Страна чудес без тормозов и Конец света

– В офисе ей больше нравится. Там у нас и кухня, и душ – все, что нужно для жизни. Домой приходит раз в неделю, не чаще…

Я вежливо кивнул и принялся за кофе.

– Но ты, как я понял, все же нашел с ней общий язык? – спросил старик. – Каким образом? Телепатия или что?

– Чтение по губам. Я когда-то ходил на бесплатные курсы. Свободного времени было много – дай, думаю, выучу, вдруг пригодится.

– Ах да, конечно! Чтение по губам… – Старик понимающе закивал. – Очень полезное искусство. Я тоже занимался. Хочешь, поболтаем немного без звука?

– Э-э… не стоит, – испугался я. – Давайте уж как обычно.

Немого общения с внучкой мне сегодня хватило.

– Конечно, чтение по губам – очень примитивное искусство, – продолжал он. – Есть свои недостатки. И в темноте ничего не видать, и на губы собеседника постоянно смотреть приходится. Но в переходный период это хорошее подспорье. Ты поступил очень прозорливо, когда решил заняться чтением по губам.

– В переходный период?

– Именно, – кивнул старик. – Рассказываю только тебе… Очень скоро весь мир станет беззвучным.

– Беззвучным? – машинально повторил я.

– Да. Без всякого звука. Ведь для дальнейшей эволюции человека звук не нужен. Напротив – он ей будет только мешать. И потому придется отключать звук с утра до вечера.

– Интересно, – сказал я. – То есть пение птиц, шум моря, музыка – все это исчезнет?

– Безусловно.

– Как-то слишком… безрадостно.

– Что поделать? Эволюция – вещь очень жесткая и печальная. Жизнерадостной эволюция не может быть по определению.

Старик встал с дивана, подошел к столу, вынул из ящика крохотные кусачки для ногтей, снова сел на диван и принялся обстригать по порядку ногти сначала на правой, затем на левой руке.

– Исследования пока не закончены, – продолжал он. – Подробностей я тебе сообщить не могу, хотя в целом все именно так. Но я хочу, чтобы ты никому об этом не рассказывал. Если узнают кракеры, случится непоправимое.

– Об этом не беспокойтесь. Никто не хранит чужие секреты лучше конверторов.

– Ну, тогда слава богу. – Старик с облегчением вздохнул и открыткой смел обрезки ногтей со стола в урну. Взял очередной сэндвич, посолил и с аппетитом вцепился в него зубами.

– Не подумай, что хвастаюсь, но ведь и правда – объедение! – проговорил он, жуя.

– Значит, она прекрасно готовит? – спросил я.

– Да нет, я бы не сказал… Но сэндвичи – ее коронное блюдо. Остальное, правда, тоже вкусно получается. Но с сэндвичами не сравнить.

– Стало быть, редкий дар, – сказал я.

– Вот-вот! – закивал старик. – Так и есть. А ты, похоже, отлично ее понимаешь. Тебе я, пожалуй, со спокойным сердцем мог бы доверить свою девочку.

– Мне? – удивился я. – Доверить? Только потому, что я похвалил ее сэндвичи?

– А разве они тебе не понравились?

– Очень понравились, – ответил я. И ненадолго – так, чтобы не помешало работе, – представил облик толстушки. А потом снова отхлебнул кофе.

– Мне кажется, в тебе что-то есть. А может, наоборот, чего-то нет… Хотя, наверно, это одно и то же.

– Иногда мне и самому так кажется, – признался я.

– Мы, ученые, называем это «состоянием в процессе эволюционного отбора». Рано или поздно ты еще поймешь: эволюция – очень жестокая штука. А как ты считаешь: что самое жестокое в эволюционном отборе?

– Не знаю. Что?

– В нем нет места для прихотей. На ход эволюции не могут влиять чьи-то личные «хочу – не хочу». Все равно, что воздействовать на ураган, землетрясение или наводнение. Предугадать невозможно, сопротивляться бесполезно.

– Хм-м, – задумался я уже в который раз. – Значит, ваша эволюция требует, чтобы звуки исчезли? И чтобы я, к примеру, потерял дар речи?

– Точнее говоря, не совсем. Есть у тебя дар речи или нет – в принципе, не так важно. Поскольку сам дар речи – не более чем ступень эволюции.

– Не понимаю, – сказал я. В таких вещах я вообще человек откровенный. Если мне все понятно, я так и скажу: «понятно». А уж если чего-то не понимаю – говорю, что не понимаю, и баста. Никаких размытых формулировок. Я убежден: чаще всего люди конфликтуют именно потому, что нечетко формулируют абстрактные понятия. Тот, кто предпочитает размытые формулировки, неосознанно, в глубине души, сам ищет конфликта. Никакого другого объяснения я этому не нахожу.

– Впрочем, ладно. Давай пока на этом закончим, – сказал старик и снова захохотал. Уох-хо-хо. – А то залезем в такие дебри, что ты не сможешь работать как следует. Поболтаем потом как-нибудь.

Я не возражал. Пропищал будильник, и я снова засел за стирку. Старик же достал из ящика нечто вроде миниатюрных стальных щипцов для камина, взял в правую руку и принялся разгуливать вдоль стеллажей, легонько постукивая странным инструментом по черепам и слушая, как они отзываются. Так маэстро, любуясь своей коллекцией скрипок Страдивари, выбирает то одну, то другую, вскидывает к плечу и проверяет на щипок струну. Старик просто слушал звуки, но во всем его облике проглядывала невообразимая для обычного человека любовь к черепам. Однако еще сильнее меня поразила богатейшая гамма звуков, которые эти черепа издавали. От звона бокалов с виски – до стука огромных цветочных горшков. Когда-то на каждом из черепов были мясо и кожа, в каждом – пускай и в разных объемах – находился мозг, который ежесекундно наполняли мысли о еде, сексе и бог знает о чем еще. Теперь от всего этого остались только звуки. Самые разные: хрустальных бокалов, цветочных горшков, водопроводных труб и коробок из-под бэнто.[6]


Я представил, как на одной полке стоит моя собственная голова – без кожи, мяса и мозгов, а старик постукивает по ней стальными каминными щипцами. Странное ощущение. Интересно, что он прочитал бы в звуке моего черепа? Мои воспоминания? Или то, чего и в памяти нет? Мне стало не по себе.

Смерти как таковой я не особенно боюсь. Как сказал Шекспир, «кто помрет в этом году, застрахован от смерти на будущий».[7] С этим, хорошенько подумав, согласиться несложно. Но вот с тем, чтобы мой череп после смерти выставляли на полку и колотили по нему щипцами для угля, соглашаться неохота, хоть тресни. Сама мысль о том, что после смерти из меня будут что-то вытаскивать, заставляет содрогнуться. Конечно, жизнь моя не сахар. Но я, по крайней мере, распоряжаюсь ею по своему усмотрению. А потому и смерть меня не очень пугает. Не больше, чем Генри Фонду в «Уорлоке». Однако я хочу, чтобы после смерти меня оставили в покое. Египетские фараоны знали, что делали, когда завещали муровать себя в пирамиды.

Через несколько часов стирка закончилась. Трудно сказать, сколько времени она заняла, но, судя по усталости, никак не меньше часов восьми-девяти. В общем, поработал неплохо. Я встал с дивана и размял затекшие мышцы. В инструкции нейроконвертора указаны двадцать шесть групп мышц, которые следует разминать. Если после каждой конвертации разминать их как полагается, мозг избавляется от стресса, что продлевает жизнь самого конвертора. Профессия эта появилась относительно недавно, и пока никто не может сказать, сколько жизни отмерено конвертору в среднем. Кто говорит – десять лет, кто – двадцать. Кто мрачно шутит: «Работай, пока не помрешь». Кто предсказывает раннюю инвалидность. Но это все – предположения. Сейчас я могу лишь расслабить двадцать шесть групп мышц, как требуется. А предположения оставим предполагающим. Я тут уже ни при чем.

Я сидел на диване с закрытыми глазами, расслабив двадцать шесть групп мышц, и неторопливо собирал вместе левую и правую половинки мозга. Закончилась очередная работа. Все по инструкции.

На столе перед стариком громоздился череп какой-то большой собаки, а рядом лежала фотография этого черепа. Вооружившись штангенциркулем, он снимал размеры черепа и карандашом наносил на фото цифры.

– Закончил? – спросил старик.

– Закончил, – ответил я.

– Молодец. Здорово потрудился, – похвалил он.

– Сейчас я пойду домой спать. Завтра или послезавтра сделаю шаффлинг и на третий день к обеду доставлю вам результаты. Идет?

– Хорошо, хорошо, – закивал старик. – Только ни в коем случае не опаздывай. После обеда будет уже поздно. Повторяю, случится непоправимое.

– Я понял, – сказал я.

– И ради бога, поосторожнее с данными! Если их украдут, огромные проблемы возникнут и у меня, и у тебя.

– Не волнуйтесь. Мы проходим очень жесткую подготовку. Никогда еще не случалось, чтобы у конвертора средь бела дня выкрали результаты конвертации.

Я задрал левую штанину, вытащил из потайного кармана под коленом плоский контейнер из ферропластика, вложил туда гильзы с данными и запер на специальный замок.

– Как открывать замок, знаю только я. Если пробует открыть посторонний, документы уничтожаются.

– Неплохо придумано, – оценил старик.

Я вернул контейнер под колено и одернул штанину.

– Может, сэндвичи доешь? – предложил он. – Я, когда работаю, почти не ем ничего. Пропадут – жалко будет…

Я чувствовал, что не наелся, и умял все сэндвичи до последнего, как мне и предложили. Старик самозабвенно съел все огурцы, оставив только сыр с ветчиной, но я не делал из огурцов культа, и мне было все равно. Старик налил мне еще кофе.





* * *


Я снова облачился в дождевик, нацепил «консервы» и с фонариком руке отправился назад по тропинке. На этот раз старик не пошел меня провожать.

– Я уже включил ультразвук. Жаббервоги не скоро сюда сунутся, – заверил он. – Они сами не любят здесь шастать. Их кракеры натравливают. Поэтому чуть припугнешь – сразу уходят.

Но несмотря на его уверенность, теперь, когда я узнал, что на свете существуют жаббервоги и прочая подземная нечисть, брести в кромешной мгле в одиночку – мягко скажем, не самое веселое в жизни дело. Особенно если учесть, что я понятия не имею, как эти твари выглядят, чего от них ожидать и чем защищаться. Держа левую руку с фонариком над головой, а правую с ножом выставив перед собой, я шел вдоль подземной реки.

И лишь разглядев алюминиевую лесенку, а под ней – толстушку в розовом, я почувствовал, что спасен. Девушка сигналила мне фонариком. Когда я подошел, она что-то сказала, но из-за включенного звука вода ревела так, что слов я не разобрал, а читать по губам в темноте невозможно.

Так или иначе, для начала стоило выбраться на свет божий. Я полез первым, девушка за мной. Лесенка оказалась ужасно длинной. В прошлый раз, спускаясь в кромешную тьму, я этого не знал и не успел испугаться; но теперь, поднимаясь ступенька за ступенькой, вдруг сообразил, на какой сумасшедшей высоте нахожусь, и от паники у меня взмокли подмышки, а на лбу проступила испарина. Высота трех- или четырехэтажного дома, не меньше – а ноги так скользили на мокрых ступеньках, что карабкаться приходилось с утроенной осторожностью.

На полпути мне захотелось передохнуть, но девушка внизу расслабиться не давала, и я долез до верха без остановки. От мысли, что через три дня снова спускаться в эту чертову лабораторию, хотелось выть. Но компенсация уже назначена, и жаловаться поздно.

Мы влезли в окошко гардероба и снова очутились в офисе. Девушка помогла мне снять дождевик и «консервы». Я стянул сапоги, поставил на стол фонарик.

– Ну, как работа? Все в порядке? – спросила девушка, и я впервые услышал ее мягкий и отчетливый голос. Не сводя с нее глаз, я кивнул:

– Было бы не в порядке – я б не вернулся. Такая уж это работа.

– Спасибо, что сказали обо мне деду. Очень выручили. А то бы я осталась без звука еще на неделю.

– Но разве нельзя было написать записку? Я бы все понял скорее, и дело бы разрешилось без суеты.

Она молча обвела взглядом комнату и поправила сережки – сначала в левом, потом в правом ухе.

– Так положено, – сказала она.

– Как? Не писать записок?

– В том числе.