Супербоги

Глава 4

Взрыв и вымирание




Мир стоял на пороге войны, публика читала про супергероев и требовала еще, особенно в комиксах. Герои в плащах и масках проникали во все свободные и доступные концептуальные ниши – а издатели с готовностью запускали в массовое производство цветные фантазии поколения детей, солдат и поклонников фантастики. Если одному недолговечному издательству выпадал краткий успех с птицекрылым героем, другое непременно опробовало хвостатого. Появились супергеройские ковбои (Виджиланте), супергеройские рыцари (Сияющий Рыцарь), супергеройские полицейские (Страж), а еще был Веселый Призрак, галантный аристократ восемнадцатого века[51]. Сначала один супергерой осторожно прощупал почву на рынке, затем их стало двое, а за ними пришли бесчисленные орды. Эта великая конденсация гроз и радуг из ничего породила колоссальное разноцветие невероятных, архетипических и решительно полоумных мужчин и женщин в масках.

Гонка супергероев с оригинальными фишками особо эффектно на всех парах влетела в тупик, когда появился Красная Пчела, антипреступное альтер эго некоего Рика Рэли[52]. Рик отправлялся геройствовать в костюме, который в 1978 году привел бы к немедленному аресту, выйди ты в нем за пределы «Студии 54»[53]. Но если Зеленый Фонарь защищался с помощью многоцелевого волшебного кольца, Красная Пчела выбрал более специфическое оружие.

Рэли хватило ума изобрести собственный «жалящий пистолет», который успешно вырубал противника дротиками. Можно было попросту зарядить пистолет и на том остановиться – уже получился бы вполне пристойный таинственный персонаж золотого века Красная Пчела. Но лишь одно гарантировало Рику Рэли безусловное превосходство над грязной изнанкой общества: рой дрессированных антипреступных пчел, которых он, пока преступность не вздымала голову, держал в пряжке ремня размером с пачку на десять сигарет. Основное наступательное оружие в пчелином арсенале Рэли, его главную пчелу, неизменно рвавшуюся в бой за справедливость, довольно трогательно звали Майклом. Однако, как отмечает жестокий автор статьи о Красной Пчеле в «Википедии», самцы пчел не кусаются, что ставит под сомнение полезность Майкла в любом столкновении с вооруженными бандитами или громилами Триад.

Что, нелепо? Ну да, нелепо. Но происходило кое-что еще: радикально заколдовывалась повседневность. В поисках свежих и оригинальных приемов создатели супергероев разбрасывали сети все шире, и волшебная пыльца фей из детских сказок касалась все новых и новых будничных деталей. Пчелы становились особенными, как в средневековых мистериях и иллюминированных рукописях. Скучное оборудование спортзала превращалось в смертоносный арсенал преступника по имени Спортсмастер[54]. Выброшенный железнодорожный фонарь оказывался таинственным артефактом, даровавшим великое могущество. В мире супергероев во всем крылась ценность, потенциал, тайна. Любого человека, любую вещь, любой объект можно было призвать на борьбу с тьмой и злом – преобразить в оружие, или воина, или супергероя. Даже пчелка по имени Майкл – в честь божественного ангела мщения Михаила – могла внести свой вклад в сражение с пороком.

На каждую профессию, каждый класс общества, каждый образ жизни находился свой супергерой или злодей. Нужен супергерой-юрист? Обратитесь к коренному американцу Джеффу Диксону, Бронзовому Ужасу[55]. Лейтенант ВМС Питер Ноубл охранял океаны в облике Плавника[56]. Тед Найт, он же Стармен[57], был астрономом. Дьюк О’Дауд, Человек-Метеор[58], водил такси. Слепой врач Чарльз Макнайдер, чье заболевание позволяло ему видеть в темноте, хитроумно догадался, что ни один человек в здравом уме не разглядит связи между красивым, ростом шесть футов два дюйма, доктором Макнайдером и красивым, ростом шесть футов два дюйма, Доктором Мид-Найт[59]. Дина Дрейк, Черная Канарейка, таранила городскую преступность, оседлав мотоцикл, а на досуге держала цветочный магазинчик. То была первая вспышка радуги, докембрийское изобилие мемов, предшествовавшее массовому вымиранию.



Супергерой, как джаз и рок-н-ролл, – сугубо американское творение. Этот гимн силе, здоровью и простой морали словно бы рожден из простодушной, прямолинейной, справедливой души Среднего Запада. Но чего-чего, а таланта к адаптации супергероям было не занимать: плодясь и размножаясь на страницах комиксов по всему Свободному Миру, они прекрасно впитывали местные стили – как молоко, поставленное в холодильник рядом с луком или бананами.

Британские супергерои – та еще сборная солянка, начиная со странных персонажей карго-культов, вроде Удивительного Мистера Икс из «The Dandy» 1944 года, первого местного сдера с Супермена. Этого придурочного эпигона в черных лосинах и черном плаще и нагруднике, закрепленном на ремне пряжкой с красным иксом, от близнецового сходства спасал лишь решительный отказ от суперменского профессионализма. Икса звали Лен Мэннерз, и его суперсила была плодом всего лишь усердных тренировок. Смахивал он на человека, который упоенно скопировал Супермена со слов другого человека, страдающего ранним Альцгеймером. Дизайн был простой и графичный, но от персонажа, как почти от всех британских супергероев, несло уцененкой, распродажей подержанных вещей и воскресным блошиным рынком. По себе он оставил затхлую вонь продуктов по карточкам и строгой экономии; костюм ему, вполне вероятно, сладили из всякой всячины, отрытой в лавке Армии спасения.

А еще были Эйс Харт, Атомен, Капитан Магнит[60] и сомнительный Электромен, бывший архипреступник Дэн Уоткинс, который получил суперспособности на электрическом стуле, поскольку запланированная казнь не задалась; в результате он пересмотрел свои взгляды и поклялся везде и всюду бороться со злом. Подобно американской родне, британские герои наряжались в тренировочные костюмы, которые должны были обтягивать фигуру, но как-то умудрялись мяться, выпирать и сидеть не по фигуре. Английские силачи воздерживались от методики Чарльза Атласа[61] и наращивали рыхлые некрасивые мускулы диетой из овсянки и солонины.

Мутации множились и в остальном мире. В Японии родился Астробой (1951), с его жреческой жестикуляцией и вскриками стаккато. Он был мальчиком-роботом, техно-Пиноккио, которого обновили и подчинили безжалостной логике и драме реального мира в «Плутоне» Наоки Урасавы 2003 года[62]. «Гигантор» (1964)[63] напрямую обращался к моей детской мечте о пульте дистанционного управления, который дал бы мне власть над тридцатифутовым механическим человеком. Я воображал, как сижу у него на спине и джойстиками насылаю его крушить стены и крышу моей школы. Позже, в 1965 году, появился Принц-Дельфин, который жевал «кислородную жвачку», чтобы дышать под водой[64]. Японским клоном Супермена был Ультрамен – крупный инопланетно-человеческий гибрид с душой героя[65].

Во Франции были Le Chat, Фантакс, Сатанакс[66] и еще несколько, тоже более или менее похожих на фармацевтические бренды. Вы, вероятно, не удивитесь, что герои эти были пикантными и зачастую беспринципными наследниками традиции Фантомаса, парижского супервора, созданного Пьером Сувестром и Марселем Алленом и нежно любимого сюрреалистами. Длинноногие героини – например, Барбарелла, космическая девица Жан-Клода Фореста, срисованная с Брижит Бардо, – практиковали свободную любовь и дарили нежностью роботов или даже монстров. Барбарелла с безмятежным взглядом наивной дебютантки трахалась с кем ни попадя по всему космосу. В кэмповой экранизации Роже Вадима 1968 года ее сыграла Джейн Фонда, – должен признать, фильм этот в ответе за мое лихорадочное сексуальное пробуждение и по сей день занимает драгоценный уголок в моих фантазиях.

В Италии были сплошь сексуальные кровожадные антигерои. В 1962 году сестры Анжела и Лючиана Джуссани создают Дьяболика, этакого Бэтмена наоборот. Таким мог бы стать Бэтмен, если б решил взаправду забить болт на закон. Дьяболик был очередной шикарной переработкой Фантомаса: гениальный вор, красавец, умница и невероятный богач. Ездил он на «Ягуаре И», и его постоянно сопровождала до безумия блистательная суперженщина Ева Кант. Персонажей великолепно и бесстрастно сыграли Джон Филлип Ло и Мариза Мелл в фильме 1968 года «Дьяболик»[67]. Успех Дьяболика вдохновил целые толпы антигероев-эпигонов и подъем неоднозначного итальянского жанра fumetti neri, «черных комиксов». Криминаль, Сатаник и Садистик[68] развивали ницшеанскую аморальность Дьяболика, обостряли его садизм и сексуальное насилие, что в итоге привело к запрету fumetti neri в середине 1960-х. Даже чудовище Криминаля кастрировали и вернули публике учтивым вором-аристократом, который, надо отметить, читателей особо не привлек (выпуск его комиксов был прекращен в 1974 году).

Наблюдать за тем, с какой бессознательной легкостью супергерои разных стран воплощали стереотипические черты своих родных земель, было почти неловко. Как и в музыке, все они играли свои версии американского звука, но лишь в Америке жили подлинные герои – бойскауты со взрывными сценами сражений, ослепительными костюмами и мыльными операми. Когда супергеройскую песню затягивали британцы, выходило занудство инди: гнусавое нытье, отшлифованное под хнычущим дождем. Европейские герои играли, как Серж Гензбур[69] – с отзвуком плутоватой, циничной сексуальности, бросавшей вызов истеблишменту. Японское звучание отдавало футуристическим электронным грохотом механических людей и чудовищ, эхом Бомбы.

Когда американские комиксы стали инклюзивнее и начали вводить свои версии иностранных персонажей, получалось у них в духе Международного Клуба Героев (1955), группы аналогов Бэтмена из разных стран. Среди них были национальные стереотипы: скажем, Легионер, который, выходя на бой с преступностью, одевался римским солдатом, или Мушкетер, сражавшийся с парижским преступным миром в костюме под д’Артаньяна. Рыцарь и Оруженосец, аристократический дуэт отца и сына, всякий раз, когда их призывал колокол в пасторском доме, облачались в латы и носились по булыжным улицам на мотоциклах, оформленных под средневековых боевых коней.

У британцев герои обычно происходили из легенд или исторических событий. Когда в «Марвеле» носочком попробовали воды британского рынка еженедельников и в 1976 году запустили «Капитана Британию», там заказали его американскому англофилу Крису Клэрмонту на том основании, что он раз-другой скатался на Британские острова и любил британские телесериалы – «Мстителей»[70], например. Он сразу обратился к каменным кругам псевдоартуровских легенд, и Капитан получил свои суперспособности и свой боевой посох в результате какого-то мистического кипежа с иллюминацией среди менгиров. Без Мерлина, естественно, тоже не обошлось.

Как доказал «Капитан Британия», супергероев можно слепить из ничего, полагаясь исключительно на местные легенды, так что вдобавок у нас завелись Бифитер, Годива с живыми волосами, Юнион Джек, Спитфайр, Черный Рыцарь, Джек – Тыквенный Фонарь[71] и многие другие.

Простейший вариант – придумать облик персонажа на основе национального флага, как у канадского супергероя по имени Оружие Альфа[72], чей в остальном элегантный цельный костюм строился на мотиве гигантских красных кленовых листьев. Его земляк Росомаха – порождение такого же условного подхода к национальным стереотипам, однако Росомахе удалось оторваться от корней, обрести некий баланс и стать одним из самых популярных комиксовых персонажей.



В годы Второй мировой войны идея супергероя распространялась лесным пожаром, но затем так же стремительно и загадочно сошла на нет. После 1945 года массовый читатель резко остыл, супергеройские комиксы исчезли, а им на смену пришли жанровые, которые в период 1945–1954 годов утроили объем продаж индустрии комиксов. Хорроры, вестерны, юмор, истории любовные и военные множились и приносили доходы, с которыми супергерои соперничать не могли. Улицы коллективного воображения американской публики заполонили зомби, наркоманы, радиоактивные монстры и потные бандиты – героев больше не осталось, и этот натиск некому было сдерживать.

Отчего супергерои прозвучали так мощно, а затем оказались на обочине? Только ли дело во Второй мировой войне, придавшей сверхлюдям столь насущную значимость? Конец войны погрузил американцев в новую эпоху изобилия и паранойи. У Соединенных Штатов было все, но они делили с врагами супероружие, способное самую солнечную вечеринку на заднем дворике превратить в безжизненную воющую пустыню. Удивительно ли, что в 1950-х воображение столь многих заполонил угрюмый экзистенциализм? На послевоенном Западе рентгеновское зрение отныне считалось проклятием из фильма ужасов.



Золотой век мы завершаем тем же, с чего начали, – Суперменом, одним из последних уцелевших после краткой экспансии и стремительного усыхания вселенной DC. Супергерои слишком быстро получили слишком много, но хотя большинство из них проспят еще не одно десятилетие, ни один торговый знак не умирает до конца. Супергероев, как тараканов или Терминатора, невозможно убить. Однако в 1954 году зловещий ученый, словно прямиком со страниц комиксов, попытался стереть их всех с лица земли и едва не преуспел.

Огни золотого века гасли, но Супермен, Бэтмен и Чудо-Женщина, получившие более широкое признание благодаря сериалам и сувенирке, отбраковку пережили. Герои дополнительных историй в «Adventure Comics» – Зеленая Стрела, Аквамен[73] – тоже сохранились (может, и незаслуженно), но уцелевшие процветали отнюдь не всегда.

К примеру, популярный телесериал («Приключения Супермена» 1953 года) упрочил статус Супермена как американской иконы, однако бюджет был ограниченный, и звезда сериала, симпатичный, но непростой Джордж Ривз, в воздух поднимался редко. В лучшем случае он запрыгивал в окно под углом, который наводил на мысль о методах проникновения, отличных от полета, – допустим, с батута. Сюжеты строились вокруг козней мелкотравчатых преступников Метрополиса и заканчивались тем, что Супермен проламывал очередную хлипкую стену и задерживал очередную банду банковских грабителей или шпионов. Пули отскакивали от его монохромной груди (сериал снимали и показывали до цветного телевидения, поэтому костюм Ривзу сделали в оттенках серого, а не красно-синий, который недостаточно контрастно смотрелся бы на черно-белом экране).

Ривзу было под сорок, и Супермен из него получился патрицианский – с сединой на висках и конституцией, намекавшей скорее на немолодое пузо, чем на «кубики», однако он укладывался в шаблон истеблишмента пятидесятых: фигура отеческая, консервативная и надежная. В комиксах проблема с Суперменом была еще нагляднее. Имитируя кухонные масштабы сериала, авторы и художники Супермена транжирили его эпический потенциал на нескончаемую череду гангстеров, хулиганских шутников и воров. Персонаж, родившийся в футуристическом взрыве цвета и движения, поблек в черно-белых декорациях, придавленный к земле раздутыми правилами реального мира, который обрезал ему крылья и сковал его бунтарский дух. Супермен очутился в хитроумной смертельной ловушке, какая не пришла бы в голову даже Лексу Лютору. Супермена – даже Супермена – приручили и одомашнили в мире, где мечты не просто не устремлялись в небо, а не долетали даже до потолка.

Комиксы пятидесятых помрачнели, наполнились кровью и ужасом. Примечательна история EC Comics – издательства, поднявшегося после того, как волна супергероев схлынула; сюжет вызвал панику по всей стране. Об этом подробно пишут в других работах – в книге Дэвида Хайду «Десятицентовая чума: великая комиксовая паника и как она изменила Америку» на пятнадцати жутких страницах перечисляются художники и писатели, зачастую молодые и многообещающие, которые после комиксовых чисток пятидесятых не работали больше никогда. Но эта книга – про супергероев, а супергероям выдались на редкость трудные времена.

Вообразите, как откликнутся ваши сотрапезники на званом ужине нынче вечером, если вы за столом оголите нарумяненные соски и гордо провозгласите свою страсть к жесткой педофильской порнографии. Сейчас в это трудно поверить, но в 1955 году возмущение, которым логично было бы встретить такое ваше признание, целило в художников, писателей, редакторов и всех прочих игроков индустрии комиксов. Комиксистов изображали хитроумными растлителями малолетних, а их работы – монструозными порождениями, которые специалисты замыслили нарочно, дабы обратить младые впечатлительные умы к преступности, наркомании и извращениям.

Зачинщиком этой кампании за аннигиляцию целого жанра искусства выступал престарелый психиатр по имени Фредрик Уэртем, немалыми своими познаниями и авторитетом подкреплявший долгосрочную пропаганду ненависти к комиксам. Его бестселлер 1954 года «Соблазнение малолетних» винил комиксы и их создателей во всех социальных бедах, что постигали американских детей.

Впрочем, гнев доктора Уэртема распаляли не только зачастую безвкусные хорроры EC Comics. Всего сильнее и почти необъяснимо его возмущали невинные и бедствующие супергеройские комиксы. Как и надлежит хорошему хищнику, он чуял их слабость и знал, что в защиту комиксов, вероятнее всего, не возвысится ни один внятный голос. Если такой вот «эксперт» утверждал, что это порнография, – значит это порнография. В содержании комиксов обнаруживалось мало оскорбительного, так что Уэртему пришлось зарываться глубже в плодородную почву подтекста – и оттуда он извлекал обоснования для пылкой атаки, что велась с тем самым зверским, невежественным пренебрежением к правде, какая, вообще-то, приписывалась врагам Америки.

К примеру, в том, что Бэтмен жил вместе со своим подопечным Диком Грейсоном (Робином) и дворецким Альфредом, добрый доктор с уверенностью различал «сбывшуюся мечту о совместной жизни двух гомосексуалистов». Может, конечно, два каких-то гомосексуала и впрямь о чем-то подобном мечтали. Надо бы спросить у них.

Да, с позиций всезнающего взрослого легко разглядеть в Брюсе Уэйне признаки андрогинности. Можно, особо не напрягаясь, подкрутить знакомые элементы истории Бэтмена, пока во всей своей чернорезиновой красе не проступят имплицитные фетишистские и гомосексуальные подтексты условного сценария «три поколения мужчин живут вместе в роскоши и беззаконии». Режиссер Джоэл Шумахер одолел часть этого пути в своем всеми ненавидимом фильме 1997 года «Бэтмен и Робин», где главные роли сыграли Джордж Клуни, Крис О’Доннелл и Майкл Гоф. Можно аргументировать сатанинское и даже сексуальное трансгрессивное обаяние Бэтмена в глазах взрослой аудитории: богатый, буквально плутонический – из подземного царства – Бэтмен обитает в подземном же тайном логове, одевается в крутую черную кожу, общается с маленьким мальчиком в трико и не имеет постоянной подруги. Не исключено, что однажды еще появится великая гомосексуальная история Бэтмена, где он, Робин, а возможно, и Альфред в перерывах между сценами погонь на бэтмобиле будут засаживать друг другу, как отбойные молотки, но могу заверить голодного призрака доктора Уэртема, что юные читатели «Бэтмена» видели в этих комиксах лишь воплотившуюся грезу о свободе и невероятных приключениях. В анналах извращений место Уэртему, а не Бэтмену.

Само собой, «Чудо-Женщину» доктор Уэртем со своих гривуазных позиций выставлял возмутительной лесбиянкой, жительницей острова распутных воинственных дайков, склонных к ритуальному бондажу и доминированию. Поразительно, однако, что он как будто не замечал более откровенных причуд в образе жизни своего соперника, такого же поп-психолога Марстона, а вместо этого вцеплялся в явно лесбийский смысл излюбленной присказки Чудо-Женщины «СТРАДАЛИЦА САПФО!», несомненно вызывавшей в стробоскопическом воображении доброго доктора предсказуемые образы.


Но основной удар ненависти Уэртема принял на себя Супермен – благодушный Супермен. Описывая Человека из Стали как фашистское искажение истины, задуманное для того, чтобы дети чувствовали себя недоразвитыми и тяготели к правонарушениям, Уэртем высказывался окольно:

Как уважать работящих мать, отца или учителя – они ведь такие неинтересные, они внушают тебе общепринятые правила поведения, хотят, чтобы ты обеими ногами стоял на земле, и не могут улететь в небо, даже фигурально выражаясь? Психологически в детских умах Супермен подрывает авторитет и достоинство обычных мужчин и женщин.



То есть, диагностировал Уэртем, дети настолько недоразвиты, что не умеют отделять нелепые фантазии из комиксов от повседневной реальности, а посему уязвимы пред лицом слабо завуалированного гомосексуального и антиобщественного содержания.

Я скорее верю, что истинно обратное: отделять факты от вымысла труднее как раз таки взрослым. Ребенок знает, что настоящие крабы на пляже не поют и не болтают, как мультяшные крабы в «Русалочке». Ребенок читает историю, принимая на веру всевозможнейших причудливых существ и абсурдные события, потому что ребенок понимает: в истории другие правила и эти правила допускают примерно что угодно.

А вот взрослые отчаянно барахтаются в вымысле, постоянно требуя, чтобы вымысел соответствовал законам повседневности. Взрослые задают дебильные вопросы – как Супермен может летать, как Бэтмен умудряется днем управлять многомиллиардной бизнес-империей, а ночью бороться с преступностью, хотя ответ очевиден даже маленькому ребенку: потому что это понарошку.

В результате нападок Уэртема комиксы стали жертвой общенациональной травли. Добрые американцы, выросшие на безобидных приключениях Супермена и Бэтмена, собирались горластыми толпами, кипами жгли супергеройские комиксы, и разноцветные оптимисты из грез обращались в пламя и пепел, дым и золу. (Не пройдет и десяти лет, такие же стаи болванов с таким же безмозглым задором станут швырять в такие же костры пластинки Beatles.)

В 1954 году слушания в конгрессе нанесли EC Comics увечья, от которых издательство так и не оправилось. Противозаконные публикации вычистили с рынка, а оставшиеся издатели во имя выживания сбились в кучу и состряпали драконовский Кодекс Комиксов, требовавший, чтобы содержание подходило для детей. Своей подлой механизированной полнотой, четким проговариванием того, что можно и нельзя, самим тоном своим Кодекс был, как тогда выражались, советским. Во многом он – порождение схожих обстоятельств – дублировал Кодекс Хейса 1930 года[74], которому надлежало преобразить пикантные, головокружительные голливудские картины в безвредные и бесполые сказочки. По Стране Свободных гордо шествовала полиция мыслей:

• Недопустимо изображение полицейских, судей, государственных чиновников и почтенных организаций, вызывающее неуважение к власти.

• Изображение живых мертвецов, пыток, вампиров и вампиризма, кладбищенских воров, каннибализма и оборотней, а также предметов, с ними связанных, запрещено.

• Надлежит воспитывать уважение к родителям, пропагандировать моральный кодекс и достойное поведение.



И так далее. Комиксы, исполнявшие установленные требования, выходили со штампом «Одобрено Комнадзором» в правом верхнем углу. Комиксы без штампа Коллегии по Надзору за Исполнением Кодекса Комиксов вряд ли возьмут на распространение, вряд ли выставят на журнальных стойках – им, таким образом, грозило вымирание, так что в интересах издателей было подчиниться. Теперь кажется, что под угрозой оказался сам формат, породивший супергероев, двумерная вселенная, где они обитали.

Золотой век закончился. Но мир, где герои умирали, нуждался в героях как никогда. Америка пятидесятых была нервной страной, тонула в паранойе и балансировала на грани термоядерного уничтожения. По ночам, в одиночестве, посреди беспрецедентной роскоши, после успешно выигранной мировой войны американцы дрожали в небывалом страхе; пугали их Бомба, Коммунист, Гомосек, Негр, Подросток, Оно[75], Летающие Тарелки, Экзистенциальная Пустота. Разворачивалась космическая гонка, люди устремлялись в непознанную бесконечность, а революционные исследования сексуальных привычек американцев, проведенные Кинси[76], открывали влажные сокровищницы застегнутой на все пуговицы внутренней жизни страны, обнажали сновидческий мир полихроматических полиморфных перверсий, что разыгрывались под масками патриархов с трубками и степфордских жен. Разновидностей страха было не меньше, чем брендов жевательной резинки.

И, обратив взор внутрь в поисках спасения от этих залитых солнцем ужасов, Америка узрела Тень, и, моргая, на свет из подпола явилась многоголовая тварь: в дискурс были допущены выживальщики, расщепление личностей, контактеры с НЛО, вроде Джорджа Адамски[77], и люди жадно слушали. Бродяги Дхармы и битники, обитавшие на отшибе, кристаллизовались в движение. Нелепые, преступные, безумные и вдохновенные выходили, точно морлоки, из подвальных ночных клубов, плюясь стихами. Подъему этих маргиналов способствовало распространение психоделиков и марихуаны – джазовый андерграунд заразил ими художественные школы и зарождающуюся рок-н-ролльную культуру. Позыв взять под контроль и приручить американское подсознание порождал новые объекты, которые тоже следовало контролировать, все новые и все более странные идеи, которые надлежало понять, разъяснить и убрать подальше.

К середине двадцатого века история развивалась слишком стремительно, кричала все пронзительнее, и казалось, что прилив будущности уже не остановить. В конечном итоге выяснилось, что все нестабильно. И война, и мир, и «я». В этом разогнавшемся, опосредованном мире разобрались бы, может, разве что супергерои, но все они исчезли – до последнего мужчины, до последней женщины: напуганные враги изгнали их за дальние пределы тьмы.

Впрочем, вскоре они вернутся, воспарят выше, быстрее и дальше прежнего. Собственно говоря, так высоко, далеко и быстро, что вместить их сможет лишь целая новая эпоха.





Часть II. Серебряный век





Глава 5

Супермен на кушетке




В 1958 году комиксы про Супермена по-прежнему продавались прекрасно – тщательно соблюдая догматы Кодекса Комиксов и копируя формулу популярного телесериала, они пережили годы охоты на ведьм. Когда в 1958-м кресло редактора занял Мортимер Уайзингер, продажи «Супермена» превысили даже тиражи диснеевских журналов – Супермен стал самым популярным комиксовым персонажем в мире.

Морт Уайзингер, которого сценарист Рой Томас, как известно, описывал словами «злобная жаба», был редактором по сценариям телесериала «Приключения Супермена», а затем вернулся в Нью-Йорк перелицовывать комикс. Другие комиксы пытались заинтересовать публику постарше, однако Уайзингер нацелился на гигантскую аудиторию детей послевоенного беби-бума. Чтобы умные, активные дети 1950-х не отвлекались, Уайзингер и его авторы сменили скучный реализм телесериала и вдохновленных им комиксов на научно-фантазийные зрелища, каких не покажешь в кино и по телевизору. Не существовало других популярных форматов, где можно было бы хоть отчасти правдоподобно и ярко показать, как люди швыряются друг в друга планетами. При поклоннике фантастики Уайзингере Супермен достиг могущества, прежде доступного лишь индуистским богам.

Даже обложки стали завлекательнее, превратились в заманчивые рекламные афиши. В сороковых и начале пятидесятых типичная обложка Супермена изображала его в классической позе: он поднимал автомобиль, брал на буксир лайнер или размахивал звездно-полосатым флагом. Но Уайзингер предпочитал сенсационные «ситуативные» обложки с речевыми пузырями и невероятными мизансценами, которых не поймешь, если не купишь выпуск. Как ни странно, параллельно с этой космической эскалацией истории становились интимнее и универсальнее. В гармонии с психоаналитическим движением (и чтобы увиливать от Кодекса) Уайзингер развил в себе необычайную способность любую грязную крупицу коллективного бессознательного превращать в любопытным образом увлекательные истории для детей.

Супермен теперь вырос – он стал зрелым патриархом, и его – чистыми линиями пятидесятых – рисовал художник с неудачным именем Уэйн Боринг[78].

Боринг познакомил нас с классическим Суперменом. Статичным. Консервативным. Сдержанным. Неугомонный футурист, бунтующий против истеблишмента, исчез; рисунки Боринга были безвоздушны, как римские фрески. Джо Шустер пытался уловить скорость проходящего времени, а Боринг все замедлил, одиночные мгновения кристаллизовал в миф. Появилась странная, формальная отстраненность, арка просцениума, постоянная дистанция между читателем и действием. Весь космос Уэйна Боринга сводился к квадратику два на два дюйма. Его сглаженные элегантные планетки бильярдными шарами плавали в сгущенной, расплющенной вселенной, где космос не был ни безбрежным, ни пугающим – он был замкнутым и кишел жизнью и разноцветьем. В одной и той же бесконечно повторяемой позе бегущего по воздуху Человек из Стали непринужденной трусцой перемещался с панели на панель, стоически не меняясь в лице и преодолевая непостижимые дистанции в световые годы. В одном текстовом блоке могли миновать эпические века. Между диалоговыми пузырями рушились династии, а пока перелистнешь страницу, успевало состариться солнце.

Но с другой стороны, то был игрушечный мир, созерцаемый через обратный конец телескопа. Боринг уменьшал вечность, чтоб она умещалась в маленьких ладошках. Сокращал бесконечность, чтоб она влезла в камею. И все это – ради служения великому открытию эпохи Уайзингера: человеческие эмоции способны разрастаться, заполняя просторы космоса и бесконечное время. Вот для чего нужны были скупые, сдавленные штрихи Уэйна Боринга – удерживать под контролем и вылеплять громоподобное извержение дионисийского штурм-унд-дранга, оживлявшего эти страницы.

Все истории были про эмоции. Супермен пятидесятых погружался в цунами необъятных и бесстыдных чувств, разбивавших юные сердца и ослеплявших звезды. Социалистические фантазии о могуществе, ура-патриотическая пропаганда и прибамбасы, на которых строились предыдущие двадцать лет приключений Супермена, уступили место катастрофическим историям о любви и утрате, вине, горе, дружбе, каре, ужасе и искуплении, библейским по масштабу и первобытной чистоте. Богоподобный Супермен Уайзингера становился все больше похож на нас. Он был Америкой пятидесятых – с ее атомным кулаком, смертоносным заклятым врагом, храбрыми союзниками. Как и Америка, он был небезупречным колоссом, защитником Земли от сил тирании, что прятались за железным занавесом, и тем не менее как-то жил с расколом внутри – с навязчивыми угрызениями, растущей неуверенностью, страхом перемен и ужасом конформизма.

Уайзингер ходил к психотерапевту, и авторы добывали истории из необогащенной железной руды его сеансов. Вся психика редактора нагишом лежала на секционном столе – комиксы никогда не видели столь невероятного и бесстыдного развертывания чистого символизма. Собственно говоря, ничего подобного не случалось до самого появления грандиозных психоделических комиксов начала семидесятых.

Возьмем, к примеру, бутылочный город Кандор. Кандор был столицей Криптона, родной планеты Супермена, и считался уничтоженным. На самом же деле злодей Брейниак уменьшил его и сохранил в стеклянной бутылке. Эта живая диорама, этот муравейник с настоящими людьми ужасно нравился детям и подчеркивал детскую природу Супермена этой эпохи. Под бутылочным стеклом хранились утерянные воспоминания, и Супермен мог тайком попасть в Кандор, очутиться в мире, который оставил позади. Кандор был снежным шаром и музыкальной шкатулкой, олицетворением горьких и радостных воспоминаний из всех фильмов, что были и будут сняты за всю историю. Кандор – звонкий голос утраченного мира, прошлого, которого не случилось, недоступного. Кандор – угрызения совести выжившего, наделенные новым смыслом.

Супермена пятидесятых одомашнили и поставили в центр странного нуклеарного семейства, среди друзей, врагов и родственников. Уайзингер брал уроки у Капитана Марвела и его Семейства. Многие его любимые авторы – Отто Биндер и Эдмонд Гамильтон, например, – приложили руку к мифологии Капитана Марвела и адаптировали этот стиль к миру иных грез – более резкому, угловатому и параноидальному. Эта нуклеарная семья светилась в темноте. Супермен больше не был единственным выжившим представителем потерянной инопланетной цивилизации – рядом с ним появилась череда суперспутников, которых хватило бы на целый семейный фотоальбом. Суперсобака по имени Крипто у него уже была, а тут он обнаружил, что имеется и кузина, красавица-блондинка Кара Зор-Эл, которая вместе с супермартышкой Беппо тоже умудрилась пережить уничтожение Криптона. Были истории о детстве и юности Супермена (тогда его звали Супербой) и о его комически суперсильном младенчестве (Супербеби). Лоис Лейн хватило популярности дорасти до собственного ежемесячного комикса. Как и Другу Супермена Джимми Ольсену.

Едва заявив о себе на страницах личного комикса, молодой Ольсен рыбкой нырнул в фантастический мир физических метаморфоз, типичных для серебряного века. В случайно выбранных выпусках мы наблюдаем, как Джимми преображается в мальчика-дикобраза, гигантскую черепаху, оборотня, Эластичного Парня и «человеческий небоскреб», даже не делая пауз, чтобы поразмыслить над происходящим. Ни к долгосрочным дурным последствиям, ни к неврозам эти трансформации никогда не приводили.

Вторжение фантастического в повседневное шло по всем фронтам, и даже первая любовь Супербоя, обитательница маленького городка рыжеволосая Лана Лэнг, соседская девочка-делюкс, тоже начала двойную карьеру Насекомой Девчонки, посредством «инопланетного кольца» перестраивая тонконогое миниатюрное тело канзасской королевы школьного бала в тушу гигантской осы или исполинского мотылька, с раздутым животом и подвижными усиками, но со стройным человеческим торсом и головой, отчего зрелище пугало вдесятеро сильнее. Как и Джимми, Лана не переживала ни физического ужаса, ни психологических травм, превращая свой подтянутый подростковый живот в чудовищное паучье брюхо, щелкая хитиновыми передними ногами и выпуская суперпрочный шелк из прядильного органа, который возникал на месте нормальных канзасских ягодиц. Если бы Грегор Замза, кроткий коммивояжер Франца Кафки, родился под солнцем зарождающейся вселенной DC, он бы, возможно, бросил свои невероятные тараканьи силы на борьбу с преступностью и несправедливостью. А вскоре его бы уже позвали в Лигу Справедливости. Кафке и в голову не приходило, что его изгои могут оказаться героическими, как Люди Икс, эксцентрично блистательными, как Джимми Ольсен, или роскошными, как законодательница журналистской моды и лауреатка Пулицеровской премии Лоис Лейн.