Тревожные люди

– Ты ведь воспитаешь ребенка не таким идиотом, который полезет в набитый автобус, не снимая рюкзак?

– Я сделаю все, что могу, – пообещала Юлия.

Эстель вспомнила и другого автора, который почти сто лет назад писал, что наши дети – это не наши дети, они сыновья и дочери жизни со всей ее тоской.

– Значит, ты справишься. Тебе не обязательно должно все время нравиться быть мамой.

Тут снова встряла Анна-Лена:

– Я, например, не люблю какашки. Ладно еще когда дети до года, но потом они какают, как лабрадоры. Взрослые лабрадоры, а не щенки.

– Я поняла, – поспешила кивнуть Юлия, чтобы прервать эту тираду.

– В определенном возрасте какашки меняют свою консистенцию, они становятся как клей, застревают под ногтями, потом пачкаешься по дороге на работу и…

– Спасибо! Спасибо, я все поняла! – перебила Юлия, но Анна-Лена не собиралась сдаваться.

– А самое худшее случается, когда они начинают приводить в дом друзей, и в твоем доме вдруг из туалета кричит очередной пятилетка: «Мне надо вытереть попу!» Какашки своих собственных детей – еще туда-сюда, но чужих…

– СПАСИБО! – опять перебила Юлия.

Анна-Лена поджала губы. Эстель хихикнула.

– Ты будешь хорошей мамой. И ты прекрасная жена, – заверила Эстель, словно угадала худшие опасения Юлии. Та положила ладони на живот и посмотрела на свои ногти.

– Вы думаете? Иногда мне кажется, что я все время ругаюсь на Ру. Хотя люблю ее.

Эстель улыбнулась:

– Она знает. Поверь мне, детка. Она по-прежнему может тебя рассмешить?

– Ага. Еще как.

– Значит, она наверняка знает.

– Вы даже не представляете. Она заставляет меня смеяться все время. Когда мы первый раз… ну, вы понимаете… – улыбнулась Юлия, но тут же осеклась, потому что не могла подобрать приличного слова, которое не покоробило бы двух пожилых женщин.

– Что? – в недоумении спросила Анна-Лена.

Эстель ткнула ее в бок и подмигнула:

– Ну вы понимаете. Когда они в первый раз «ездили в Стокгольм».

– О… – воскликнула Анна-Лена, покраснев с ног до головы.



Но Юлия, казалось, ее не слышала. Ее взгляд блуждал по стенам, в памяти всплыло, как в тот первый раз Ру пошутила в такси, когда они ехали домой. Юлия собралась рассказать как раз про это, но слова вдруг застряли в горле.

– Я… так странно, я совсем об этом забыла. Накануне я стирала белье, и белые простыни висели на двери в спальню и сушились. Когда Ру открыла дверь, простыни упали ей на лицо, и она вздрогнула. Она пыталась сделать вид, что все хорошо, но я почувствовала, как она вся содрогнулась. Я спросила, в чем дело, и сначала она не хотела рассказывать. Она не хотела, чтобы я чувствовала себя виноватой, боясь, что наш роман кончится, не успев начаться. Но я продолжала ныть и уговаривать, а у меня это очень хорошо получается, и мы проговорили всю ночь. Ру рассказала, как ее семья приехала в Швецию. Посреди зимы они пробирались через горы, и у каждого ребенка в руках было по белой простыне, чтобы при звуках вертолета лечь в снег и накрыться, чтобы их не было видно. А родители должны были разбежаться в разные стороны, ведь людям из вертолета было сложнее целиться в движущуюся мишень. Нет, я… Я не знаю, как…

Что-то треснуло в ней, как тонкий лед, покрывающий лужу, – сначала появились тонкие трещинки вокруг глаз, потом резко пошли во все стороны. Воротник почернел. Она вспомнила все, что той ночью рассказала ей Ру о жестокости, на которую способны люди в разгар проклятой войны. И вновь удивилась, как после всего этого Ру смогла вырасти человеком, способным заставить других смеяться. По пути через горы родители рассказали ей, что юмор – это последняя линия сопротивления: пока мы смеемся, мы живы; анекдоты и туалетные шутки – это бунт против безнадежности. Все это рассказала ей Ру в тот первый вечер, и после того разговора Юлия была готова провести с ней вместе все будни своей жизни.



Можно научиться даже жить с ее птицами.



– Роман в цветах, – тихонько сказала Эстель. – Это мне нравится. – Несколько минут она молчала, но потом не утерпела: – У меня тоже был роман! Кнут об этом не знал.

– Да вы что! – задохнулась Анна-Лена, решив, что это уже чересчур.

– Да, знаете ли, это случилось не так давно. Я уже была довольно стара. Кнут никогда не читал. Он считал, что писатели, как музыканты, – ничего не способны добиться в этой жизни. В нашем доме жил один мужчина, сосед, и, когда мы ехали в лифте, у него всегда была книга под мышкой. Как и у меня. Однажды он протянул мне свою и сказал: «Держите, я уже дочитал, а вам непременно надо прочесть». И мы стали меняться книгами. Он читал потрясающие вещи. Это было как… даже не найду слов, боюсь сказать, это было как отправиться в путешествие. Куда угодно. В космос. Так продолжалось довольно долго. Я стала загибать уголки на страницах, которые мне особенно нравились, а он писал небольшие комментарии на полях. Просто отдельные слова. «Прекрасно». «Так и есть». Сила литературы в том, что книга может стать любовным посланием, что можно признаться в своих чувствах, указав на чужие. Однажды летом я открыла книгу, и из нее посыпался песок, и я поняла, что она так понравилась ему, что он не мог ни на минуту от нее оторваться. Иногда страницы были покоробленными, и я понимала, что он плакал. Как-то в лифте я сказала ему об этом, и он ответил, что это знаю о нем только я.

– Тогда вы и… – кивнула Юлия с понимающей улыбкой.

– Нет, нет, нет, я… – пискнула Эстель, словно хотела сказать, что возможно, вероятно, вполне может быть, она и хотела, чтобы это произошло, но ничего такого не случилось. – Никогда и ни за что.

– Почему же? – спросила Юлия.

Эстель улыбнулась, горделиво и одновременно грустно. Улыбаться так позволяет только определенный возраст. И определенным образом прожитая жизнь.


– Потому что танцуешь с тем, с кем пришел на праздник. А я пришла с Кнутом.

– И что же… было потом? – поинтересовалась Анна-Лена.

Эстель дышала не торопясь, настоящих секретов у нее было немного, а может, этот и был единственным.

– Однажды в лифте он дал мне книгу, в которой лежал ключ от его квартиры. Он сказал, что все его близкие живут далеко отсюда, и ему хотелось бы, чтобы у кого-то из подъезда на всякий случай был ключ от его квартиры – «мало ли что». Я ничего не сказала, но у меня появилось чувство, будто, возможно он… хочет. Чтобы что-то произошло.

Эстель улыбнулась. Юлия тоже.

– То есть за все это время вы ни разу…

– Нет-нет-нет. Мы просто обменивались книгами. До тех пор пока несколько лет спустя он не умер. Что-то с сердцем. Его родственники выставили квартиру на продажу, прямо с мебелью. Я пошла туда и притворилась покупательницей. Ходила по дому, по его дому, трогала стол возле мойки, перебирала вешалки. В конце концов я машинально посмотрела на книжную полку. Это так удивительно – как хорошо можно узнать человека через книги, которые он читал. Нам нравились одни и те же голоса, один и тот же способ выражения мыслей и чувств. Я на несколько минут задержалась у полки с книгами, думая о том, кем мы могли бы быть друг для друга, если бы все сложилось иначе, где-то в параллельной вселенной.

– А потом? – прошептала Юлия.

– Потом я пошла домой. Но сохранила ключ от его квартиры. Кнуту я ничего не сказала. Это и был мой роман.



В гардеробной повисла тишина. Наконец Анна-Лена собралась с силами:

– А у меня никогда не было романов. Но однажды я поменяла парикмахера и потом не решалась пройти мимо старой парикмахерской в течение нескольких лет.

Не то чтобы эта история произвела сильное впечатление, совсем нет, но Анне-Лене хотелось не отставать. У нее никогда не было времени на романы – и как только люди все успевают? Это ведь такой стресс, думала Анна-Лена, зачем это надо. Сама она металась между работой и домом, туда-обратно, и вечно угрызалась, потому что она толком ничего не успевала ни там, ни тут. Хорошо, когда у других то же самое. Именно поэтому Анна-Лена была первой, кто сказал вслух:

– По-моему, мы должны попытаться помочь грабительнице.

Юлия посмотрела на Анну-Лену с уважением.

– Да! Я как раз об этом подумала. Наверняка этот захват заложников не входил в ее планы, – кивнула Юлия.

– Только я совершенно не представляю, как ей помочь, – сказала Анна-Лена.

– Да уж, полиция оцепила здание, бежать ей, к сожалению, некуда, – вздохнула Юлия.

Эстель выпила вина. Покрутила в руках пачку сигарет – при беременных курить нельзя, ни в коем случае, по крайней мере до тех пор, пока не опьянеешь настолько, что с чистой совестью сможешь сказать, что была пьяна настолько, что никаких беременных поблизости не заметила.

– Может быть, ей при… пере… одеться? – вдруг осенило Эстель, у которой уже немного заплетался язык.

Юлия недоверчиво покачала головой.

– Что? Кому переодеться?

– Грабительнице, – сказала Эстель, сделав новый глоток.

– В кого?

Эстель пожала плечами:

– В риелтора.

– В риелтора?

Эстель кивнула.

– Разве риелтор был в квартире, когда мы пришли?

– Нет… я только сейчас поняла.

Эстель снова пригубила бутылку. И снова кивнула:

– Но, по-моему, все полицейские поверят, что на показе квартиры присутствовал риелтор. Так что…

Юлия уставилась на нее. И расхохоталась.

– Если она притворится, что сдалась, и выпустит нас из квартиры, то может притвориться риелтором и выйти вместе с нами! Эстель, вы гений!

– Благодарю, – сказала Эстель и, зажмурив один глаз, заглянула в бутылку, пытаясь прикинуть, сколько там остается и когда можно будет закурить с чистой совестью.

Юлия с трудом поднялась, спустилась со стремянки и поспешила к двери, чтобы позвать Ру и рассказать ей об их новом плане; но только она собралась открывать дверь, как снаружи постучали. Не слишком громко, но так, что все три женщины вздрогнули, как если бы на них вдруг посыпались щенки вперемешку с бенгальскими огнями. Юлия приоткрыла дверь и увидела на пороге Кролика, смущенного до такой степени, на которую он только был способен.

– Извините. Не хотел вам мешать. Но мне велели надеть брюки.

– Ваши брюки здесь? – спросила Юлия.