Стеклянные дома

Они предпочитали не знать того, что старший суперинтендант Гамаш предпочитал им не говорить. И конечно, он не искал у них совета. Так что, когда будет проводиться неизбежное судебное следствие, решение должен будет принимать он, и только он.

Но Жан Ги спросил его об этом.

Спросил солнечным летним днем перед самым началом процесса, когда они вдвоем работали в саду за домом Гамашей в Трех Соснах.

Розы были в полном цвету, и в воздухе витал их аромат, смешанный с запахом лаванды, хотя Жан Ги и не смог бы его назвать. Но пахло приятно. Знакомо и при этом ненавязчиво. Запах вызывал в памяти беспечные деньки из детства. Недели, проведенные в доме бабушки и дедушки за городом. Вдали от назойливых родителей, и надоедливых братьев, и переменчивых сестер, и учителей, и контрольных, и домашних заданий.

Если у безопасности есть запах, то вот он.

Жан Ги стоял на коленях в траве, стараясь протолкнуть конец толстой веревки через отверстие в деревяшке. Они с тестем делали качели и собирались повесить их на ветвях дуба в дальнем конце сада.

Оноре был с ними, сидел на траве рядом с отцом. Время от времени дед подхватывал его на руки и баюкал, что-то нашептывая ему.

– Послушайте, – сказал Жан Ги, – вы вовсе не должны помогать.

– А я помогаю, – заявил Арман. – Помогаю? – спросил он у Оноре, которому было абсолютно все равно.

Гамаш принялся расхаживать взад-вперед, что-то шепча внуку.

– Что вы ему рассказываете? – спросил Жан Ги. – Господи, только не говорите, что стихи Рут.

– Non. А. А. Милна.

– О Винни Пухе?

Рейн-Мари, grand-maman,[31] каждый вечер читала Оноре перед сном рассказы о Кристофере Робине, Пухе, Пятачке и Стоакровом лесе.

– Вроде того. Это стихотворение Милна, – пояснил Арман. Он снова зашептал, обращаясь к ребенку: – «Когда мы были очень молоды».

Жан Ги прервал свои труды по проталкиванию слишком толстой веревки в слишком маленькое отверстие на одной стороне сиденья и посмотрел на тестя:

– Что вы собираетесь сказать, сидя на свидетельском месте?

– О чем?

– Вы знаете о чем.

Это дух лаванды заставил его спросить. Чрезмерное спокойствие. Удовлетворенность. Это они сделали его то ли смелым, то ли безрассудным.

Бовуар поднялся, отер рукавом лоб и взял со стола бутылку лимонада. Не дождавшись ответа, он бросил взгляд в сторону дома. На веранде позади дома сидели его жена Анни и ее мать Рейн-Мари, пили лимонад, разговаривали.

Бовуар понизил голос, хотя знал, что они его не услышат:

– О кладовке. О бите. О том, что мы обнаружили.

Арман немного помолчал, потом передал Оноре на руки отцу.

– Я скажу им правду, – ответил он.

– Но это невозможно. Это погубит все. Не только шанс приговорить убийцу Кэти Эванс, но и всю операцию последних восьми месяцев. Мы всё поставили на это. Всё!

Он заметил, что Анни посмотрела в его сторону, и понял, что говорит громче, чем следует.

Снова понизив голос, он прохрипел:

– Если вы скажете правду, они поймут, что мы все знаем, и это будет конец. А мы уже близки к финишу. Все зависит от этого. Если вы скажете правду, вся наша работа пойдет коту под хвост.

Жан Ги понимал, что ему не нужно говорить это Гамашу, который, как ни крути, был автором плана.

Крохотная ручка Оноре ухватила его за футболку и сжалась в кулачок. Он ощутил запах детской присыпки. Почувствовал мягкость нежной кожи сына. Это опьяняло даже больше, чем лаванда.

И Жан Ги понял, почему Арман передал ребенка отцу. Чтобы младенца, его внука, не запятнала ложь, которую он вынужден был произнести.

– Все будет в порядке, Жан Ги, – сказал Арман, твердо глядя в глаза зятю, потом он перевел взгляд на Оноре, и выражение его лица смягчилось. Он наклонился к ребенку. – «Не могу найти ответа – помогите мне в беде! ГДЕ ЖЕ Я? Наверно, ГДЕ-ТО? Или ГДЕ-НИБУДЬ НИГДЕ?»[32]

– «Вот час настал, – раздался голос из-за ограды, а следом появилась голова. Седая голова с морщинистым лицом, хотя глаза на нем горели ярко. – И тьма накрыла свет».[33]

– Шутите, – сказал Бовуар и объяснил сыну: – Это Слонопотам.

– Больше похоже на Иа-Иа, тебе не кажется? – спросил Гамаш. – С некоторыми признаками Винни Пуха.

– Ну, это смотря на чей вкус, – ответил Жан Ги и увидел, как губы Рут слегка дрогнули в улыбке.

Было ясно, что она слышала их разговор. И теперь уставилась на них, как какая-нибудь старая колдунья из Стоакрового леса, собиравшая тайны, как горшочки с медом.


Их напускная веселость могла обмануть разве что Оноре. На самом деле такой поворот событий был из разряда «хуже не придумаешь». Рут принадлежала к тем немногим, кто способен из отдельных кусочков сложить цельную картину. Кто способен догадаться, что они нашли в цокольном помещении церкви. В конце концов, именно ее слова, сказанные во время первого допроса после убийства, направили их по нужному пути.

К счастью, даже если бы она догадалась, то все равно не могла бы понять, почему для них так важно сохранить все в тайне.

Она переводила взгляд с одного на другого, и наконец ее глаза остановились на ребенке, которого она называла Рей-Рей.

К напускному раздражению Жана Ги, а на самом деле к его облегчению, прозвище прилипло к ребенку, и большинство жителей Трех Сосен теперь называли его Рей-Рей. Имя Оноре было слишком официальным. Неподходящим для малыша.

Рей-Рей было самое то. Лучше и не придумаешь. Он и правда был лучом[34] яркого солнечного света в жизни каждого из них. Тот факт, что прозвище придумала мрачная, полоумная старая поэтесса, только добавлял ему совершенства.

– О чем вы тут говорили? – спросила она. – Что-то о Кэти Эванс. Процесс вот-вот начнется, не так ли?

– Да, – ответил Гамаш легким, дружелюбным тоном. – Жан Ги размышлял над некоторыми стратегическими вопросами.

– Ага, – сказала Рут. – Мне показалось, я слышала смех. И что тут обсуждать? Ты говоришь правду, да?

Она наклонила голову набок, и улыбка замерла на губах Гамаша.

– Но ты не думаешь, что он должен говорить правду, – повернулась она к Бовуару. – По-твоему, мы чего-то не должны знать? Дайте-ка подумать. – Она устремила взгляд к небесам, явно погрузившись в глубокие размышления. – Вы арестовали не того человека? Нет, вряд ли. С вас может статься, но мне кажется, вы взяли кого надо. У вас не хватает улик для приговора? Что, уже теплее?

– Он сказал, что не будет лгать, – напомнил ей Жан Ги.

– А я думаю, что это большое, жирное вранье, правда, Рей-Рей? – проговорила она детским голосом, наклоняясь к младенцу. – И что же может заставить твоего папочку защищать ложь, а твоего дедушку – лгать?

– Хватит, Рут, – сказал Гамаш.

Она перевела взгляд на Гамаша. Проницательный, острый. Способный видеть насквозь.

– Правда тебя освободит, разве не так? Или ты в это не веришь, Арман? Нет, думаю, что веришь. – Ее острый взгляд проникал все глубже. – Правильно ли я понимаю? Именно свободы ты боишься? Не твоей, а свободы убийцы? Ты будешь лгать, чтобы добиться осуждения?

– Рут, – предостерегающе произнес Жан Ги, но он теперь находился за границами того мира, в котором были только Арман Гамаш и Рут Зардо.

– Ты нравишься мне все больше и больше, – сказала Рут, глядя на Гамаша. – Да. Это явное улучшение по сравнению со святым Арманом. Но когда ты упадешь на землю, на твоих крыльях будет грязь. Или говно?

Она втянула носом воздух.

– Рут! – воскликнул Бовуар.

– Пардон. Прошу прощения за мой французский, – сказала она Рей-Рею, потом снова посмотрела на Гамаша. – Получается, что ты между скалой и кучей merde.

– Рут, – повторил Жан Ги.

Ее имя приобрело оттенок проклятия. Оно замещало все ругательные слова, которые вертелись у него на языке.

На самом деле он больше не пытался остановить ее. Но дух противоречия всегда брал верх в старой поэтессе, и она замолчала. Задумалась на мгновение:

– Может, это и есть тьма. То говношоу, которое вы называете процессом.

– «И все будет хорошо», – процитировал Арман, и Рут улыбнулась:

– По крайней мере, ты хороший лжец. Это будет во благо.

Ее голова исчезла за забором, словно попрыгунчика засунули назад в коробочку.

– Когда мы закончим с этим, – Жан Ги показал на качели, – нужно сделать забор повыше.

– Важна не высота, – раздался голос из соседнего сада, – важна толщина.

Жан Ги поймал взгляд Армана и вскинул брови.

Никто не сказал ни слова – говорить было нечего. Зато было о чем поразмыслить.

Жан Ги передал Оноре обратно деду, вложив в этот жест особый смысл.

«Станет ли он лгать, когда придет время?» – спрашивал себя Бовуар, возвращаясь к работе над качелями.

«Под присягой?»

Если солжет, то совершит клятвопреступление. Но если старший суперинтендант Гамаш скажет правду, то все их расследование пойдет насмарку. Это поставит под угрозу жизнь многих информаторов и агентов и уничтожит выпавший им великий шанс пресечь крупнейший квебекский наркотрафик. Фактически шанс победить наркоторговлю. Выиграть невыигрываемую войну.

Бовуар не сомневался в том, как поступит Гамаш.

В тот теплый день, когда они вместе работали на солнышке, делая качели, которые будут висеть на ветках дуба несколько поколений, качели, на которых Оноре в свое время будет качать собственных детей, Жан Ги поклялся присутствовать в зале суда, когда прозвучит этот вопрос. И ответ на него.