет значения сейчас», — хотел сказать я, но поскольку и так говорил еле слышно и с придыханием, она все равно ничего бы не поняла.

— Я думала о том, как страдали бы мои родители, — начала Диана, — и мои маленькие кузены, и Ари. Ей и так сильно досталось. Сначала тот пожар, потом Уин. Но, знаешь… — Она внезапно остановилась, внимательно посмотрела на меня и, точно вспомнив, кто перед ней, закончила уже медленнее. — Мне было не грустно думать об этом. Скорее, мне даже хотелось на это посмотреть, потому что тогда я узнала бы, что люди на самом деле думают обо мне. Если я им не безразлична.

Эти слова должны были меня разозлить. Потому что Уин не хотел умирать, однако всем нам пришлось пройти сквозь эти муки, и это не было частью чьей-то эгоистичной фантазии. Но я не был зол. И больше не паниковал.

— Довольно путано, — сказал я и улыбнулся. Диана впитала эту улыбку, словно гребаный цветочек солнечный свет. Даже ее синяк, казалось, стал меньше.

Это было приятное чувство. Я думал о вчерашней ночи, о том, как не хотел ее целовать, и теперь это казалось глупо. Почему нет? Глядя на нее в залитом утренним светом дворике кафе, я вдруг понял, что счастье, которое она излучает, делает счастливым и меня. Какой вред мог быть в том, чтобы сделать ее еще счастливее? Мы оба старались чего-то избегать, но что, если это были совершенно разные вещи?

Мы вышли из кафе, где продавали крендели, и направились вдоль по улице к пляжу. Повсюду сновали туристы: стоял разгар сезона и главный праздник года на Кейп-Коде. Мы проходили мимо нашей бакалейной лавки, и я отвернулся от окон. Вряд ли кто-нибудь мог заметить меня из-за кучи выставленного на витрине хлама, но я не горел желанием оказаться лицом к лицу с мамой или братьями.

— Ари боится заходить сюда, — сказала Диана, кивнув в сторону магазина.

— Это всего лишь бакалейная лавка.

— Да, но она ее ненавидит. Говорит, эти стены давят на нее.

— Возможно, она имеет в виду меня.

Она кокетливо пихнула меня локтем. Я никогда не думал, что скучная Диана Норс, которая смеялась над шутками Ари и носила рубашки-поло, застегнутые до самой шеи, сможет перешучиваться со мной.

— Я же говорю, — сказала она, — если другие могут с ней общаться, то и ты можешь.

— Возможно, — ответил я и улыбнулся.

Выражение ее лица было настолько замечательным — удивленным и просящим одновременно, — что я рассмеялся, и на ее лице вокруг синяка разлилась багровая краснота.

— Я смеюсь не над тобой, — сказал я. — Я смеюсь, потому что…

Но почему я смеюсь, я не знал. Потому что жив? Что в этом смешного?

А может, на удивление, меня рассмешило то, что я вдруг вспомнил, как ранил людей, заставлял их сиять или что-то подобное? Дома я порой чувствовал себя чем-то вроде сломанного телевизора — на меня смотрели и тут же отворачивались, потому что картинка на экране никогда не менялась. Те же ошибки, те же разочарования. Ничего значительного.

Но только не с Дианой. Все, чем мы занимались, было настолько новым, настолько важным! Она не ждала от меня какой-то конкретной реакции. И больше всего меня поражало то, что она всегда реагировала на мои действия.

Рядом с ней я мог совершить в этом мире нечто значительное.





19

Уин





Эхо заявила, что для большей уверенности ей нужно попрактиковаться в заклинании пару раз, однако, когда все было готово, она ничего не сказала. Я сказал, что попытаюсь найти деньги, и сразу же начал работать в этом направлении, но депрессия забавная штука: составлять план и следовать ему в депрессии бывает чертовски трудно.

У меня денег не было. Моей сестренке Каре было одиннадцать — и у нее тоже не было денег. У Ари было достаточно денег, которые ей выплатили после смерти родителей по страховке, чтобы начать новую жизнь в Нью-Йорке. И это создавало между нами невидимую, но все же огромную пропасть. Она могла бы одолжить мне денег, но я не мог ее об этом попросить. С одной стороны, деньги достались ей со страховки жизни родителей. К тому же они были нужны ей и ее тетке. Я не имел права отсрочивать ее поездку в Нью-Йорк. Милый Уин, надежный бойфренд и просто хороший парень, не мог так поступить. Попросить денег означало бы перестать быть хорошим парнем. Плюс, если бы она узнала о том, что я делаю, то могла бы начать винить во всем себя. От такого выражения ее лица я бы чувствовал себя еще хуже.

Я любил ее. Но это было все равно что любить человека сквозь шесть футов пуленепробиваемого стекла. Она была какой-то далекой, неясной.

Оставался Маркос. Лично у Маркоса денег не было, к тому же у его матери были вечные задолженности перед поставщиками, ей приходилось оплачивать накладные, и все же у них был магазин — люди приходили туда каждый день и оставляли деньги. И все же я не знал, как попросить об этом.

Осознание того, что заклинание вот-вот начнет действовать, позволяло мне немного умерить аппетиты, и я даже мог сыграть несколько партий в бейсбол, не ссылаясь на фальшивую боль в колене, чтобы отсидеться в укрытии.

Может показаться странным, что я рассчитывал на заклинание, не делая при этом никаких попыток достать денег на его оплату. Я вовсе не собирался обманывать Эхо, ничего подобного. Я хотел выплатить долг. Просто… Просто мне хотелось почувствовать себя лучше. Я хотел выбраться из этой дыры.

Хотя на дыру это походило не слишком. Скорее, на колодец-темницу, темный и тесный. Со следами ногтей на стенах, оставленных другими заключенными в попытке выбраться отсюда. Я поднимал голову и замечал лучик света, но стоило моргнуть, и тьма обступала меня снова. Я задумался о том, что мама опять не найдет для меня свободного времени, а Кара наверняка рассердится. О том, что Маркос станет относиться ко мне, как к должнику, а я даже не смогу винить их за это. Потому что я заслужил это отношение. Заслужил, чтобы ко мне относились, как к дерьму. Потому что я никогда не делал ничего, чтобы улучшить этот мир. Меня ну никак нельзя было назвать твердым, морально устойчивым гражданином, и тот факт, что я не мог наслаждаться жизнью, как любой нормальный человек, возможно, означал, что я просто эволюционная ошибка, которую необходимо уничтожить.

Мир принадлежал счастливым, беззаботным душам. А я не был жадным. Я просто хотел освободить дорогу.

Одна из причин, которая сблизила нас с Ари, заключалась в том, что она не была беззаботной душой. В тот момент я еще не погрузился в колодец по-настоящему. Мне кое-как удавалось пережить день, даже самый темный. Мы учились вместе в школе целую вечность, но по ощущениям я впервые по-настоящему заметил ее на тригонометрии в первом семестре десятого класса.

Она сидела неестественно-прямо, откинутые назад волосы также казались абсолютно прямыми. Кому-нибудь другому ее поза могла показаться проявлением высокомерия, но я учился с ней уже очень давно и знал ее историю. Трагедия с родителями, погибшими при пожаре, тот факт, что она жила с татуированной с головы до ног теткой, работающей в кофейном магазине, и еще то, что она очень хорошо танцует.

Она пережила нечто плохое. И я не жалел ее, а уважал за это.

Я начал разговаривать с ней до и после занятий, и мы стали друзьями. Тяжело сказать, как это произошло. Я не могу объяснить суть процесса возникновения дружбы, особенно когда это касается девушки: жесты, моменты, взгляды и шутки — все это имеет значение, и вот, еще не успев ничего осознать, ты уже торчишь с утра возле ее шкафчика или у нее дома после школы и обсуждаешь планы на пятницу, а также подарки на Рождество, тяжелые времена, сердечные чувства и опоздания в школу. Такое невозможно отследить или воссоздать.

Однажды в конце десятого класса мы вместе делали домашнюю работу. Это было незадолго до того, как мы начали официально встречаться, и я изо всех сил старался думать о чем-нибудь еще кроме того, как сильно мне хочется ее поцеловать. Поэтому я спросил ее о заклинании. Стоило ли оно своей цены.

— Да, — без колебаний ответила она. — Знаешь, как люди иногда говорят «даже не представляю, насколько это, должно быть, ужасно»? Ну вот, теперь я тоже могу так сказать. Я не могу этого представить.

Почему-то мне не захотелось развивать эту тему, несмотря на то что Ари, как мне кажется, хотелось еще много чего рассказать. Она потерла больное запястье большим пальцем, нахмурилась и внимательно уставилась в учебник по тригонометрии.

— Как думаешь, кто это сделал?

— Турист.

— Почему?

— В камине нашли остатки фейерверков. Это всегда наводило меня на мысль об отдыхающем — о ком-то, кто неплохо проводил здесь время. Так что, я думаю, какой-нибудь турист-подросток вломился в дом, возможно, он был под кайфом, установил фейерверки, а потом дело вышло из-под контроля. — Она сказала это так безразлично, словно читала сводки.

— То есть непреднамеренно.

Она задумчиво покачала головой:

— Не могу себе представить, что кто-то мог сделать это с умыслом. Я просто… не могу в это поверить.

— Если ты считаешь, что это сделал турист, то как ты вообще можешь теперь на них смотреть?

— Вообще-то их трудно избегать.

— Им кажется, будто они здесь хозяева. — По сравнению со мной, они действительно были здесь хозяевами. Они могли взять отпуск.

Однажды, когда мне было одиннадцать, мама взяла нас с Карой на остров Блок. Все казалось, как дома: туристы повсюду, пляжи, морепродукты. Мама купила нам по мороженому. Еще острее, чем обычно, я чувствовал, что должен был бы неплохо провести время, однако буквально сходил с ума оттого, что не испытывал ничего похожего. Хотя в тот день я был такой не один: улыбки не задерживались на наших лицах.

Ари молчала, и я подумал, не зашел ли слишком далеко. В конце концов она покачала головой:

— Я не могу злиться на каждого туриста. Как тогда жить? Но скрывать то, что я всех их немного недолюбливаю, тоже не могу.

— А если бы они поймали того парня? Тебе было бы легче?

— Нет. — Она выдохнула так тяжело, что страницы учебника зашелестели. — Кроме того, прошло уже восемь лет. Он давным-давно уехал. Готова поспорить, он едва ли помнит Дом, который спалил. Непохоже, чтобы он сделал это злонамеренно.

Я почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз, когда осознал, что она имеет в виду. Ари оставила надежду.

Ее мрачное состояние отозвалось в моем сердце теплотой. Мы стали ближе. Сидя за столом напротив нее, я вдруг ощутил, что комната уменьшилась и мы слились в одно, как струйки воды, вытекающие из крана.

— Прости, — сказал я. — Не знаю, зачем я спрашиваю обо всей этой чепухе.

— Все нормально, — ответила она. И даже слегка улыбнулась. — Уж лучше спросить, чем намеренно не замечать, словно это какая-то жуткая катастрофа. Теперь я в порядке.

— Точно, — сказал я. — Конечно, ты в порядке.

— У меня есть Джесс, и Диана, и танцы, и, конечно, ты. — Она выпалила это на одном дыхании, словно не была уверена, имеет ли право заходить так далеко, накладывать на меня собственные права.