Танцующая с лошадьми

– Новая семья, в которой я живу, милая. Кормят хорошо, но не так, как у нас. Когда ты вернешься, я приготовлю тушеную рыбу с чесноком, как ты любишь.

Его пальцы дернулись в ее руке. Это была поврежденная рука, которой он не мог шевелить. Она все говорила, словно ее ничего не значащая болтовня могла вернуть его к нормальной жизни.

– Хочешь попить?

Она взяла пластмассовый поильник с водой. Он едва заметно кивнул. Сара приложила поильник к его губам и слегка приподняла подбородок другой рукой, чтобы не пролить воду. Она давно забыла о брезгливости. Поняла, что если она не будет этого делать, то вряд ли кто-нибудь это сделает вообще.

– Temps[31], – сказал он.

Она взглянула на него.

– Хлеб. Chapeau[32]. – Он раздраженно закрыл глаза.

– Позвать медсестру?

Он нахмурил брови.

– Позволь, я посажу тебя удобнее. – Она поправила подушки, чтобы он не так сползал. Умело поправила постель, затем пижаму у шеи, чтобы он выглядел не таким беспомощным. – Так лучше?

Дед кивнул. Он казался побежденным.

– Ничего. Не унывай, Папá. Доктор сказал, все наладится, но это может случиться не скоро. Ты помнишь. Тебе нездоровится. Значит, все эти лекарства не помогли. Наверное, они что-то перепутали.

Его глаза неодобрительно затуманились. Ему не нравилось, что она относилась к нему покровительственно. Потом заметила, что он перевел взгляд на стол, где лежала ее сумка.

– Йогурт. Хочешь йогурта?

Он вздохнул с облегчением.

– Chapeau, – снова произнес он.

– Хорошо, – сказала Сара. – Chapeau.

Она достала из сумки чайную ложку и открыла коробочку с йогуртом.



Даже год спустя было трудно сказать, что именно привело к разрыву. Может, в подобных делах вообще не найти правды. Возможно, у каждого была своя правда. Как в суде, где нет абсолютов, а только точки зрения и все зависит от того, кто лучше аргументирует свою. Только разрыв случился задолго до того, как они могли изложить друг другу свои взгляды.

Поначалу, когда Мак ушел, Наташа говорила себе, что это к лучшему. Они были слишком разными. Постоянное раздражение опустошило ее, превратило в человека, который ей самой не нравился, и было очевидно, что оба в тот год были несчастливы. Возможно, если бы они проводили больше времени вместе, они поняли бы это скорее. Сколько раз она себе это говорила.

Сидеть одной в лондонском доме было невыносимо. В конце концов, как он любил шутить, это был «Дом, который построил Мак». Там все напоминало о нем, каждый сантиметр. Каждая комната кричала о том, что́ она потеряла: вот лестница, которую он перестроил, вот полки, которые он перевешивал дважды, пустота там, где стояли его книги и диски, где висела его одежда. Бо́льшая часть вещей, которые он взял с собой, хранилась на складе, и даже это беспокоило ее: вещи, которые они любили, выбирали вдвоем, пылились теперь в каком-то незнакомом месте, так как он стремился полностью исчезнуть из ее жизни.

– Остальное заберу через неделю или две.

Она стояла в прихожей, пригвожденная к месту. Вспомнила, как было холодно босым ногам на каменном полу. Кивнула, словно соглашалась, что это разумно. А потом, когда за ним закрылась дверь, медленно сползла по стене на пол. Неизвестно, сколько времени она сидела в оцепенении, придавленная масштабом случившегося.

Несколько недель, задолго до того, как семья и друзья узнали об их разрыве, по выходным, рано утром или поздно вечером, когда нельзя было спрятаться у себя в кабинете и уйти с головой в работу, она садилась в машину и уезжала. Ездила по улицам, по эстакадам шоссе, под мостами, по тускло освещенным дорогам с двусторонним движением. Останавливалась только на заправках. Слушала радио, разные ток-шоу. Звонившие в эфир должны были ей напоминать, что ее жизнь не так уж плоха, но отчего-то это не утешало. Слушала политические и научно-популярные программы, драмы, мыльные оперы. Музыку не слушала. Это было все равно что ходить по минному полю. Только казалось, все в порядке, и вдруг какая-нибудь песня разрывает душу. Под эту песню мы танцевали, а эта звучала, когда устраивали барбекю. Слезы лились по щекам, и она переключала станцию. Лучше слушать новости, недовольно ахать или изумляться диким точкам зрения.

Она забывалась, сосредоточившись на двух вещах: радио и дороге. Однажды в субботнее утро она оказалась в Кенте. У нее заурчало в животе, и она, к собственному удивлению, осознала, что в последний раз ела почти восемнадцать часов назад. Увидела кафе с витриной, оформленной нарочито в стиле добрых старых времен и выглядевшей как-то странно не по-английски. Съела половину сдобной булочки с маслом (в эти недели она с трудом заставляла себя съесть хоть что-нибудь), расплатилась и пошла прогуляться по деревне, вдыхая сырой осенний воздух. Она наслаждалась запахом дыма из труб, прелых листьев, острым горьковатым вкусом терновых ягод, сорванных с живой изгороди. И вдруг почувствовала себя лучше.

На домике перед ней висело объявление: «Сдается». Улица, похоже, вела к ферме, но Наташа дальше не пошла. Она набрала номер агента и оставила сообщение, что хочет снять дом, если он еще свободен. Впоследствии она скажет себе, что счастье за деньги не купишь, но для жизни со своим горем можно подобрать местечко поприятнее.

Потом на выходные, которые проводил без сыновей, с ней стал приезжать Конор. Он не был практичным, как Мак, но ему нравилось проводить время с Наташей. Он валялся на диване, читал газеты, разжигал огонь – исключительно чтобы им полюбоваться. Иногда помогал ей готовить. В хорошую погоду сидел на воздухе с пивом, наблюдая, как она приводит в порядок сад. Наташа плохо разбиралась в садоводстве, но в скором времени поняла, что ей доставляет удовольствие вырывать сорняки или копаться в земле, забывая на время несметное число городских трагедий, с которыми приходилось иметь дело на работе.

Она снимала коттедж уже почти год и летом порадовалась плодам своих трудов: на удобренной земле поднялись многолетники, расцвели розы, на яблонях уродились плоды. Женщина с фермы в конце дороги, которая оказалась конюшней, оставляла мешки с навозом у калитки.

– Спасибо, мне ничего не надо, – говорила Наташа, но та оказалась настойчивой.

– Мне его девать некуда. Чем больше удобрять розы, тем лучше.

В маленьком домике в Кенте она обретала душевный покой. Ее не связывало с ним ничего личного, и она постоянно была чем-то занята. Если она не приезжала туда на выходные, то не знала, чем себя занять.

А теперь прибавилась еще одна причина сбежать из Лондона. Почти год спустя Мак наконец решил забрать оставшиеся вещи.



– Ну, чем мальчики занимаются на этих выходных?

– Точно не знаю. Кажется, она везет их к своей матери.

– Не знаешь точно? Это на тебя не похоже.

– Она была такой мрачной, когда я их привез, что светской беседы не получилось.


Конор опустил уголки губ. Наташу поражало физическое проявление чувства обиды, которое переполняло его, когда он говорил о бывшей жене.

– Но ты сказал, им понравилось кататься на коньках, – напомнила она.

Они ехали в видавшей виды спортивной машине Конора. Он взглянул в зеркало заднего вида и перестроился. Сказал повеселевшим голосом:

– Не то слово. Я выглядел на льду как корова, а они через двадцать минут уже могли ездить задом наперед. У тебя воды нет? Во рту пересохло.

Она достала из сумки бутылочку, отвинтила пробку и протянула ему. Он приложил бутылку ко рту и стал пить.

– Водил их в ресторан, о котором я тебе говорила? С фокусником?

– Водил. Они были в восторге. Прости, хотел сказать, да забыл.

– Думаешь, захотят сходить туда еще разок?

– Почему нет? – Он сделал еще глоток воды. – Может, в следующую субботу. Почти уверен, мне их отдадут.

Наташа наблюдала за ним и взяла бутылку, когда он ее протянул. Она нечасто ночевала в квартире Конора. Никогда еще не видела она такого безликого дома. Если бы не фотографии сыновей, разбросанные игрушки и яркое постельное белье во второй спальне, его можно было бы принять за гостиничный номер. Жизнь Конора отличалась монашеским аскетизмом. У него была стиральная машина, но белье и одежду забирали в прачечную и возвращали чистыми и отутюженными, поскольку ему не нравилось, когда белье и одежда были разбросаны по дому. Он не готовил. Зачем, если в соседних ресторанах это делали лучше? Кухней не пользовались, и она сияла первозданной чистотой, но уборку почему-то делали дважды в неделю.

Как Наташа подозревала, в душе Конор был возмущен своей новой жизнью и его отказ пустить корни в служебной квартире означал, что он не собирается задерживаться в ней надолго. В коттедже в Кенте он немного расслаблялся. Когда он разжигал огонь, готовил барбекю или чинил полку, она видела, каким хорошим семьянином он, вероятно, когда-то был.

– Знаешь… мне следует держать язык за зубами, но, если дело Перси пройдет хорошо, Ричард, вероятно, захочет поговорить с тобой.

– О чем?

– Да ладно, будто сама не знаешь. – На его лице появилась легкая улыбка.

– Предложит стать партнером?

– Тебя это удивляет? В последнее время ты приносишь фирме доход, а дело Перси повышает нашу репутацию. Знаю, его смущало, что ты по преимуществу занимаешься семейным правом, но сам удивился, как быстро такие дела окупаются. Что у тебя на следующей неделе?

Она попыталась сосредоточиться, мысли вдруг разбежались.

– Очередная встреча с Харрингтоном по поводу дела Перси. Похищение ребенка. Да еще молодой человек, который хочет получить статус беженца, – проблема с установлением возраста. Тоже клиент Рави. – Наташа вспомнила, что не проверила свой телефон утром, и полезла за ним в сумочку. – Приезжает без документов, говорит, что ему пятнадцать. Местные власти утверждают, что это не так. Он подпадал под параграф семнадцать: властям пришлось бы оплачивать его опеку. Если им удастся доказать, что он старше, его передадут в Национальную службу поддержки политических беженцев. Как всегда, вопрос о расходах.

– Выиграешь?

– Будет трудно. Бремя доказательства, что он ребенок, лежит на нас. Моя единственная надежда – процессуальная. Он не подвергался предварительной проверке, когда встал вопрос о его возрасте. Я их на этом подловлю.

Документы на парня были составлены кое-как, и такие дела стало выигрывать все труднее: власти оказывали давление, а это означало, что все чаще ребенка либо признавали взрослым, либо просто отсылали в страну, из которой он бежал.

– Ты, похоже, не уверена. Насчет его возраста.

– Не знаю, что и сказать. То есть он не бреется и все такое, но может и врать. Они все нынче утверждают, что им пятнадцать.

– Цинично, Дока, да? Ты не такая.

– Это правда. Дети стали такие жестокие. – Она почувствовала на себе его взгляд.

– Ты так никому ничего не рассказала об этом иранском пареньке? – (Она удивленно на него посмотрела.) – Ну, о том, который все не давал тебе покоя. Мистер Расстояние. Который не пришел, откуда сказал. Или направился не туда, куда было нужно.

– Али Ахмади? Нет.

– Даже социальному работнику?

– Что я могла бы ему сказать? – Она скрестила руки на груди. – Какой от этого прок?

– И правильно. Могла бы себе навредить. Судить людей не твоя работа. Твоя работа – как можно лучше представлять их в суде, используя информацию, которую тебе предоставили. – Он взглянул на нее, очевидно догадавшись, что говорит покровительственным тоном. – Просто мне казалось, ты слишком переживала из-за него. Ну не мог парень пройти такое расстояние. Он не хотел обмануть тебя лично.

– Знаю.

Она и вправду восприняла это как личную обиду. Не выносила, когда ей врут. Поэтому до сих пор чувствовала свою вину перед Маком.

– Ты не могла знать, что он сделает.

– Не могла. Ты прав. Но теперь я смотрю на них другими глазами. Читаю резюме и ищу неувязки.

– В твои обязанности не входит давать юридическую оценку их рассказам.

– Наверное. Но это не отменяет того факта, что парень этот сейчас по дороге в Суд короны. И в этом есть часть моей вины.

– Ты слишком строга к себе. – Конор покачал головой. – Не учитываешь человеческую природу. Бог мой, если бы я так близко принимал к сердцу судьбы людей, которых представляю, мне вообще было бы не место в профессии.